Дебют

Каждый знал о том, что ему выдан билет в один конец. Молчали… Говорить было не о чем... Вскоре людей качнуло вперед и автомобиль остановился. Сначала - лай собак, а затем стал слышен неприятный, скребущий звук, который прошелся не только по ушам, но коснулся и каждого сердца. Это тоскливо заныли, застонали плохо смазанные петли на створках тяжелых ворот, открывая вход в хорошо известную неизвестность...

Зимой сорок четвёртого настала очередь Михаила встретиться с врагом лицом к лицу. Надо заметить, что состояние фронта тогда было уже совсем иным, нежели годом ранее. Самый жестокий удар приняли на себя бедняги, рождённые до отметки 1925 и сражавшиеся в том числе в Битве на Курской дуге ‒ масштабнейшем танковом противостоянии, которое переносила на своём теле изрытая оспами траншей Земля...

Она вслушивалась в любой шорох, впивалась глазами в силуэты на станции, но ничего похожего на Эдика не было и близко. Она не плакала, не металась по платформе и не звала на помощь. Она стояла ровно, даже смирно, смотрела вдаль, где одиноко горел семафор. Надежда Андреевна кое-что поняла: этот семафор будет гореть здесь до тех пор, пока будут ходить поезда. Он горел уже очень давно, и страшно представить, сколько таких людских взглядов он видел на своем веку. Надежда Андреевна залезла обратно в вагон, тихонько пробралась на свою верхнюю койку и мгновенно уснула...

И из уст девушки полился напев, как она сказала собственного сочинения. А цзедуши Чень сидел, потихоньку прихлёбывая вино из чаши и размышляя: «Что же мне делать с этой певуньей? Отпустить… нельзя. Она была в крепости, видела наши укрепления. Потребовать выкуп у её родных? А потом убить? Но мои воины донесли мне, что её братья погибли в бою… Кто заплатит? Да и к тому же до меня доходили слухи от лазутчиков из вражьего стана, будто её род не в чести у хакана… может быть, завтра он сам вырежет всех её родственников? Кто же мне заплатит? А может поразвлечься с ней? Нет…зачем портить такой товар? Лучше завтра продам её заезжим работорговцам подороже…»

Барышня прошмыгнула за спину Маяковского и грубо рывком забрала корзину, собранную ранее для Осипа Эмильевича. Нервы его не выдержали, он вскочил, задев локтем Маяковского, из его груди непроизвольно вырвалась высокая, как визг, нота. Маяковский повернулся, доброжелательно глядя чуть вниз на Мандельштама, тот же в крайнем раздражении, запрокинув голову, в гордой позе верблюда впился глазами в глаза мнимого обидчика. Это комическое противостояние в течение долгих пяти-шести минут запомнилось присутствующим. Валентин Петрович Катаев, свидетель этой сцены, любил показывать её в лицах...

Когда-то на отдыхе с родителями он случайно увидел девушку у шеста, и вдруг в какофонии пестрых пятен забрезжил какой-то смысл. Элис не знала, было ли переживание стриптиза для него эротическим, возможно, что и было, но одно было очевидно - полеты вокруг шеста, напряжение мышц голого тела, острый угол невероятно высокого каблука, вся эта геометрия чудесным образом успокаивала то бушующее, клокочущее внутри него болезненное несоответствие, то страшное несовпадение себя и мира, которое заставляло его громко кричать, и качаться из стороны в сторону, и закрывать голову руками...

В Ленинградский Театральный институт имени А.Н. Островского Таисья Аверьянова поступила с первого раза, прямо из областного детдома. Была она маленького роста, худая, с круглым личиком, почти половину которого занимали огромные бледно-голубые глаза. Глаза тоже были круглые, как блюдца, и казались прозрачными. Она могла без грима сыграть лемура, да и ростом была не намного его выше. - Что вы нам прочтёте? - спросил её председатель приёмной комиссии, Народный Артист СССР. - Так я и наизусть могу басню рассказать. - Хорошо, давайте "наизусть"...