Дебют

Они были такие белые! Как выпавший снег! Мне показалось, что от них исходит белое свечение. Они лежали аккуратной кучкой, и, если бы не ветер, который сдул прикрывавшие их серо-жёлтые палые листья, я бы прошёл мимо ничего не заметив. Прежде чем взять их и отнести в дом, я подумал: а не испортились ли они? Когда я приезжал сюда последний раз? Недели две тому назад. Лежали они уже здесь? Это вопрос. Даже если бы и лежали, обнаружить их я смог, только целенаправленно занявшись поисками. Но об этом и речи не могло быть – откуда мне было знать, что они лежат здесь, рядом с верандой, прикрытые молодой порослью черёмухи...

Каждый знал о том, что ему выдан билет в один конец. Молчали… Говорить было не о чем... Вскоре людей качнуло вперед и автомобиль остановился. Сначала - лай собак, а затем стал слышен неприятный, скребущий звук, который прошелся не только по ушам, но коснулся и каждого сердца. Это тоскливо заныли, застонали плохо смазанные петли на створках тяжелых ворот, открывая вход в хорошо известную неизвестность...

Зимой сорок четвёртого настала очередь Михаила встретиться с врагом лицом к лицу. Надо заметить, что состояние фронта тогда было уже совсем иным, нежели годом ранее. Самый жестокий удар приняли на себя бедняги, рождённые до отметки 1925 и сражавшиеся в том числе в Битве на Курской дуге ‒ масштабнейшем танковом противостоянии, которое переносила на своём теле изрытая оспами траншей Земля...

Она вслушивалась в любой шорох, впивалась глазами в силуэты на станции, но ничего похожего на Эдика не было и близко. Она не плакала, не металась по платформе и не звала на помощь. Она стояла ровно, даже смирно, смотрела вдаль, где одиноко горел семафор. Надежда Андреевна кое-что поняла: этот семафор будет гореть здесь до тех пор, пока будут ходить поезда. Он горел уже очень давно, и страшно представить, сколько таких людских взглядов он видел на своем веку. Надежда Андреевна залезла обратно в вагон, тихонько пробралась на свою верхнюю койку и мгновенно уснула...

И из уст девушки полился напев, как она сказала собственного сочинения. А цзедуши Чень сидел, потихоньку прихлёбывая вино из чаши и размышляя: «Что же мне делать с этой певуньей? Отпустить… нельзя. Она была в крепости, видела наши укрепления. Потребовать выкуп у её родных? А потом убить? Но мои воины донесли мне, что её братья погибли в бою… Кто заплатит? Да и к тому же до меня доходили слухи от лазутчиков из вражьего стана, будто её род не в чести у хакана… может быть, завтра он сам вырежет всех её родственников? Кто же мне заплатит? А может поразвлечься с ней? Нет…зачем портить такой товар? Лучше завтра продам её заезжим работорговцам подороже…»