Дед Никифор, садовник, имеет долгую добрую беседу со сторожем Николаем во время распития в сторожке баклаги вина. Собственного, давно обещанного. Хозяйки нет, опасаться нечего. Хотя Николай, кажется, и не опасается с тех пор как… хотя это страшная тайна, (всем, между тем, известная).
– Я у самых главных партийных товарищев был садовником. Ты понял? У самых главных! Имею, что рассказать. Это, Николаша, они меня не замечали, а я-то всё примечал.
В баклаге уже на донышке, старик Никифор по-доброму захмелел, а каменное лицо Николая, – как у самурая, – безмолвно и безвидно.
– Я на партийно-правительственной даче служил. Понял?
Николай равнодушно кивнул.
– Разок только и поговорили мы… было дело… с главным начальником республики, товарищем Бодю. Я новую клумбу засаживал, а в тот раз я порешил её сделать квадратной, для красоты, значит… как место подсказало. А тут как раз товарищ Бодю гуляет. И говорит, где это вы, товарищ, квадратную клумбу видели? Клумба завсегда должна быть круглая. Так что вы, уважаемый, исправьте это мероприятие. Сколько лет он держал республику, а за эти годы себе богатства не накопил? И, может, ты думаешь, что он жил без страха? Не-ет! Бога не боялся, верно, а вот Кремля боялся.
– Так им же всё даром доставалось… Распределители были? Мне папаша рассказывал…
– Распределители были. Вот они за эту привилегию… знаешь такое слово?.. страхом платили.
– Чего это?
– Сообрази… чтобы до распределителя добраться, надо… с комсомольского возраста… да… а ты как думал?.. сколько народу локтями распихать? Карьера – дело хлопотное, а главное – ошибиться ни разу нельзя. Ошибся – всё! распределителя не видать. Я тебе, Николаша, налью остаток, а мне хватит… У меня возрастной норматив… Да! О чём я? Ну вот. Товарищ Бодю, хоть и самый главный, а личного богатства не имел. Почти что всё, чем пользовался товарищ Бодю, имело государственный инвентарный номерок. А где-то опись лежала. Ошибся – верни имущество государству.
– Ничего своего, значит, не было? А не врёшь? Папаша рассказывал…
– Почему не было? Власть была, жена, детки, приличная зарплата. Любовница… это допускалось, не строго ругали по партийной линии. А вот других секретов нельзя было иметь.
– Так власть была?
– Власть, Николаша, не богатство. Хотя она и послаще…
– Папаша рассказывал – верхушка роскошно жила…
Никифор улыбался снисходительно, потому как хорошо знал этого самого «папашу». В нашем маленьком городке все друг друга знали.
- Ты бы, Николаша, на могилку-то съездил, а то неприбранная стоит.
– Всё некогда, дядька Никифор. В отпуск съезжу.
– А что же ты моё вино пьёшь, а не хвалишь?
– Ну… Хорошее…
– Похвалил…
Никифор не стал говорить сыну про отца недоброе. Не довольный был он человек, чего не коснётся, всё не тем боком к нему повёрнуто. Жена глупая – ушёл к другой, та ещё хуже, сынок дурнем растёт, городишко грязный – уехал в столицу, там тоже всё плохо, а из столицы в родной город уже не вернулся, там и похоронен. Сгорел человек от недовольства. А сын Николаша, подросши, год пожил с отцом в столице, не ужился и домой вернулся. В Чадыр. Теперь сторожем у Стефании Михайловны.
– Стефания Михайловна, небось, в скором времени должна вернуться? А? Николай?
– Со дня на день.
– У меня клумба не готова… разгневается… понатужусь завтра… А хозяин когда же?
– Полтора месяца…
– Два года, как две недели пролетели. А у него в узилище, я так думаю, две недели, как два года тянутся. Слышишь? Машина подъехала.
Николай всполошился, узнал знакомое тарахтенье мотора.
– Убирай, дядька, всё лишнее, и сам дуй к себе. Мигом! Кажись, хозяйка! Чего-то рано…
Побежал открывать ворота.
* * *
Стефания Михайловна и сама умела водить машину, но жалела себя. За рулём у неё от всяческих дорожных знаков портилось настроение, и от напряжённой езды она потела. По нынешнему статусу поставила себе на вид, что потеть ей не положено. А то прошлое, когда она была бригадиром малярной бригады и могла потеть, ушло и забыто, (но правда, что имеются людишки, готовые ей об том напоминать). Как только стало возможно, она взяла шофёра, и не абы кого, а самого Терентия Иваныча, хоть и пенсионера, но вполне ещё живого и по-прежнему импозантного. А был он при советах личным и доверенным водителем нашего секретаря райкома. Того уж нет, как и райкома, а этот на тебе, при делах. Импозантность его заключена в том, что никто и никогда, (возможно, что и жена), не видели его без строгого серого костюма и такого же строгого галстука. Как, впрочем, и в неприглядной домашней обуви не видели его. А уж не стриженным аккуратно – никогда. Вот он и сигналил теперь перед воротами, не допустив никогда в своей шофёрской жизни мысли, чтобы выйти из машины и самому открыть створки. На то есть специальные люди при воротах – мало ли, что времена другие. Посигналил нетерпеливо ещё раз, сердито обернувшись к Стефании Михайловне, вот, мол, какая нерадивость. Но ворота уже открывались, одна воротина, затем другая, Николай стоял, придерживая её рукой и имея слегка ошарашенный вид. В глубине двора в тот же момент нырнул за угол дома старик Никифор, в руках у него примечены были Терентием Иванычем и пустая баклажка, и домашняя кошёлочка, в которой старик носил на работу обеденные, как теперь говорят, – сэндвичи, а по-старому – бутерброды. Не жда-али, порадовался Терентий Иваныч, распили на двоих баклажку. Обязательно учует Стефания Михайловна винный дух и не упустит учинить назидательный скандал. Нет, не было у Терентия Иваныча личной неприязни ни к старику Никифору, ни к придворному услужнику Николаю (он же знал, конечно, его страшную тайну), но считал, что каждый работник обязан тщательно исполнять свою работу и нести ответственность. И считал правильным, чтобы начальство не спускало работникам. Он въехал в ворота и остановился, зная привычку хозяйки, не откладывая, допросить Николая.
– Крышу починили? – тихо, но строго спросила.
– Починили, Стефания Михайловна, – склонился к окошку Николай. – А только стенку поцарапали. Я им говорил…
– Какую стенку поцарапали, – по-прежнему тихо, но ещё строже спросила хозяйка. – Чем поцарапали?
– В гостиной. Сказали, сама затянется царапина… а если закрасить, останется пятно. Я им говорил…
– Ты им говорил… Боялись они тебя. Я! им скажу! Ещё чего случилось?
– Маруся сковородку забыла… пригорело… Стала чистить, ну и… тефлон исцарапала.
– Вычту. Ещё…
– Больше ничего…
– Если выясню, что Маруська была с тобой, когда сковородка горела, обоих уволю.
А Николай свою хитрость придумал, не стал докладывать про улетевшую в окно канарейку, пускай за неё Маруська отчитывается. Говорил же ей: не кури в доме, Маруська.
Что бы ни случилось непотребного в доме, Стефания Михайловна голоса на челядь не повышает. Раньше думала, что работники должны бояться хозяйского крика, но Верочка надоумила и на личном примере показала, что тихо – страшнее. Тихую Верочку её работники пуще пожара вместе с наводнением боятся.
Кто такая Верочка? Самая задушевная врагиня Стефании Михайловны. Дня не бывает, чтобы Верочка не позвонила подруге Стеше и среди пустой болтовни не зацепила бы её самолюбия, да так, что и придраться не к чему. Умеет же, стервоза. Стефания Михайловна, как ни старается, а придумать в ответ ничего не может. И прямо слышит, как на том конце тихо торжествует Верочка. У Верочки тоже большой дом и хозяйство, оставленные ей бывшим непутёвым, опустившимся и сгинувшим где-то мужем, но содержит она дом на свои заработки, имея в городе два больших обувных магазина. По праздникам у неё бывают приёмы для местного «бомонда», и Стефания Михайловна не может не бывать в этом ненавистном доме. А ненавистен он ей своей «столичной» стильностью, современным «дизайнерским» интерьером и всякими «диковинами» (известно, что Верочка когда-то училась на архитектора). То вдруг завесит она стены гостиной страшными африканскими масками, привезёнными из туристической поездки. В другой раз удивит всех большим стеклянным ящиком, полным светящейся воды и живых растений, среди которых плавают и колышут хвостами золотые лупоглазые рыбы. Взгляда оторвать невозможно от этой красоты и… терзает душевная зависть. В какой-то раз ошеломляющее впечатление произвёл на всех большой портрет Верочки в золотой раме известного столичного художника Дмитрия Пейчева. Верочка была «написана» сидящей в кресле, в бархатном бордовом платье на фоне цветущих кустов сирени. Все просто обалдели, а у Стефании Михайловны, как она явственно ощутила, окаменело сердце. А недавно – новая диковина! Маленький чёрный сверкающий, как чернослив… «салонный» рояль, объяснила Верочка. Не какое-то жалкое пианино, которых в городе несколько… Верочка села на такую же, как рояль, чёрную сверкающую табуреточку на винте и лихо и громко сыграла и спела «в лесу родилась ёлочка». Имела бешеный успех. И даже её молоденький «бойфрэнд» Гришуня, перелистывая на пюпитре ноты, смахнул живую слёзку с правого века (правый глаз у него с детства слаб на слезу). Стефания Михайловна, бывая у Верочки и того не желая, ревниво приглядывается к «бойфрэнду» и ровняет его со «своим». «Птичка божия, не сеет, не жнёт, по зёрнышку клюёт». Хотела бы она такого в доме? Нет, не её стиль. Это у Верочки он ко двору, а мне, думает она, ко двору ломовой бессловесный конь… И всё же немного завидует Верочке, лёгкости её взаимоотношений с изящным ухоженным мелкотелым Гришуней. Пытается представить его в своей постели, но, раздев и уложив под свой бочок, теряется, не знает, что же с ним делать дальше. Может быть, с таким надо деликатно? Может, такого надо сначала ласково уговаривать, развлекать? Нет уж! Лучше бессловесный конь.
Отпустив Терентия Иваныча заправить машину, Стефания велела зареванной Маруське крикнуть от ворот Николая. К нему имелся тяжёлый разговор.
– Маруся пожаловалась, что ты к ней под юбку лазишь, дрянь ты такая.
– Врёт! Сама мне намёки делает…
– И за сиськи хватаешь.
– Направда это, Стефания Михайловна. Сама она руки распускает,
– Это ладно, кобель. Есть тема поважнее.
– Она сама мне в штаны… – не мог никак унять возмущение Николай.
– Заткнись и слушай меня, дегенерат. Я ездила к Филимону на зону. Ему кто-то доложил о наших с тобой отношениях. От кого он мог узнать? Кому ты хвастанул, идиотина?
– Никому! Клянусь, Стефания Михайловна. Как вы могли… подумать такое?
– Короче, тебе надо слинять из города. Филимон грозил, что тебя в живых не оставит. Обещал, найдёт способ тебя зарыть без последствий. Ты понял?
– Господи! За что мне это? Я же не хотел!
– Я хотела! Но это ничего не меняет для тебя. У тебя два-три дня, чтобы исчезнуть. Он выходит через пять недель, но у него есть люди в городе, которые могут установить за тобой слежку, и тогда ты не оторвёшься от них. Ты понял?
– А что я скажу мамаше, сеструхе?
– Ты не понял, дурень. Ничего им нельзя говорить. Просто исчезнуть.
– А как же?.. – Николай в панике и мало что соображает.
– Всё что ты им скажешь, станет известно Филимону. И не вздумай спрятаться у какой-нибудь родни – найдут. Могу дать совет. Уезжай подальше, меняя поезда, автобусы, попутки. Берёшь билет до любой станции, выходишь раньше. Украина, Россия, Казахстан. Лучше в большом городе, где тебя труднее будет найти. И старайся не светить свой паспорт. Ты понял?
Николай кивает головой, но у Стефании нет уверенности, что этот недалёкий парень усвоил, как ему избежать угрозы озлобленного Филимона. Стефания понимает, зная характер мужа, что угроза реальна. Она не хочет, чтобы парень пострадал из-за её похоти. Понимает… и раньше понимала, что эту связь невозможно будет утаить, как ни старалась сама, и как ни внушала она свои опасения Николаю. Несколько месяцев терпела воздержание, но в одну дождливую ночь… Скорее всего – Маруська. Она вероятная шпионка Филимона. Ну не старик же Никифор! И не может же быть, что этот, такой солидный и правильный Терентий Иванович! А впрочем, кто его знает!
– Завтра к полудню я дам тебе денег, а ты пока подумай, как исчезнешь… но никому ни слова. Даже мне! Просто испаришься.
– А как же вы? – догадался спросить Николай.
– За меня не боись. О себе думай. И отнесись ко всему этому серьёзно. Это твоя жизнь.
«А как же вы?». Этот вопрос Николая как-то неожиданно оцарапал жесткую мышцу равнодушного сердца Стефании Михайловны, из царапины выступила капля… чего-то, что можно было бы назвать жалостью… или сочувствием к этому рослому глупому и преданному парню, бывшему почти на двадцать лет моложе его суровой хозяйки и любовницы. Впервые она улыбнулась ему, чего не делала даже в минуты сладостного удовлетворения.
– Ты меня будешь помнить, дуралей?
Николай и хотел бы, может быть, расплакаться, а не умел. Но сердце его ныло.
– Я всегда вас буду помнить… всегда буду… Я же любил вас…
– Ладно… Ладно! Иди! Завтра денег дам…
Она прогнала его, потому что не могла позволить, чтобы размягчилось невзначай её тренированное для предстоящей жёстокой войны сердце. Не могла же она сказать парню, что Филимон грозил убить их обоих. Она знала и понимала своего мужа, его жестокую тюремную ревность и страшную обиду на глупейшее жизненное обстоятельство, по причине которого он попался и получил срок. И благо ещё, что обошлось двумя годами, что стоило немалых денег. Деньги это и есть то главное, что станет её гарантией перед мужем. Все деньги и весь легальный бизнес переписаны на неё, чтобы избежать конфискации. Есть ещё один якорь спасения – видеокассета, которая тянет на десять лет, если попадёт в руки судьи. Копия лежит наготове к приезду Филимона. Стефания Михайловна женщина не светская, как Верочка, и не острого, как у Верочки, ума, но и не дура. Её ум долгий и основательный, и она знает главное, – чтобы жить, надо уметь разумно рисковать и предвидеть последствия этого риска. Поэтому у неё есть ещё одна кассетка. На которой пьяный Филимон хвастает перед дружками своими любовными победами и называет имена. Одно имя очень опасно произносить вслух, могут случиться большие неприятности. Эта кассетка понадобится на случай слишком агрессивной ревности Филимона, – все эти бабы были уже при ней, при жене. А Николай? Мало ли что наговорила Маруська, прямых улик нет, а потому не в чём и признаваться. Надо быть идиоткой, чтобы в чём-то признаться. Нет и всё. Ничего не было. Николай? Нет его, куда-то исчез. Спросить некого. Пошумит Филимон и смирится. Смирится так же и с тем, что он пришёл из зоны голым и босым, и денег у него нет. Пока он парился, его люди – кто ушёл на вольный выпас, а кто и остался на содержании у Стефании при её легальном бизнесе. Из всего широкого ассортимента дел, затеянных Филимоном, она оставила только автосервис, запчасти и заправку. Всё легально и приносит верный доход.
Телефонный звонок. Верочка.
– Что же ты, подруга, не звонишь? Уже полдня как приехала, а не звонишь! Рассказала бы, как тебя муж встретил.
Откуда ей известно, что я к Филимону ездила?! Никто не знает, а она знает.
– Верочка! А не пошла бы ты в задницу. А ну говори, откуда ты знаешь!
– Так я тебе и скажу. Я своих шпионов не выдаю.
– Ну и пошла на…
Положила трубку. Через минуту опять звонок.
– Ладно, скажу. Ты же есть не будешь и спать не сможешь, пока не узнаешь. Твой Филимон звонил. Интересовался, спишь ты с Николаем, или нет. Николай это кто? Твой ночной сторож? Или дворник?
– Так это ты Филимону докладываешь?
– Что я, дура - между вами болтаться? Я в такие дела не лезу. Сказала, что не знаю никакого Николая. А за тобой измены не замечены.
– Ну, спасибо.
– Не поверил он! Сказал, что точно знает.
– Дело его, верить, не верить. Узнать бы, кто ему докладывает. Ты не знаешь?
– Знаю.
– Но не скажешь!
– Стеша! Ты же моя подруга! Конечно, скажу. Ты же слышала, мой муж был Главным архитектором района. Он тогда ещё рассказывал, что Терентий Иванович…
– Мой водитель?!
– Что Терентий Иванович ещё в те времена всех и всем закладывал. Ему даже морду били, но он говорил, что за правду терпит. Даже на своего секретаря райкома регулярно и добровольно в ГБ доносил, и секретарь про это знал.
– Я его, сволочь, сегодня же уволю!
– Ну и дура! Секретарь не увольнял почти двадцать лет, зная, с кем имеет дело. Ему так спокойнее было, неизвестно, кто ещё вместо него придёт. Опять же он всё про своих подчинённых знал. Я уверена, что Терентий и тебе про всех докладывает.
– Точно, Верочка. Он мне про моих работников всё рассказывает.
– Зачем же тебе такого информатора терять?
– Не буду увольнять! Хорошо, что ты меня надоумила.
– А твоего дружка Николая тебе бы надо припрятать до лучших времён, твой-то скоро выходит. Как бы чего не вышло.
– Подумаю.
– Подумай. А я, знаешь, чего звоню? Не заедешь завтра ко мне? Я хочу гостиную перекрасить. А ты у нас главный специалист по малярным работам. Так заедешь?
«Пошла ты в задницу», очень хотелось ей сказать в телефонную трубку, но не сказала, чтобы не радовать Верочку.
– Заеду… если смогу.
* * *
Заехала, но через неделю. «Так я тебе и примчусь по первому требованию!». Выяснилось, что ничего перекрашивать Верочка не собирается, а позвала, чтобы показать новое приобретение – напольные часы с маятником и боем. Выше Верочкиного роста. Чёрное дерево и золото. Тихий ход и бархатный звон с приятной хрипотцой. Им сто лет, не меньше, а отстают на полсекунды в месяц. Где взяла? Есть человечек в Одессе, может всё достать. Хоть атомную бомбу. Телефончик? Ещё подумаю, дать или не дать. Если скажешь, куда ты своего дворника дела… Или сторожа? Может, и скажу.
– Зачем тебе, Верочка, про это знать? Уж не для Филимона ли ты стараешься? Ему обещала вызнать?
– Так он мне за это тоже кое-что обещал. А почему и не расстараться для хорошего человечка. Ладно, дам тебе телефон.
– А Николай, сообщаю тебе, третьего дня не вышел на работу, и мамаша его не знает, куда он делся. Ис-чез! Я уже другого наняла, а до этого мне дела нет. Не знаю, кто Филимону про меня наплёл, может, Терентий Иваныч…, а может и ты…, а только всё это неправда. Я Филимону два года верна была.
– И правильно, Стеша. Не признавайся. Я тоже своему ни разу не призналась. Он хоть и сомневался, а доказать ничего не мог. А как только разок во гневе призналась, не совладала с собой, дурища, так наша семейная жизнь и кончилась. Сейчас я бы, верно, всё бы отдала, чтобы его вернуть, но… поздно. – Верочка пригорюнилась (притворно, подумала Стефания Михайловна). – После него, сколько их было, а лучше его не было никого.
Верочка частенько, и не только близкой подруге, выдавала подобные откровения про себя и прежнюю свою жизнь. Не стеснялась рассказать и про такое, про что другая женщина никогда бы не решилась. А Стефания Михайловна, несмотря на то, что в её жизни ничего интересного, а тем более постыдного, как у Верочки, не было, а всё же про себя она не рассказывала ничего. Считая, что её внутренний порядок жизни никого не касается. И не скажешь, что она Верочку презирала за легковесность и пустоту. Не скажешь и то, что она ей завидовала за обаяние и дамскую привлекательность у мужчин, за её «стильный салон», любимый и посещаемый местным «бомондом». Не презирала и не завидовала. А что? Сама не понимала. Сердилась… Ненавидела… Иногда хотелось убить… Удивлялась… диву давалась… И всегда ждала от неё чего-то... такого… не поймёшь чего. Вот часы! Ну на хрена ей эти часы? А красивая удивительная вещь, «бомонд» будет млеть, мреть и восхищаться. Ручки ей целовать, а Гришуня всплакнёт. И будет всеобщее умиление и ликование. И Стефания Михайловна будет принимать во всём этом неискреннее участие. Верочка ещё задолго до «салона», начинает показывать заготовленное «диво» нескольким близким подругам, чтобы поползла по городу осторожная молва про новое «диво», и «бомонд» потихоньку начинал возбуждаться и предвкушать.
– Стеша! Умоляю тебя! Никому ни слова про эти мои часы. Хочу сделать сюрприз, удивить… Обещаешь? Виски выпьёшь?
То же самое она говорила и про золотых рыб, и про портрет, и про рояль…
Стефания Михайловна иногда тоже устраивает свои бесхитростные приёмы, у неё тоже собирается «бомонд», но чтобы «пожрать и выпить». Дорогая разнообразная выпивка. Изысканная жратва и «коронка» – баранина в винном соусе, «каварма». Никто не умеет лучше приготовить «каварму», чем Стефания Михайловна. У неё имеется какой-то секрет, сохраняемый пуще зеницы ока. Это её заветная «фишка», ради которой к ней и ходит «бомонд». Через месяц выходит Филимон, надо будет устроить большой приём, ради ублажения освободившегося мужа. Он обожает принимать гостей, изображать радушного хозяина. Даже завёл себе специальный костюм типа смокинга, цепляет красную в синий горошек бабочку, золотые запонки и золотой перстень. Обувается в лакированные узконосые туфли. Вот он-то, в отличие от жены, как раз мучительно завидует Верочке, её светскости и лёгкости. Сам-то он, бывший колхозный бригадир строительной бригады, светскости не обучен. И женой недоволен, что она не умеет принимать гостей, как Верочка. И гостиная не «дизайнерская», а уставленная тяжеловесной мебелью и «гордостью» Стефании – сервантом с хрусталём. И Маруська у неё не обучена изысканно подавать блюда. Вот и подумывает Стефания Михайловна к появлению мужа из узилища поменять интерьер гостиной. А хоть бы убрать в дальние комнаты сервант с «ненавистным» хрусталём. Сколько денег тот хрусталь стоил! А вместо серванта что-нибудь «современное» поставить. Пока не знает что.
Вот для того и нужен ей телефон Верочкиного одесского человечка.
* * *
Дозвонилась и уговорилась, что она приедет к Ефиму Романовичу в Одессу и в личном разговоре объяснит, что она хочет.
– Буду ждать, уважаемая Стефания Михайловна, и передайте пламенный привет Верочке. Её рекомендация для меня как приказ главнокомандующего. Ах! Какая женщина! – услышала она последний вздох Ефима Романыча, уже кладя трубку.
В Одессу хозяйку повёз Терентий Иванович. Его стриженый седой затылок, немного потёртый воротник серого костюма раздражали её, – она не могла забыть рассказанную Верочкой историю его советского прошлого, добровольного сотрудничества с ГБ. По зову сердца, по велению души.
– А что, Терентий Иванович, не известно вам, куда это подевался Николай?
Если этот знает, то будет знать и Филимон. Стефания Михайловна искренне, на удивление самой себе, совсем не хотела, чтобы Николай попал в руки злобного Филимона. Он парень хоть и крепкий, но простой, добросердечный, и против зловредной хитрости Филимона устоять не сможет. Покается, что ей совсем не нужно.
– Осознал негодный человечек, что против начальствующего лица злоумыслил деяние. Вот и сбежал в преддверии возвращения хозяина, опасаясь наказания.
– Как вы, однако же, излагаете, Терентий Иванович. Прямо как какой-нибудь судия высокоморальной инстанции. Что же он такого злоумыслил против хозяина? Какое деяние? – задала Стефания рискованный вопрос.
– Я и есть моральный судия, это вы правильно сказали. Кто-то же должен взять на себя труд и обязательство блюсти правила морали. Я ожидал по молодости, что коммунистический человек исправится и дозреет до высокой морали, но не дождался. Ни коммунизма не дождался, ни правильного человека. А человечек ваш Николай, заместо честной службы злоупотребил… Вот и вынужден был бежать.
– Куда же это он сбежал? Вам известно?
– Нет, не известно… но это уж не моё дело… Я, конечно, если бы знал… уведомил бы.
– Кого бы уведомили? Деньги я вам плачу, а не Филимон… Петрович.
– Его бы уведомил. Я всё же его почитаю за главного в вашей семье.
Стефания не стала продолжать этот опасный разговор, не стала уточнять, чем же злоупотребил «мой» человечек. Главное, что доносчик не знает, куда «человечек» сбежал. И стало ей понятно, что он к «хозяйке» относится осудительно и надо его остерегаться.
Ефим Романыч ждал в оговоренном месте, повёл Стефанию в кафе, где заказан был кабинет. Принесли кофе с сухариками. Приняли заказ на «сифуд» с финской водочкой (это же Одесса). Поболтали, главным образом, о Верочке.
– Уважаемая Стефания Михайловна, а поведайте-ка мне о своей проблемке, а заодно и о своих финансовых возможностях. Не посмел бы спрашивать, ежели б не дело. А дело, как вы должны понимать, требует знать уровень возможностей клиента.
– Не извиняйтесь. Деньги есть, так что не ограничивайте себя. А проблемка моя, как вы говорите?.. У меня дом, хоть и обеспеченный, и мебель дорогая, и люстра… обеденный стол на двенадцать кувертов, и ковры, и пейзажи на стенах висят, но вот чего-то, изюминки какой-то не хватает. Вот у Верочки, когда не придёшь к ней, так у неё каждый раз какая-нибудь чудесная вещичка, и сразу интересно становится…
– Верочка, знаете ли, и сама по себе чудесная изюминка… И женщина она изысканного вкуса.
Стефания Михайловна захотела вдруг свою тарелку, полную каких-то несъедобных червяков и другой гадости опрокинуть на голову этого самодовольного дурака, но пересилила себя, чтобы не испортить важное дело и дальнюю поездку. Она помолчала, ожидая, что ещё скажет про Верочку Ефим Романыч, но он, кажется, сам понял, что наговорил лишнего.
– М-да. Вы, наверное, видели её последнее приобретение – старинные напольные часы. Чрезвычайно модная по нынешним временам вещь. Я, знаете ли, по Европам за этой вещью гонялся. А видели вы её рояль?
– Как же! Видела и часы, видела и рояль. Чудесные дорогие вещи. Я хотела бы что-нибудь подобное.
– Надо подумать, – откинулся на спинку кресла Ефим Романович и сильно наморщил лоб, так что даже уши у него немного съехали к затылку.
Стефания подождала немного, давая возможность Ефиму Романовичу подумать, ничего не дождалась и продолжила.
– У меня, признаюсь, ещё одно сильное желание… Знаете ли, мой муж через месяц выходит из мест заключения… Ни за что сидел, по навету злых людей… Так я хочу сделать ему дорогой подарок. Он обожает принимать гостей и любит похвастать перед ними дорогими вещами.
Ефим Романыч вдруг постучал костяшками пальцев по лбу, выпучил глаза и вскричал.
– Знаю! Знаю, что вам нужно. Вы одним махом переплюнете и часы, и Верочкин рояль. Представьте! У неё чёрный, а у вас бе-лый. Белый рояль! Это бомба! Настоящая бомба. Страшно дорогая вещь. Знаю одно место в Европе, где продаётся… Поверьте, ничего лучше я вам предложить не могу. Верочка умрёт от зависти.
В первое мгновение Стефания Михайловна готова была возмутиться, зачем ей рояль! У них никто не играет, и детей нет, чтобы учить их играть… Но она никогда не торопилась высказывать вслух свои мысли, особенно – возмутительные. И в первую очередь –возмутительные. Через несколько мгновений ей представился сверкающий белизной рояль, стоящий вместо ненавистного отвратительного серванта, наполненного бесполезным хрусталём. И представилась Верочка, поднимающая крышку белого рояля и пробующая пальчиками клавиши. Захотелось ей представить и её злое лицо, но почему-то этого не удавалось. У Верочки никогда, ни при каких обстоятельствах, не могло быть злого лица. Даже если она будет умирать от зависти. Ещё через несколько мгновений она представила некоего безликого обобщённого гостя, говорящего другому безликому гостю: «Видал-миндал? И поджавшего в восхищении губы.
– А что, Ефим Романыч, успеете за месяц доставить? Мне надо к приезду мужа чтоб стоял.
– Сегодня же начну… дело не простое… Но… сами понимаете, уважаемая Стефания Михайловна, вещь дорогая.
– Вы действуйте, действуйте. А деньги - моя забота.
Она презрительно кинула вилку в нетронутую свою тарелку, открыла довольно вместительную сумку, вынула пачку долларов, лист бумаги и паркеровскую ручку с золотым пером.
– Можете не считать, у меня всё точно. Распишитесь здесь.
Ефим Романыч, кажется, немного ошалел от неожиданной удачи, белый рояль совершенно случайно всплыл, как подводная лодка, у него в голове, и как вовремя. Теперь задача найти белый рояль. Он взял пачку, не считая и, кажется, даже не очень внимательно прочитал расписку и подписал её.
– Остальное после доставки. Держите меня в курсе, Ефим Романыч.
Через неделю Ефим Романыч нашёл в Киеве у вдовы известного композитора, лауреата Сталиской премии, чёрный рояль в хорошем состоянии, требующий небольшой реставрации. Тот же старик-реставратор за небольшие деньги перекрасил рояль белой автомобильной эмалью, и даже немного потёр его в разных местах, чтобы немного состарить краску. Ефим Романыч позвонил Стефании, сообщил, что рояль и табурет к нему уже везут из старинного замка под Парижем, и через неделю его доставят на место. Стоить это будет столько-то. На что Стефания Михайловна ответила, что стоить это будет на четверть меньше и ни долларом больше. Ефим Романыч страшно возмутился, три раза швырял трубку, но, понимая, что это всё равно очень достойный гешефт, который случается раз в жизни, обозвал Стефанию воровкой, некроманкой и убийцей младенцев, но вынужден был согласиться. Через неделю он привёз большой ящик без всяких иностранных надписей, получил деньги и ещё стребовал прибавок за этот сомнительный ящик. Сняли крышку, и Стефания увидела сияющую белизну инструмента. Осталось убрать ненавистный сервант, привинтить ноги и поставить рояль в назначенное место.
* * *
Пришлось убрать не только сервант, но и монументальный журнальный стол, (столиком его никак нельзя назвать), и два таких же монументальных кресла, а также и коричневые шторы, поменять на красные. Подумав, бежевую бархатную скатерть поменять опять же на красную. Как сделала бы Верочка, думала она. Хорошо бы позвать её посоветоваться, но нельзя, сюрприз-то как раз готовится для неё. Сомнения измучили Стефанию, но, помаявшись, она плюнула на сомнения. Только прибавила на стенку за роялем большую картину в красных тонах из спальни.
– Боже мой, какая красота, Стефания Михайловна! – вскрикивала Маруся каждый раз, когда входила в гостиную. – Я такой красоты нигде не видела.
– Где ж ты могла видеть такую красоту, деревня? – сердилась Стефания Михайловна. – У своего папочки? – Она знала, что Марусин папаша работал в колхозной кузне, и пил, пока не помер под своим же забором, выпив на спор две бутылки водки «из горла винтом». – Возьми тряпку и подотри мусор под картиной. Никифор никогда за собой не уберёт. Две дырки высверлил, а столько мусора.
– А как картина сюда подошла, Стефания Михайловна! – не унималась Маруся.
– Да? Я счастлива, что тебе нравится! Тряпку неси!
Время освобождения Филимона близилось, и Стефания Михайловна нервничала. Он сообщил, чтобы она прислала Терентия Иваныча, а сама чтобы не ехала встречать его. Он заявится, как пожелает. Небольшой банкет по поводу освобождения, это само собой, не без этого. За все его страдания! И чтоб выпивка… Позвать самых близких друзей… И Верку… Зная мерзопакостный характер Филимона, готова была она, что он придумает какую-нибудь мерзкую пакость ей в наказание. Но ничего придумать для предотвращения этого не могла. Ну что ж, будь как оно будет. А там поглядим.
Настал день.
Терентий Иваныч почистился щётками, выбрился, надушился и поехал. Целый день их не было, явились к вечеру, когда гости были в сборе. С Филимоном ещё двое подпитых и помятых парня с бандитскими глазами. Ворота им открывал убогий старичок, способный только на простое действие – по сигналу открывать ворота. А вот Терентий Иванович приехал какой-то потерянный, обиженный и оскорблённый – лицо его почернело.
– Ну! Долбоё… бы? Как вы тут жили без меня?
Прорычал Филимон, входя в гостиную, где на стульях и в креслах сидели угнетённые гости, близкие когда-то люди по жизни и по бизнесу. Ждали Филимона почти два часа, голодные, слегка только подпитые (а что может быть хуже, когда слегка), и уже не понимали, для чего они здесь. (Один, бывший компаньон Филимона, даже ушёл, рассердившись. Солидный человек!). Больше всех была угнетена Стефания Михайловна, потому как её белый рояль не произвёл такого впечатления, какого она ожидала. Верочка открыла крышку, постучала пальчиком по клавишам и осторожно опустила крышку, чтобы не хлопнуть. Другие, входя, делали большие глаза, переглядывались и качали головами, как бы от восхищения. Ближний друг семьи произнёс, войдя:
– Ну, ты, Стеша, сама себя переплюнула. А кто ж играть-то будет? Где взяла?
– По случаю. Вот Верочка будет играть «ёлочку».
– А сколько же это стоило?
– Скидка вышла в 25 процентов. Как не взять!
Ждали, ждали и дождались хозяина. А с ним и ещё двоих…
Вид у Филимона был странный. Стефания отправила с Терентием Иванычем костюм, выутюженную рубашку с галстуком, туфли… конверт с деньгами на всякий случай. Явился же он в том, что было на нём во время ареста – оранжевый спортивный костюм «найк» и зелёные кроссовки. Прибавились чёрные очки и красная бейсболка с длинным козырьком. Дружки одеты были чуть скромнее, но ужасно неопрятно. И пахло от них неопрятной кухней. В руке одного была кошёлка, из неё пахло рыбой.
– Хорошо жили, ряшки отъели.
– Здорово, Филимон, с окончанием тебя. Дождались.
– Ага, особенно жена ждала. И дождалась… – сказал со значением. А спутники его коряво и бессмысленно улыбались.
– Ну, наливайте, праздновать будем. Мои пацаны по хорошему пойлу соскучились.
– Филимон, – произнесла своё первое слово Стефания, – обед давно ждёт, пошли к столу. Каварма остывает.
– Каварма! Салатики, икорка! Мы к такой жратве не привычные. А, пацаны!
Неопрятные пацаны важно закивали:
– А то, Филя…
– Само собой, Филя…
– А у нас с собой наша жратва, пацанская. Доставай, Дручок!
Дручок порылся в кошёлке, вынул газетный свёрток.
– Филя! А куда ж ставить?
– Куда ставить… вот сюда и ставь. Для чего это здесь?
Дручок положил свёрток, поставил кошёлку на рояль, вынул бутылку водки.
– Ну не, Дручок. Это дешёвое пойло мы пить не будем, а будем пить виску. А, может, ты коньяк хочешь?
– Не! Виску!
– Маруська, не стой в дверях. Неси виску, – распорядился по-домашнему Филимон. – Я братки, два года мечтал сам! целого вяленого леща сожрать, снился он мне… Ни каварма, ни салатики мне не снились, а лещ снился. Я как вышел, сразу на базар - и леща накупил. Доставай, Дручок.
В развёрнутой газете сверкали чешуёй и жирком крупные вяленые лещи, испуская неуместный в этом обществе рыбный базарный дух. В дверях стояла Маруська, держа пузатую бутылку и не решаясь войти. На лице её был ужас.
– Давай сюда! Чего стала, корова! А стаканы!? – Свернул пробку с бутылки, вдохнул чудный аромат, закрыв глаза. Другой пацан, «погоняла», которого мы пока не знаем, отрывал голову и сдирал шкуру с леща и мясо с хребта. Филимон, наливая в стаканы виски, говорил:
– Ну, что, братки! За волю мы с вами по дороге выпили, а теперь за неволю надо выпить, за тех. кто в неволе остался. – Выпили, и он, крякнув, продолжил: – Неволя она учит настоящей жизни. Вот, гляньте, пацаны, сидят добрые люди… красивые тётки… Дручок, глянь, Верка… нравится она тебе? Вижу, нравится! Так вот! Сидят сытые, умытые, а настоящей жизни не знают. Настоящую жизнь можно только в неволе узнать…
Стоит ли продолжать описывать эту безобразную сцену поедания рыбы на белом рояле, выслушивать лагерную философию неумного человека. Можете себе представить, как пожелаете, что происходило дальше. И потом, когда разошлись оскорблённые гости. И ещё потом, когда настала ночь…
А когда наступило раннее утро, так и не ложившаяся Стефания Михайловна, взяла обе заветные кассеты, которые вместе тянули лет на двенадцать, села в машину и поехала в столицу к знакомому полицейскому полковнику…
Через два дня Филимона арестовали…
Добавить комментарий