Мемуары

Еврейский театр находился на улице Малая Бронная. Студенческое общежитие – в другом конце Москвы, на улице Трифоновская, возле трамвайной линии. Там, на Трифоновке, стояли общежития студентов всех театральных школ, студий, техникумов, училищ и институтов. Это было самое лучшее, самое счастливое время в жизни моей мамы. В Москве были великолепные театры: Мейерхольда, Таирова, Вахтангова, МХАТ, Малый, имени Революции, Большой…

В октябрe 41-го немцы были всего в 27-ми километрах от Кремля. На машине - полчаса. На танке - час. Казалось, всё предрешено. И оставшиеся в городе люди думали о том, какой будет их жизнь - если будет - когда немцы войдут в Москву.  Уже случившееся, известное, было страшным, в сравнении с ним меркли все слухи, всё придуманное...

 Козаков позвонил, им открыли; он представился. Ходил по квартире, казавшейся маленькой и тесной, что-то узнавал - «здесь была моя комната, а здесь комната брата», что-то не узнавал. О чем он думал в этот момент, что вспоминал? Может быть, вспоминал как в гости к его родителям в эту квартиру приходили их друзья и соседи – талантливые писатели и литераторы. А может быть, вспоминал трудности и трагические события, выпашие на долю семьи. 

Эдуард Демирчян, тесть нашего старшего сына Рубена, у себя на родине, в Армении, был мастером спорта по фехтованию, заслуженным тренером СССР. Он готовил сборную Армении, воспитав не одно поколение чемпионов Советского Союза. Наравне с остальными фехтовальщиками Нана и Гагик принимали участие в соревнованиях, повсюду сопровождая отца. По окончании школы каждый из них избрал свой собственный путь. Нана – филологический факультет Ереванского государственного университета. Гагик – Физкультурный институт, пойдя по стопам отца.

Я ехал спо­кой­но. Арест для ме­ня не был не­ожи­дан­но­стью. По ря­ду при­зна­ков я пред­по­ла­гал, что ме­ня мо­гут "при­гла­сить". Но по­че­му "сам" зам­ми­ни­ст­ра под­пи­сал ор­дер? Что я мог со­вер­шить, что­бы об­ра­тить вни­ма­ние столь вы­со­кой пер­со­ны? Ко­неч­но, не­до­ра­зу­ме­ние, ко­неч­но, все сей­час вы­яс­нит­ся...

Отвечаю на Ваше письмо, милый друг. Дело вот в чем. Всю жизнь я больше всего любил душевную мускулатуру, силу. Дряблости во мне никогда не бывало. Ненавидел расхлябанность, слюнтяйство. Всю жизнь был настолько силен, что даже не нуждался в друзьях. Меня, как и Лиду, сломать можно, а согнуть нельзя. Даже в 1943 году, когда уничтожали «чуковщину» - и при всяких других катастрофах такого же рода - я не проявлял равнодушия.