Публикация и комментарии Ирины Роскиной
21/I-1951
[…] С работой плохо. Придется мне заменять учительницу в 4 (!) классе, это масса работы, грошовая оплата, но обещали дать справку для прописки домрабы (у нас новая, очень хорошая). Частные уроки есть, но ведь это так непрочно!
У Маршака не бываю – он в санатории[i]. Статья в «Новом мире» хуже, чем о рифмах в «Литгазете».[ii]
Откуда у Александра Израилевича[iii] сведения, что в Ашхабаде неплохие жил. условия, когда город целиком разрушен? Как раз жилищные условия там ужасные, больницы в бараках. Ну, посмотрим.
У меня заводятся разные литературные знакомства. Очень подружилась с Фридой Вигдоровой[iv], познакомилась с Ланном, и очень подружилась с его женой, А.В. Кривцовой.[v] На-днях познакомлюсь с Лидией Корнеевной Чуковской[vi] – Фрида дала ей на отзыв мои стихи. […]
8/II -1951
[…] От Вали уже получила письмо из Ашхабада. Письмо, потрясенное трагедией, которую пришлось пережить этому городу. Города нет, вид примерно как у Куоккалы или у Усть-Нарвы[vii]. Больница кошмарная, барак, фанерная перегородка, отделяющая мужчин от женщин, спокойные и беспокойные вместе, ни лаборатории, никакого оборудования. Кухня в шалаше! И т.д. и т.п. С хлебом плохо, с крупами тоже. Все эти трудности, по-видимому, заслонили для Вали его личные дела, а они, кажется, неплохи: квартирку получил в две комнаты, 7 и 12 м, в бараке, но по Ашхабадским представлениям это роскошь, и на ассистентуру надежды есть. Все это, правда, еще предположительно, т.к. нет профессора Невского, который выехал на несколько дней из города. На меня тоже Валино письмо произвело очень тягостное впечатление. Буквально каждый встреченный им человек потерял детей, или сам был засыпан и откопан, или уж, как правило, остался без крова – от города осталось 5-6 домов, среди них баня, о которой Валя написал, что лучше бы ее разрушило.
Словом ясно, что ехать до лета невозможно, это ясно, и я стала закрепляться у Чуковского[viii]. Это, кажется, первое, в чем мне повезло за последние годы. Работа чрезвычайно интересная, интереснее и быть не может. Сейчас комментирую, вернее редактирую комментарии к XI т. полного Некрасова (письма)[ix]. Комментарии к нему написаны Фридиным приятелем Рейсером[x], по мнению Корнея Ивановича, плохо; проверять их с точки зрения фамилий и дат, я могу, конечно, только под самым тщательнейшим контролем Корнея Ивановича, который он и осуществляет, а кроме того сокращаю бойко и исправляю стиль, который у Рейсера оставляет желать много лучшего.
Но это, как подчеркивает Кор.Ив., моя частная работа, за которую я буду получать деньги в издательстве, а он меня учит из любви к искусству. Я считаю, что это чрезвычайно мило. У него же читаю книгу его «Некрасов как художник»[xi] и делаю свои замечания. Из десяти замечаний 5 он отвергает с воплем: «Не иначе Евгеньев-Максимов[xii] платит Вам большие деньги за то, что Вы мне подсказываете такую чепуху», а 5 принимает с распростертыми объятьями, крича: «Вы гений! Вы великая писательница» и т.д. Я отношусь иронически и к тому и к другому. Но в общем, как известно, я легко приживаюсь в чужих домах и у них тоже чувствую себя очень свободно. Дом вообще очень простой, занятой и без мании величия. Очаровательна его дочь, Лидия Корнеевна, умница и очень приятная[xiii]. С нее началось знакомство. Фрида Вигдорова упросила меня, чтобы я ей дала стихи показать Лидии Корнеевне (они подруги)[xiv], а Лидия Корнеевна прямо заочно меня ангажировала. Когда я пришла, меня осыпали комплиментами, старик заявил, что стихи превосходны, что он уже сделал писателя из Евгения Шварца (он был у него секретарем)[xv] и теперь берется за меня. Ну, к этому я тоже отнеслась довольно скептически, согласилась с Лидией Корнеевной, которая сказала, что буду я писать, или нет, зависит от того, какая у меня будет жизнь, а пока сижу над Некрасовым, книгу он сдает через две недели, а потом... «Что Вы хотите, то и будем делать: или «Гоголь и Некрасов», или «Репин»?» Я считаю, что могу и то и другое! Словом, считаю, что мне повезло ad maximum[xvi], ничего лучшего я себе желать не могла. Каждый день узнаю кучу нового, а после школы я это ценю больше всего. На смену настроений старика не обращаю никакого внимания. Характер у него плохой, как у всех писателей, но ко мне он относится очень заботливо, и мне ничуть не обидно, когда он ругается последними словами. Главное – интересно, интересно, интересно.
Получаю я у него 600 рублей, должна приходить через день к 1 ч. (прихожу пока чаще), но когда сижу до 7-8 уже заходят все домочадцы и возмущаются, какой дед[xvii] эксплуататор , и он меня выставляет. В остальное время даю частные уроки – бросать их, конечно, не стала, – так что пока во всяком случае материальные дела неплохи, а там и Валя начнет посылать. […]
18/II-1951
[…] Писем давно нет и я объясняю это антипатией к моему новому шефу. Уверена, что она небезосновательна, знаю, что он далеко не ангел, знаю и то, что секретарская должность сама по себе не так уж должна Вам понравиться, но... пока я еще не воспринимаю этих доводов. Пока я еще очень-очень довольна своей судьбой. У Корнея препаршивый характер, но я с ним лажу очень здорово и жаловаться не могу. Что же касается его отношения ко мне, то оно вообще необыкновенно, он непрерывно меня расхваливает, и даже скинув 70%, которые говорят, надо скидывать на его комплименты, все же ясно, что он оценил меня выше меры. (Заглаза хвалит тоже, мне уже рассказывали). В материальных расчетах тоже проявляет максимум благородства. Ведь он мне должен платить 600 р., а если я работаю вдвое, то вдвое и получаю, во всяком случае в этом месяце. Ну вот, я его оправдываю , а зачем – неизвестно, может быть, Вы и не имеете ничего против него, и не пишете совсем по другой причине. […]
Я очень занята, работаю и у Корнея, и в школе, и статью делаю, и с письмами вожусь и на машинке учусь, и – уж совсем некстати подошла старая работа из ветеринарной энциклопедии, которую когда-то я так жаждала, а теперь мне некогда ее делать, но уже жадность одолела и не могу отказаться. Письма Некрасова комментированы так, что я не поверю, что это делал Рейсер, столько там просто фактических грубых ошибок. О стиле я уж и не говорю.
Зарабатываю в этом месяце много, с долгами расплатилась, а там и Валя начнет присылать, и мы, наконец, будем жить нормальной жизнью хоть в этом плане. Валя пишет довольно мрачно, но все же рад, что уехал из Читы. Получил две ставки, что в Ашхабаде, в отличие от Читы, отнюдь не значит двойной нагрузки. Шеф у него – странный тип, полный самохвальства и чудовищных планов, но очень увлеченный наукой, среди развалин режет собачек, и т.д. Он заявил, что Валя должен через год защитить диссертацию, т.к. на следующий год он должен будет взять на себя доцентский курс, в ближайшее время опубликовать несколько работ (!) и пр.
О том, чтоб ехать туда на лето не может быть и речи из-за тропической лихорадки, пендинской язвы, москитов и других восточных прелестей. Кроме того, валина квартира, по ашхабадским понятиям прекрасная, оставляет желать много лучшего, а ему обещали другую, в финском домике, который еще не поставлен. Так или иначе, раньше осени мы с места не тронемся. Еще я надеюсь на Корнея: если его жена не выживет меня из его дома – она страшная особа – то, я думаю, можно будет натравить его на то, чтоб он помог вытянуть Валю. Связи у него, конечно, огромные. […]
5/III-1951
[…] Пишу Вам на обложке своего первого опыта машинописи – Корней учит меня экономить бумагу.
Ваше письмо меня очень порадовало, но оно очень кратко и конспективно, чтобы удовлетворить меня.
Писать мемуары о Корнее я не буду: слишком много раз его писали большие художники, слишком он ярок и внешен, что ли. Уж если напишу – так о том, что и он, с его легкомыслием, игрой в юродство, с его удивительной суетностью, – и он не ушел от страшных терзаний, выпадающих на долю художнику. Сколько часов я слушала его монологи о том, что он сделал и чего не сделал, сколько неподдельных страданий в этих мыслях. Думаю, что жена его выживет меня очень скоро, поэтому ему хочется взять от меня все, что я могу ему дать, и в этом он совершенно откровенен. Между тем, я очень к нему привязалась, именно потому, что вкладываю в него так много, как ни в кого, – и предчувствую большие для себя драмы. Да, теперь я понимаю, почему меня боятся, у меня тоже бывает эта установка – взять все, что можно, при том ведь этого не чувствуешь, когда я пытаюсь объяснить Корнею наши отношения, он просто меня не понимает, и думает, что если он так меня высоко ценит и восхищается – мы квиты, а мне совсем не жалко души, пусть ест, мне просто страшно, что он в любую минуту, как только бывшая красавица встанет не с той ноги, от меня откажется, и я же должна буду его страшно жалеть, что он меня продал. Все это сугубо между нами.
Зато Лидия Корнеевна такая, что за знакомство с ней можно отдать много. Кстати, я ей сказала, что мне необыкновенно везет на дружбу и любовь хороших людей, и страшно не везет во всем прочем, она сказала, что то и другое – следствие моей исключительной одаренности, только, умоляю Вас, считайте, что я этого никогда не передавала Вам, право, мне страшно стыдно, но я не могла удержаться.
Что-то Володя в самом деле стал меньше острить, но мы по-прежнему друзья, только я реже бываю.
В Ленинград мне, как всегда, бешено хочется, и я в один прекрасный день сбегу.
Шлю Вам стихи – и целую Вас крепко.
-----
Помутневший осенний лак
Неба, взятого на прицел.
Плохи, плохи наши дела,
Это я о своем отце.
Это был конец сентября,
Это был сорок первый год.
И оставленный нами Брянск
Поджигал собой небосвод.
Освещались огнем леса,
А в Москве – не видать ни зги.
И в Москве генерал писал,
А писатель в лесу погиб.
-----
Я знаю всё, что будет завтра,
Всё, что напишется со мной.
Рассказ тяжелый пишет автор,
Наверно автор молодой.
И у него не хватит такта
Понять, что у меня тоска.
А я герой, но как редактор
Я правлю про себя рассказ.
Смотрю – скопление несчастий
И перепутанность судеб,
И незаконченные части –
Концов не отыскать нигде,
Хаос, сумбур, с какой же стати
В душе такая пустота?
Ты хочешь так писать писатель?
Ну, что ж, пиши. Пусть будет так.
Я соглашусь на все несчастья,
Пойду на трудные пути.
Давай тогда подменим части,
Давай слегка исправим стиль.
И – знаю все, что будет завтра,
Все – что напишется со мной.
Известен будет этот автор
За то, на чем погиб герой.
5/III-1951
[…] Я столько раз уже писала Вам про Фриду Вигдорову, что Ваше непонимание отношу за счет грубого невнимания. Это самый лучший человек, которого я когда-либо встречала (только не подумайте, что я в нее влюблена: для этого она слишком непомерно справедлива и рационалистична, хотя мы с Чуковскими сошлись на том, что лучше ее просто не бывает).
Лучше Лидии Корнеевны, может быть, бывает, но мало, и в нее я, может быть, еще и влюблюсь. Она мне приятна бесконечно, и я считаю, что она незаурядно умна. Из ее дочки Люши вышла тоже большая умница, но очень некрасивая, как впрочем вся семья. Она учится на 2-ом курсе химфака, слава богу, хоть кого-то уберегли от литературы.
Что касается самого шефа, то, как я уже писала, у меня еще никаких претензий нет, ни в каком смысле. Думаю, что его отношение ко мне – максимум, на что он способен, но что-то мне подсказывает, что это не надолго. Неверный он человек до крайности, предаст ни за грош. Да с такой женой еще и не то сделаешь. Право, вы не можете себе представить, что это за гадина. Мне у них очень страшно, т.к. я очень привязалась и к Корнею и, главное, к работе, и чувствую, что отрывать придется по кускам и с мясом, это будет ужасно, а ситуация такова, что я жду этого каждую минуту, – при том, что старик продолжает меня воспевать в самых неумеренных выражениях.
Кстати, как Вам понравилась статья?[xviii] Мне она, естественно, нравилась очень, но когда я увидела ее в газете, то совершенно переменила мнение – старый плут в своем уклончивом репертуаре. Книга[xix] его уже сдана, мне очень жаль, я могла бы с ней сделать больше чем успела. Корней клянется, что он без меня ее вообще не сделал бы, и мне интересно, сколько дней он это еще будет говорить, и когда начнется противоположное. Так или иначе я сейчас полностью переключилась на рытье ямы Рейсеру, а там отправим дорогую жену в Узкое[xx] и начнем книгу о Репине. Впрочем, К.И. говорит, что она и из Узкого может портить жизнь всему семейству.
Школу я бросила, просто не успеваю. Отныне займусь педагогической деятельностью, только если дадут старшие классы или если муж меня бросит и ребенок будет умирать с голоду.
[…] Статья моя для Литгазеты, я ее написала, как будто ничего, меня попросили поправить одно место, и правильно. А я никак не могу собраться, т.к. занята исключительно Корнеем. Это о повести «Тропой смелых»[xxi]. […]
16/III-1951.
Мои дорогие!
Дома меня ждала телеграмма от Рейсера, подписанная «Моня» (?), причем в это дело вмешался текстолог-телеграф, приписавший «Моня или Люня, неясно». Причем телеграмма пришла до меня, Борис Яковлевич[xxii] ее прочел и был уверен, что это Катькины[xxiii] шутки. Но отсутствие юмора и интонация не оставляют сомнения в авторстве. Только ради бога не рассказывайте ему и вообще перестаньте подчеркивать то, что подчеркнуто само по себе, это же дурной тон. Воображаю, как там его уже без меня обижают. Он очень добр и, по-моему, довольно беззащитен.
Лида Ч.[xxiv] встретила меня злобными разговорами о нем, когда я скептически улыбнулась, она максимально язвительно спросила: «Может быть, вас очаровала его лысина?» Правда, по отношению к нему она просто мегера. […]
Сию минуту позвонила Лида Ч. – извинялась за свой тон. Вот здорово! Она сказала, что просто привыкла говорить о нем с людьми, которые о нем того же мнения. Интересно, кто же это? Вероятно – это люди, которые ему вредили, – ни о ком не бываешь такого плохого мнения, как о тех, кому сделал зло. И мне страшно думать, как я жестоко с ним поступлю и буду говорить о нем то же, что и она, – а это наверное будет так. […]
19/III-1951
[…] Дела мои ничего. Ездила в Малеевку[xxv] к Корнею Ивановичу с докладом. Он доволен, жаловался, как ему там без меня плохо работать, был очень мил. Лежал в постели – все время в Малеевке, оказывается, проболел – грипп, радикулит и ангина. Дома мне сидеть невозможно – изводит звонками Марья Борисовна. Она несомненно душевнобольная – сегодня я узнала, что у нее две сестры сошли с ума, так что я уже уверена, могу голову дать на отсечение. Но плюс к этому первостатейная стерва. Последняя выдумка ее так чудовищна, что просто нет сил описывать. Говорит, что Лида ее обокрала. Скоро будет моя очередь. В Узкое, боюсь, не уедет. Сказала мне: «Я очень рада, что Вы работаете у меня и у Корнея Ивановича». Каково?
Спросил он меня, как мне понравился Рейсер. Я сказала, что ни секунды не сомневаюсь, что он – порядочный человек. Корней посмотрел на меня испытующе, потом внезапно схватил мою руку, очень порывисто поцеловал ее и сказал: «Наташенька! Только не разочаруйте меня, будьте всегда благородной, прекрасной». Когда я спросила Рейсера (он мне вчера звонил), что это – великая хитрость или искренность, он ответил: «И то и другое», – и это самое умное из всего, что я от него слышала. Действительно, К.И. искренен в хитрости и хитер в искренности, и в этом сложность его, в этом и обаяние и подлость его тонкого аппарата.
Моня[xxvi] мне пишет письма, очень милые, ласковые, трогательные.
С XI т. я сделала просто. Сказала: «Корней Иванович, раз я вела мирные переговоры, мне наверно неловко участвовать в этом деле, как Вы считаете?» – Он сказал: «Да, конечно, какая Вы умница», – и все закончилось к благополучию, впрочем, еще не всеобщему.
Деньги за дорогу мне возвращены в сумме 400 рублей (по-моему, неплохо).
Лидия Корнеевна тоже уехала в Малеевку и они оба там, больные, несчастные, измученные этой стервой. Сегодня мне надо было слать К.И. бумаги и я решила их развлечь, написала ему на конверте:
Кто противоположен плоскому,
Кто в остроумьи бог и царь, -
Итак, товарищу Чуковскому
От «постороннего лица».
(Когда я была у него, я хотела ему подарить ручку, – ему было нечем писать, – он сказал, что не принимает подарков «посторонних лиц».)
А Лиде написала: «Л.К. Чуковской. Неприятностей не содержит, вскрывать смелым, решительным движением», и написала ей стишки:
Хочу, чтоб ты была здорова,
Чтоб жизнь была тебе легка;
Хочу, чтоб ты была сурова
Лицом, а голосом мягка.
Чтоб независимо и тонно
Прошла через лавины бед,
И недостойное Мадонны
Не прикасалось бы к тебе.
[…] Мария Борисовна, гадюка, в Узкое уже не едет. К.И. еще в Малеевке, хворает и панически боится возвращения в Москву – прямо как преступник какой-то. Работать совершенно невозможно. Ужас. У Вали неприятности продолжаются, я веду хлопоты в Министерстве. Занята по горло. Завтра еду в Малеевку.
Что бы у меня ни происходило в Ленинграде, нигде я не нахожу такого успокоения, как там, и всегда, всегда тянет. Или это ностальгия, или просто он так прекрасен, что после него не понравится ни один город – не поймешь. Теперь еще прибавилось одно – мадонна Литта[xxvii], которую я видела в этот раз и может быть, глядя на нее, не поняла в полной мере всей ее прелести, а чем дальше – тем больше думаю о ней и понимаю, что ведь это огромное событие в моей жизни. Она прекрасна совершенно, и следующий раз я буду пропадать в Эрмитаже все дни. Тут заразила мадоннами всех своих друзей, все ходят, достают репродукции, читают, переживают, рвутся в Ленинград. Только сейчас я начинаю понимать, что надо смотреть в живописи и что вообще это такое. А в музыке наверно так и не пойму – мы с Лидой решили, что из поэтов в музыке понимает только Пастернак, и вероятно стихи и музыка плохо уживаются. Объяснение этому найти можно. […]
30 мая 1951 г.
[…] К.И. продолжает утверждать, что жить и работать он без меня не может. Он опять решил издавать книгу и опять говорит, что сможет сделать это только при моем участии. А т.к. 5-го возвращается из санатория в Переделкино Мария Борисовна, то как это будет происходить – неясно. Но справку мне в Союзе дали, так что формально все благополучно. Настя прописана уже на год. Все же страстно хочу в Ленинград. Но настроение стало несколько лучше. […]
[i] 8 января 1951 г. Маршак писал В. Е. Евгеньеву-Максимову, который приглашал его в Ленинград на II Всесоюзную конференцию некрасоведов: «После года непрерывной и напряженной работы я уезжаю лечиться в подмосковный санаторий и вернусь не раньше февраля». Маршак С.Я. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 8. Издательство "Художественная литература", Москва, 1972.
[ii] Имеется в виду статья «Зачем пишут стихами»? - Впервые под заглавием "Заметки о мастерстве: Зачем пишут стихами" в журнале "Новый мир", 1950, № 12, декабрь. Статья о рифме см. примечание к письму от 26/X-50.
[iii] Родственник Перельманов.
[iv] Фрида Абрамовна Вигдорова (1915-1965), педагог, писательница и журналистка. Вигдорова стала известна своей помощью попавшим в беду людям примерно с середины 1950-х, а мировую славу приобрела после 1964 г., сделав запись суда над Бродским, – эта запись положила начало общественно-политическому самиздату в Советском Союзе.
[v] Евгений Львович Ланн (настоящая фамилия Лозман; 1896-1958), писатель и переводчик; многие произведения Диккенса переводил в соавторстве с женой Александрой Владимировной Кривцовой (ум.1958). Из воспоминаний в воспоминания о нем переходит рассказ о том, что в 1958 году Ланн, страдавший хронической болезнью, и Кривцова, которой диагностировали рак (на вскрытии не обнаруженный), решили отравиться морфием. Она умерла сразу, а он через несколько дней.
[vi] Лидия Корнеевна Чуковская (урождённая Корнейчукова Лидия Николаевна; 1907-1996), редактор, литератор. Дочь Корнея Чуковского и Марии Борисовны Гольдфельд.
[vii] Эти места были полностью разрушены во время Великой отечественной войны.
[viii] Неоконченные воспоминания Н. Роскиной о Корнее Ивановиче Чуковском опубликованы в журнале «Чайка» https://www.chayka.org/node/7008.
[ix] Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем : в 12 томах, под общей ред. В.Е. Евгеньева-Максимова, А.М. Еголина и К.И. Чуковского. М.,Гослитиздат,1948-1952.
[x] Соломон Абрамович Рейсер (1905-1989), литературовед и библиограф.
[xi] Насколько я понимаю, мама читала рукопись новой книги, опубликованной в 1952 г. под названием «Мастерство Некрасова». Не знаю, собирался ли Чуковский воспользоваться и для этой монографии названием книги «Некрасов как художник», изданной в изд. «Эпоха» в 1922 г.
[xii] Евгеньев-Максимов (псевдоним; настоящая фамилия Максимов) Владислав Евгеньевич (1883-1955), литературовед, специалист по творчеству Н.А. Некрасова, а также по истории русской журналистики.
[xiii] Насчет приятности Лидии Корнеевны вскоре возникнут большие сомнения и рассорятся они ужасно, вдрызг.
[xiv] См. воспоминания Л. Чуковской о Ф. Вигдоровой, например, на: http://www.chukfamily.ru/Humanitaria/Frida/frida.htm
[xv] Позже, когда мама уже у Чуковского посекретарствовала, она очень высоко отзывалась о мемуарах Е. Л. Шварца «Белый волк».
[xvi] Максимально.
[xvii] Все домочадцы называли Корнея Ивановича дедом.
[xviii] К. И. Чуковский. О чувстве соразмерности и сообразности. Литературная газета, 1951, 3 марта.
[xix] «Мастерство Некрасова».
[xx] Бывшая подмосковная усадьба князей Трубецких, превращенная в санаторий Академии наук.
[xxi] Повесть О.Ф. Корякова, изданная в 1950 г. в «Библиотеке приключений». Не знаю, была ли опубликована статья.
[xxii] Б.Я. Жуховецкий.
[xxiii] Катя Френк.
[xxiv] Л.К. Чуковская.
[xxv] Писательский Дом творчества, примерно в ста километрах от Москвы.
[xxvi] С.А. Рейсер.
[xxvii] «Мадонна Литта» (1490—1491) — картина Леонардо да Винчи, находящаяся в Эрмитаже.
Добавить комментарий