Проза

Решила опубликовать у нас в журнале еще одну новеллу из «Повести о Висяше Белинском в четырех сновидениях». На этот раз ни о брате («Никанор»), и ни о любимой женщине («Сашенька»), а о жене. Вообще фигура Белинского, ушедшего сейчас в глубокую тень и почти забытого, кажется мне чрезвычайно важной для понимания истории русской свободной мысли. Даже в царствование солдафона Николая Первого, зажатая тисками цензуры и полицейских порядков, она жила в журналах, в том же «Современнике». Но рассказ мой не столько о Белинском–борце, сколько о человеке...

Рахили Беленькой было пятьдесят пять лет. Волосы она заплетала полукосой, как в молодые годы, только теперь эти волосы были серыми, как залежалый мартовский снег. Ее лицо перерезали продольные и поперечные морщины, и где-то между ними прятались черные умные глаза. Родственники и соседи называли ее Голдой Мейер. На Рахили, а вернее, на ее мозгах и неистощимой энергии держалась вся семья: ее слепой отец Иосиф, бывший до революции раввином в местечке под Винницей, а в Гражданскую войну потерявший все, включая зрение, муж Мэир, на год старше жены, добрый, всегда улыбающийся трудяга, который и мухи не мог обидеть, и две дочери...

Уважаемый сэр, Вы прожили яркую, достойную жизнь, посвященную служению людям, и пользовались заслуженным авторитетом и почетом. Однако не всегда люди, внесшие серьезный научный или художественный вклад в копилку человечества, равно как и отдавшие жизнь за счастье других людей, получают прижизненное признание. – Ни один человек, совершивший достойный поступок, никогда не получил в награду меньше, чем отдал...

В тот морозный воскресный день в начале февраля, а февраль в Лондоне самый противный месяц: сырой, промозглый, ветреный, - мы с дочкой возвращались из гостей у бабушки и дедушки, мечтая поскорей добраться домой. Земля была покрыта тонкой коркой льда, и холод пронизывал до костей. Недалеко от дома я заметила на обочине дороги мышонка: он лежал без движения, покрытый инеем. Мы склонились над ним, чтобы проверить - живой ли он, и хотели поскорее убрать мышонка с дороги, так как первый паркующийся автомобиль мог его раздавить...

И зашумела бесшабашная, горластая деревенская свадьба. В разгар веселья, надрываясь, хрипит гармонь; перекрикивая её, гости орут песни, причём каждый свою, не обращая внимания на усердие гармониста. Уже пили за здоровье родителей новобрачных, за счастье «молодых» и даже за их «будущих» детей, которые тут же весело носились вокруг стола. Мужиками овладела шальная удаль, был бы повод её реализовать. И повод вскоре нашёлся: смолкает звон посуды, стихает гармонь...

Дядя Миша, мой сосед, спросил у меня по телефону, имея, должно быть, на меня виды, что я буду делать завтра Я ответил, что собираюсь в музей Гуггенхайма: скоро закроется одна интересная выставка. И добавил: думаю, мол, что, живя в столице мира, стыдно и грешно не бывать в ее музеях. -Грешно? – ответил дядя Миша. - Бога в последнее время так запутали, что вдруг Он наказывает и за музеи? Вы ни у кого об этом не спрашивали? А что за выставка? -Картины старых мастеров от Эль Греко до Пикассо. -Говорите человеческим языком, - попросил дядя Миша. - Кто такой Пикассо, я не знаю, но Гугген меня заинтересовал. У меня был сослуживец, Гугин. Правда, не Хаим, а Степан...