Мемуары

 Козаков позвонил, им открыли; он представился. Ходил по квартире, казавшейся маленькой и тесной, что-то узнавал - «здесь была моя комната, а здесь комната брата», что-то не узнавал. О чем он думал в этот момент, что вспоминал? Может быть, вспоминал как в гости к его родителям в эту квартиру приходили их друзья и соседи – талантливые писатели и литераторы. А может быть, вспоминал трудности и трагические события, выпашие на долю семьи. 

Эдуард Демирчян, тесть нашего старшего сына Рубена, у себя на родине, в Армении, был мастером спорта по фехтованию, заслуженным тренером СССР. Он готовил сборную Армении, воспитав не одно поколение чемпионов Советского Союза. Наравне с остальными фехтовальщиками Нана и Гагик принимали участие в соревнованиях, повсюду сопровождая отца. По окончании школы каждый из них избрал свой собственный путь. Нана – филологический факультет Ереванского государственного университета. Гагик – Физкультурный институт, пойдя по стопам отца.

Я ехал спо­кой­но. Арест для ме­ня не был не­ожи­дан­но­стью. По ря­ду при­зна­ков я пред­по­ла­гал, что ме­ня мо­гут "при­гла­сить". Но по­че­му "сам" зам­ми­ни­ст­ра под­пи­сал ор­дер? Что я мог со­вер­шить, что­бы об­ра­тить вни­ма­ние столь вы­со­кой пер­со­ны? Ко­неч­но, не­до­ра­зу­ме­ние, ко­неч­но, все сей­час вы­яс­нит­ся...

Отвечаю на Ваше письмо, милый друг. Дело вот в чем. Всю жизнь я больше всего любил душевную мускулатуру, силу. Дряблости во мне никогда не бывало. Ненавидел расхлябанность, слюнтяйство. Всю жизнь был настолько силен, что даже не нуждался в друзьях. Меня, как и Лиду, сломать можно, а согнуть нельзя. Даже в 1943 году, когда уничтожали «чуковщину» - и при всяких других катастрофах такого же рода - я не проявлял равнодушия.

От Корнея Ивановича я получила печальное письмо, в котором он мне сообщает, что Некрасова надо похерить и пр. Я смотрю на это письмо как на плод болезни и усталости и того странного, несвойственного ему способа работы, к которому он прибег в последние месяцы. Я очень хочу прочесть наконец эту книгу; умоляю прислать мне рукопись - не знаю, пришлет ли? Очень прошу Вас с ним об этом не говорить; я все написала сама...

Я смотрю в бесконечно добрые глаза этой хрупкой и прекрасной женщины и слушаю историю ее жизни. Иногда я чувствую, что я не вправе касаться сокровенного ее памяти. Ее голос прерывается, Тамара плачет - слишком тяжелые воспоминания. Хочется обнять ее и пожалеть, как ребенка. Нам приходится продолжить в другой день. Тамара согласилась, чтобы я рассказала ее историю вам.