О Корнее Чуковском. Из неопубликованного

Из архива Натальи Роскиной

Муки творчества всем известны. Сначала думаешь, писать ли на хорошей бумаге, закладывать ли два экземпляра, потом думаешь, а надо ли писать вообще? И всегда находится внутри себя кто-то уговаривающий, что да, надо. А о чем? Опять муки творчества... Лев Толстой говорил так: "Иногда напишешь: Иван Семеныч надел шубу и вышел из дому". И вдруг как-то совестно станет,- зачем врать? Никогда он не выходил, ничего он не надевал, и никакого Иван Семеныча не было... И подумаешь: почему не написать просто то, что думаешь и чувствуешь, а придумываешь каких-то Семенычей". Лев Толстой пришел к этим мыслям в конце жизни (я привела его слова 1899 года, в записи Ильи Саца), а мы пришли к ним смолоду, так хотелось правды, только правды обо всем: о себе, о других, о жизни и смерти, о том, когда же кончится эта эпоха, которая на кончится, увы, никогда. Вот я и думаю: никакого Ивана Семеныча не было. А Корней Иванович был. И был он совсем не такой, каким он предстает в сборнике воспоминаний о нем, где оглавление пестрит названиями: "Завидная жизнь", "Он был целой страной", "Сказочный человек", "Простота и артистичность" (простота особенно к месту), "Очарованная душа", "Приглашение к радости", "Я - добрый лев" (тут особенно к месту - добрый)... Или еще так: "Он раздвинул границы литературы". "И все это сделал один человек". Это как раз не о Толстом - это о Чуковском. Фрида Вигдорова тоже написала о нем очерк в "Литературной газете" под названием "Доброта". Легко представляю себе тот сатанинский смешок, который сопровождает чтение этого очерка тогда еще живым Корнеем Ивановичем. Ведь о нем писали во все эпохи, и всегда что-то черное. И вдруг - "Доброта!" Дожил и до такой эпохи... Верно, на фоне второй половины двадцатого века он воспринимался не так, как в конце девятнадцатого, при А. Блоке и В. Соловьеве. Но все-таки "доброта" - это уж слишком...

Меня в дом Чуковских привела именно Фрида Вигдорова. Я познакомилась с нею на занятиях по английскому языку в Доме литераторов. Фрида по натуре была спасателем, я же по натуре - тонущий. Но в том году мы все были тонущие, ибо шел 1950 год. Весной этого года я окончила филологический факультет Московского университета. О том, как я сдавала государственные экзамены, было написано в многотиражке "Московский университет". Статья начиналась так:

- Где происходил второй съезд РСДРП?

Сидящая перед столом девушка долго молчит, потом неуверенно отвечает:

- Кажется, где-то за границей...

Ни на один вопрос экзаменатора студентка пятого курса филологического факультета МГУ Наташа Роскина не могла дать сколько-нибудь удовлетворительного ответа".

Теперь, конечно, можно похвастаться тем, что я не вступила в комсомол (чуть ли не единственная на курсе), что никогда не сидела на собраниях и не голосовала ни за какие резолюции, что я и в самом деле ничего не помнила и не могла запомнить про съезды партии и их отличия. А тогда было страшно. На экзамене мне поставили двойку, кстати, ее ставили в тот год многим евреям, которые все знали лучше меня. По закону пересдавать государственный экзамен можно только через год, но получилось нечто неугодное властям: учились-учились, а марксизма не знают. Наш декан академик В. В. Виноградов написал соответствующую бумагу в министерство и пересдача была разрешена. (Виноградов был в то лето на подъеме, так как Сталин опроверг учение Н. Я. Марра о языке.)

Одна моя соученица, вместо того, чтобы праздновать свой диплом с отличием, просидела со мною сутки, натаскивая меня по программе. Мы пили крепкий кофе и репетировали. К утру я знала вопросы так, что они буквально отскакивали от меня. Я ответила на экзамене замечательно. Мне поставили тройку. Собственно, этого было мне совершенно достаточно, но вот что задело: в экзаменационной комиссии сидела интеллигентная женщина-профессор, преподаватель французского языка. Я знала, что она из дворянской семьи, верующая. Она жила вдвоем с сестрой. Боясь доноса, они специально уезжали в Саратов, чтобы пойти в церковь. Участие такого человека в этой комедии! Я подошла к ней:

– Клавдия Васильевна, почему же - тройка? Ведь я все правильно ответила.

Профессор открыла свой портфель, вынула блокнот и совершенно серьезно посмотрела в записи:

- Когда вы давали определение материи, вы споткнулись. И поэтому мы поставили вам "три".

Так или иначе, но я закончила университет. Направление на работу мне было дано - в Читинскую область, в железнодорожную школу. Но тут антисемитизм помог мне. Евреев настолько не хотели никуда, ни в какое ведомство брать, что управление железнодорожных школ охотно приняло мою справку о болезни ребенка и избавилось от меня навсегда, как и я - от него.

Но и сидеть без работы было невозможно. Не было денег, не было и перспективы куда-то устроиться - со всех штатных мест евреев в то время увольняли. Одновременно, как всегда, шло и притеснение неработающих. Словом, было страшно.

И тут я познакомилась с Фридой Абрамовной Вигдоровой.  Как-то, провожая ее после английского кружка домой, я прочитала ей свои стихи, рассказала о своем знакомстве с Ахматовой. Фрида сказала, что хотела бы показать эти стихи Лидии Корнеевне Чуковской. Я дала ей тетрадку и вскоре была приглашена к Лидии Корнеевне.

О моих стихах Лидия Корнеевна отозвалась незаслуженно лестно. Она сказала: "Эти стихи написал поэт. А станет ли он большим поэтом - это зависит от того, какая у него будет жизнь".  Я думаю, что жизнь у меня была вполне пригодная для того, чтобы стать поэтом. Что, скажите, вообще может помешать поэту? Ничего. А таланта было мало. Были даже не талант, а способности, начитанность, желание писать. И была молодость, жажда любви. И были ужасы вокруг, которые надо было передавать зашифрованно, ведь в стихах "катастрофа" не воспринимается как "сталинщина", как "1937 год", как "погром".

Но тогда мне казалось, что главное в моей жизни - стихи. И отзыв Лидии Корнеевны меня осчастливил.

Из моих стихов мне нравится сейчас только одно стихотворение, написанное мною в шестнадцать лет, в 1944 году; с ним я и к Ахматовой впервые пришла. Вот оно:

Отгорят бои, отгорюют вдовы,
Залечатся раны людей и домов,
И о нашей войне снова и снова,
Напишут десятки, сотни томов.
А нам останется дом да дворик,
Серебро волос и усталый шаг.
И нам заявит юнец-историк,
Что все было совсем не так.

В это время у Корнея Ивановича не было секретаря. Лилия Корнеевна и Фрида предложили ему взять меня. Возможно, что им заранее ясна была моя непригодность, во всяком случае вскоре она обнаружилась. Но спасание стало Фридиной судьбой. За это она в конечном итоге заплатила собственной жизнью. Я вспомнила о ней недавно, когда прочитала в газете очерк о чемпионе подводного плавания, который вытаскивал людей из рухнувшего с моста в воду троллейбуса. Шаварш Карапетян его зовут. Он все нырял и вытаскивал, пока не рухнул на землю; двадцать человек спас, но еще больше, конечно, потонуло, так как кроме него никто спасать не мог, не умел, да и жизнью рисковать не хотел. Шаварш остался жив, но здоровье его было погублено. Во всяком случае он показал, ради чего вообще человеку стоит становиться чемпионом.

Каков был Корней Иванович в роли начальника своего секретаря, написал Евгений Шварц в своем ядовитом очерке "Белый волк". Он не мог существовать без секретарей, но и с ними он тоже не мог существовать. Я же была, разумеется, никуда не годной секретаршей. Я не умела печатать на машинке, не умела вообще работать, к тому же была самолюбива, заносчива и неуравновешена. В меня влюблялись, я влюблялась. А тут еще Лидия Корнеевна пророчит мне литературное будущее, говорит, что в жизни не видала людей, настолько способных к литературному труду... Вскоре у Корнея Ивановича уже был другой секретарь (они всегда у него сменялись быстро, так продолжалось до смерти Марии Борисовны; а уж потом появилась К. И. Лозовская - навсегда). А меня Лидия Корнеевна сосватала в редакцию "Литературного наследства", где я проработала восемь лет (с осени 1951 до весны 1959 г.).

Я много раз пыталась написать о Корнее Ивановиче, но останавливала себя. Мне казалось, что я недостаточно люблю его, чтобы писать. А воспоминания без любви - или холодное разоблачение, которое справедливо всем кажется клеветой, или сусальное восхваление, которое смахивает на глупость.

Одним из самых резких качеств его было коварство. Начало коварства было в нем так активно, что вступало в реакцию со всеми другими качествами, образуя невиданные вещества и новые химические формулы, Вот, к примеру, обсуждается работа скульптора И. Л. Слонима - бюст С. Я. Маршака. Корней Иванович говорит: "Маршак - это все-таки поэт, а не просто старая жаба". Думаете, критикуется скульптор, который не сумел передать творческий потенциал своей модели? Нет, это не цель, это средство. Корнею Ивановичу не столь уж интересен скульптор Слоним, хотя приятно и его задеть. Но главное, что Маршак - жаба, причем так навести, чтобы вы не могли сослаться на него.

Однажды я написала статью для "Литературной газеты" о языке литературоведения. Статья была молодая, задорная, нахальная, примеры брались из работ старых и опытных литературоведов. В газете тогда работал З. С. Паперный, это было в его духе - посмеяться над стариками, которые пишут учено, но не особенно элегантно. Я написала эту статью под влиянием Лидии Корнеевны, которая всегда вела борьбу за великий русский язык. У нее было много сил в борьбе, и не могла же она тогда бороться с Берией. Лидия Корнеевна легко убедила меня, что ужасны два родительных подряд, что плохо если рядом стоят два слова, оканчивающихся на "ение" и т.д. Сейчас мне все это кажется то ли дилетанством, то ли просто чепухой. Поэты пишут без точек и запятых, писатели придумывают новые слова, и никакие родительные, никакое "ение" не может помешать человеку высказать мысль, когда она у него есть. Но тогда я безраздельно верила Лидии Корнеевне. И З. С. Паперному моя статья тоже понравилась. На более высоких редакционных ступенях ее забраковали. Тогда Корней Иванович выразил желание ее прочесть и сказал, что статья прекрасная и что он отдаст ее сам в какой-то журнал. Через несколько дней он заехал ко мне и сказал, что для этого журнала моя статья - точно помню его выражение - была как божья роса. Журнал мало популярен, у него совсем нет хороших материалов, и приезду Корнея Ивановича с моей рукописью якобы безмерно обрадовались. При этом в его глазах мелькнуло что-то, внушившее мне неопределенное подозрение. Прошло еще несколько дней, и из журнала мне вернули мою статью, испещренную самыми наглыми пометками какого-то безымянного редактора. Пометки были так многочисленны, целенаправленны и язвительны, что не оставалось никаких сомнений: их делал человек по просьбе самого Корнея Ивановича. Представляю себе сцену (видела подобные не раз), как Корней Иванович говорит этому редактору: "Отхлестайте как следует эту самозванку, я для этого и привез вам рукопись". Разумеется, если бы Корней Иванович просил оказать моей статье протекцию, отказ был бы облечен в самую вежливую форму. Однако редактор перестарался, и Корней оказался этим выдан. Я ему, конечно, высказала свое негодование. Вообще когда я его вспоминаю, будто две струи воздуха смешиваются во мне - тепло и холод. Вот еще эпизод эпохи моего секретарства. Корней Иванович говорит мне: ко мне приходили какие-то незнакомые люди, рассказали, что они из Иркутска (может быть, из Новосибирска, не помню точно города), я дал им триста рублей, но они не вернули. Напишите, пожалуйста, от себя, как секретарь, что я давал деньги при вас. Такое поручение было мне, понятное дело, неприятно, но я его исполнила. Вскоре пришел перевод на двести рублей и письмо: "Ваш лжесвидетель врет, мы брали не триста, а двести рублей, которые и возвращаем". Я готова была провалиться сквозь землю. Корнея Ивановича это весьма мало смутило. Теперь я думаю: а другой ведь и не подумал бы эти деньги дать. Это незнакомым-то людям, пусть даже не триста, а двести... Он давал, но потом вот так поворачивалось... Никто кроме Корнея Ивановича не носился по городу, пристраивая мои статьи, но кончалось вот так... Ни одно мероприятие не кончилось путно. Как-то году в 1964, Корней Иванович затеял пересказ Библии для детей под названием "Вавилонская башня". Это было бы, вне сомнений, благое дело, если бы мы не жили в атеистическом государстве. Редакция постановила, что Бога упоминать нельзя, что вместо Бога у нас будет волшебник по имени Ягве (Чуковский считал вполне приемлемой эту замену). Вместо евреев будут некие местные жители. Разделили между литераторами библейские сюжеты и стали сочинять "сказки". У всех, на мой взгляд, получалось фальшиво. Мне досталась Валаамова ослица, и у меня тоже шло плохо. Мое слабое знание Библии и отсутствие опыта подобных пересказов очень мешали мне. Я долго возилась с рукописью, чувствуя, что ничего не получается. А как-то вечером ко мне зашел мой сосед по дому и учитель по университету Леонид Ефимович Пинский. Увидев разбросанные по столу бумаги, он заинтересовался, чем я занята. Мой рассказ о Библии без Бога и без евреев его страшно возмутил, и он сказал, что наша писанина останется в веках как памятник антирелигиозного обскурантизма. Это произвело на меня огромное впечатление. Напрасно Таня Литвинова, активная участница сборника, уговаривала меня, что подобные пересказы есть на всех языках, что из Библии можно бесконечно черпать любые сюжеты, как делали и живописцы. Для меня авторитет Пинского был недосягаемо высок. А он как припечатал! Вскоре пришло и письмо Корнея Ивановича, в котором он писал: "Башня, пожалуй, и выйдет, но я думаю о ней с чуством тошноты: в последнюю минуту распорядились выбросить из нее слово "Иерусалим". Библия без Бога, без евреев и без Иерусалима была готова не только к печати, но и к выходу в свет, она вся была отпечатана - и пошла под нож. Деньги участникам заплатили, но увидеть книгу не разрешили. Быть может, роль сыграло выступление газеты "Жень-Минь-Жибао", где писалось о предполагаемом выходе "Вавилонской башни" (объявленном уже в "Книжном обозрении") как об акте ревизионизма. Об этом я узнала, разумеется, не из этой газеты, а из передачии Би-би-си, пойманной как-то в полночь. Так что и это совместное мероприятие можно считать неудавшимся .

В те же годы началась работа над подготовкой академического издания сочинений и писем А. П. Чехова. Издание давало мне ту работу, которой мне хотелось заниматься. На фоне моей жизни это было большой удачей, и Корней Иванович поздравил меня пылким письмом. Но тут среди литературоведческого начальства неожиданно возник спор о том, как издавать Чехова. Дело в том, что перед смертью сам Чехов готовил полное собрание своих сочинений и выправил для него многие рассказы, другие он оставил без изменений, а третьи вообще в издание не включил. Как расположить рассказы, по хронологии - или же выправленные взять подряд, а остальные отодвинуть в конец? Казалось бы вопрос сугубо академический, но Корней Иванович, кем-то из начальства вовлеченный в спор, толком не понимая даже, кто с кем и почему спорит, напечатал статью в "Правде", звучащую безаппеляционно и директивно. Статья Чуковского не уничтожила издания (такая опасность была), но отодвинула его примерно на семь лет. Корней Иванович не подумал и минуты о том, что можно было бы обсудить со мной, кому на пользу пойдет его выступление, касавшееся меня так близко - и это при том, что его письма превозносили меня как литератора. (Правда, никогда я не верила этим комплиментам в силу их чрезмерного характера). Все чеховеды сердились тогда на него, он чувствовал это, но все они были ему безразличны, чего не могу сказать о себе. Вот в этом-то и дело. Я ему безразлична не была. И я заключаю это не из его писем ко мне, не из его надписей на книгах (он называл меня талантливой, совсем как Сталин Маяковского). Я заключаю это из небезразличия к моему мнению, которое я ощущала, здесь трудно ошибиться. Мой характер в сущности был ему противопоказан, так же как характер Лидии Корнеевны, которой он иногда прямо-таки панически боялся. Лидия Корнеевна прекрасно знала двойственный тип Корнея Ивановича, сложность его душевной жизни. Она видела и его грехи и его попытки эти грехи замаливать, - часто эти попытки дорого ему стоили. Она жаждала видеть его безгрешным, старалась не допустить его до новых грехов. Часто она успевала предотвратить их, но его это не радовало (хотя он мог выражать фальшивую радость), а бесило. Он ощущал в ней Савонаролу, вечного обличителя и судью. (Кто мог подумать, что эта главная правдолюбица Советского Союза после его смерти будет возражать против распространения "Белого волка", писать сентиментальные воспоминания и вдохновлять сборники воспоминаний о своем отце, полные скучной патоки?) Его двойственность была органичной, "дореволюционной", это не было то двоедушие, которому нас учила наша подцензурная жизнь!

Недаром его так влекло к двоедушным: Некрасову, Горькому. Его книга о Горьком так и называется: "Две души Горького". Правда, она не о том, о чем писал В. Ф. Ходасевич, она о творчестве, а не о поведении, но ведь как это разделить... Корней Иванович был действительно человеком сложным, потому что две души его все время были в каком-то единоборстве, от которого он страдал. Когда он выражал это страдание, он, думаю я, был искренним. И во всяком случае наиболее симпатичным из всех его ипостасей. Вообще многое его мучило в жизни: бессоница и приступы тоски, от которых он по ночам метался по коридору - это плюс к тому, что мучает всех талантливых людей, а именно сознание неадекватности возможного и сделанного. Корней Иванович любил похвастаться всем, включая свой возраст (чем тут хвастаться, казалось бы? кто не рад бы пожить вволюшку, не дали...), но самодовольством он не страдал. Его неумеренные хвалы ближним, которые многих дураков окончательно свели с ума, были не только средством избавиться от них, но и средством обезопасить себя от критики, причинявшей ему страдания в силу его странной (для его масштаба) чувствительности к ней. Он знал, что многими был нелюбим, и от этого тоже страдал, придумывал всякие мероприятия защитного характера. После того, как он завещал десять тысяч А. И. Солженицыну, кто укорит его в том, что посылая свою секретаршу Наташу Роскину по срочному делу на такси, он не возвращал ей потраченные на такси деньги? Мне представляется зощенковский герой, который говорит: "Ну до чего же нахальная гражданка! Какая мелочность с ее стороны!" А у меня ведь и в самом деле было ужасно мало денег. Или: после того, как Корней Иванович построил в Переделкине детскую библиотеку "на свои средства", кто там вспомнит, как складывались эти средства. Корней Иванович был большой мастер выколачивать деньги из издательств. Разумеется, это не есть недостаток, такое умение, и хорошо, что оно было у него, что он не пассовал перед издателями, как Чехов перед Сувориным и Марксом; но и благотворительность его носила характер не чеховский. Я думаю, что Чехов просто умер бы от стыда, если бы о его филантропической деятельности написали в "Литературной газете" с крупно набранным заголовком "Доброта"... Если вы спросите меня, что такое доброта, я отвечу: это то, о чем Корней Иванович в жизни своей и понятия-то не имел...

Когда я поступила работать к Корнею Ивановичу, Лидия Корнеевна - при нем - предупредила меня, что надо приходить со своими бутербродами. Мария Борисовна не любила приглашать секретарей к столу. Ее можно понять - хочется обедать в кругу семьи, без посторонних. Но практически получалось всегда неловко. По молодости лет мне было неохота таскаться с бутербродами, и утром казалось, что есть не захочется. Среди работы Корней Иванович выходил к обеду, смущенный, но бесправный. У них была кухарка, готовившая по-старинному, ублажавшая эту небольшую, но весьма притязательную семью. Корней Иванович всегда возвращался голодным, уж очень он был большой. Однажды я отпросилась у него на пять минут, спустилась в магазин "Диета" и купила себе две калорийные булочки. Корней Иванович с жадностью смотрел, как я стала есть, и вторую булочку мне пришлось отдать ему. Мне было так жаль себя, что просто стыдно. Не в булочке, конечно, дело, а в этой вот господской шалости. Все равно - пора забыть. Ведь был даже случай, когда Корней Иванович повел меня в "Националь" и угостил обедом. Его там все знали и подавали заботливо, старательно. Было вкусно, весело. А память об отнятой булочке осталась, вернее не о булочке, а о том, как злорадно он ее ел.

 

Благодарим Ирину Роскину за предоставленный редакции материал.