Публикация и комментарии Ирины Роскиной
16/VII-1950
[...] Какова старуха[i]? Я была просто поражена таким фантастическим (даже для меня) деспотизмом. Вдруг мне стало все ясно – и за что ее любили и за что ее бросали. Секретов от меня у нее уже нет. [...]
В дороге старуха была со мной чрезвычайна ласкова и по-царски угощала меня шоколадом, который принесла мне на вокзал Лена Ральбе[ii]. С той же королевской щедростью позволяла мне спать и ходить в еin Stelle[iii]. Это было очень мало современно, но зато она дарила меня таким остроумным, интересным и доверительным разговором, за который можно простить все ее слабости. И потом, очевидно, этот феноменальный деспотизм для нее и есть форма дружеского отношения, т.к. раньше я что-то его не замечала, и она безусловно воспринимала меня иначе.
Рассказывала много интересного о Блоке. Вообще все, что она говорит, она знает из первоисточника, обстоятельно и даже не совсем по-женски.
Когда мы приехали, ее встретила Нина Ант. Ардова[iv] и стала меня приглашать, старуха сказала: «да, да, она придет». Впрочем, она меня очень нежно расцеловала и сказала, что еще воспользуется моим гостеприимством.
Вот отчет о путешествии из СПб в Москву.[v] [...] Если А. А. действительно поживет у меня и будет меня тиранить, это мне очень поможет, но пока сплошная чернота. [...]
25/VII-1950
[...] У Анны Андр.[vi] бываю. [...] как ни льстит мне Ваша идея, что А. А. – материал для будущего романа – но ей богу, давно уже ясно, что я ничего никогда не напишу. Давайте отнесем к разряду моих «дел» и не будем об этом говорить. Когда-то в письме к Елене Самсоновне[vii] я написала одну фразу, она теперь напомнила мне ее: «Я сгораю в холодном пламени своих увлечений».
Вы даже не представляете себе моей теперешней опустошенности. Она измеряется всей литературой потерянного поколения – Ремарк, Олдингтон, Хемингуэй, Дос-Пассос и все прочие. [...]
29/VII-1950
[...] Хороша только старая королева[viii]. Вчера она освятила своим посещением мою квартиру. Я у нее тоже торчу довольно много. Обращаюсь с ней без всякого коленопреклонения, иногда это ее раздражает, но в общем ничего. Рассказывала мне, как ее бросил Гаршин[ix] – это страшная по нелепости история (она говорит: прекрасно знаю, как бросают, сама делала это тысячу раз, но так, это просто непонятно»).
А мне наоборот все понятно. Ей-богу, никаких секретов нет, я ясно вижу, где у нее техника, где искреннее движение, где рисовка. Я не хвастаюсь, честное слово. Она знает, что она мне очень нравится, поклонников уже нет, тренировка все же нужна, и она оборачивается ко мне всеми сторонами – а вот техника, а вот трюк, а вот вам загадка. Но никакой загадки нет, это я знаю из Тютчева («Природа-сфинкс») и это так.
Но в общем очень интересно. Только боюсь, что ей эта игра вхолостую надоест и она бросит меня по уже тысячу раз повторенной схеме. Впрочем, если я не ошибаюсь, мне кажется, что я ей нужна. [...]
16/VIII-1950
За последний год я совершенно разучилась читать. Прочту сто страниц, а потом уже читаю так, будто завтра экзамен и осталась еще половина курса. Так я прочла «Приваловские миллионы»[x]. Пишу стихи. Со старухой[xi] говорила по телефону, но придти к ней некогда – приедет Настя[xii], тогда пойду. Она просила Вам кланяться. [...]
18/VIII-1950
[...] А я сейчас читаю Шолом-Алейхема[xiii]. Вот кого надо сравнивать с Чеховым, а вовсе не Мопассана. Все-таки, как ни говорите, а именно привольность тематики создала Мопассану такую популярность, какая не снилась Бальзаку. Признаки, роднящие его с Чеховым, в большинстве своем крайне внешние. Папа говорил, что Мопассан и Чехов – полюсные – южный и северный варианты одной творческой натуры. Он подчеркивал, что натуры, я бы подчеркнула – южной и северной. Чтобы достичь одного и того же эффекта М. употребляет максимум средств, Ч. – минимум. И по своему мировоззрению Чехов неизменно ближе к Шолому, чем к Мопассану.
Между прочим, я впервые вижу, чтобы в предисловии так подчеркивалась непереводимость автора. Очевидно, я очень много теряю, что читаю не в подлиннике.
Изумительный рассказ «Три вдовы». Прямо берусь написать небольшую работу на тему «Три вдовы» и «О любви» Чехова. Аналогия несомненна, но здесь она настолько очевидна, что даже необязательна, т.к. есть гораздо более внутренние – важные. [...]
20/VIII-1950
[...] а утром я пошла к Анне Андреевне[xiv]. (Настя вчера приехала и сразу же отправилась на дачу. Встреча с Муриком[xv] была очень трогательная). Ардовы вспоминали мой роман, я его писала, когда мне было 9 лет и я не помню из него абсолютно ничего, кроме того, что безумно трудно было найти имена героям. Действовал один мужчина и две женщины: героиня и «особа». Героиня была прелестная и я никак не могла подыскать ей достойное имя, наконец назвала ее Нина Владимировна, так звали мать Ляли Алексеевой[xvi], а особа не имела имени, имела только фамилию – Фролова, так звали самую противную девчонку в нашем классе. Роман кончался самоубийством, только не помню чьим, кто-то из них выбросился из окна или застрелился, поэтому название его было «Занавес опускается».
Роман мама отпечатала мне на машинке и потом я обнаружила, что один экземпляр был против воли автора отправлен папе и он, оказывается, читал его во всеуслышание и они все его обсмеивали. Они мне вспоминали фразы, вроде «Приятно было покататься на лодке после двухлетнего некатания на ней». Жаль, что не сохранилась «рукопись».
Анна Андреевна хворает, кашляет. Говорили о Чехове. Самое интересное, когда человек говорит то, что он не очень хорошо знает. Когда он говорит о том, что совсем не знает, это просто глупо, а когда о том, что знает очень досконально – это смертельно нудно. Чтобы судить верно, надо знать поверхностно, это, между прочим, и о людях – когда углубляешься в них, совершенно теряешь критерий и быть объективным уже невозможно. (Зная Вас, думаю, что в этом месте Вам хочется возразить). Так вот, о Чехове. Знает она его неважно, говорила только о том, что перечитала сейчас.
- «Рассказ неизвестного человека» - как это фальшиво, искусственно. Ведь Чехов совершенно не знает эсеров. Вы не представляете себе, деточка, какие это были оглашенные. Когда умер Владимир Александрович[xvii], они ведь волосы на себе рвали, что это не они его убили. А он был никому не нужный старый развратник, но они не могли себе простить, что дали ему умереть своей смертью. А что Чехов делал? Заставил его влюбиться в какую-то женщину, да разве это такая женщина, ради которой что-то бросают? Бегает целые дни по магазинам, да говорит глупости... Несусветные глупости. Но мало того, разве он знает чиновничество? Высшая петербургская бюрократия – а он из них делает каких-то околоточных из Царево-Кокшайска! Ходили в спальню, хихикали над туфлями – да где это видано? Нет, нет, это бог знает что.
Еще читала «Попрыгунью». Уж очень это симметричный рассказ. Так нельзя. В искусстве (кроме архитектуры) симметрия нехороша.
- Я: А в стихах?
- Асимметричные вещи гораздо приятнее. А здесь это уж очень элементарно.
«Невеста». Вы знаете, это какая-то болезненная жажда жить. Жить! Жить! Ну что это такое? Человек не должен хотеть жить, это должно получаться само собой. Надя очень жестока, ей никого не жаль, только «жить». В Петербурге полно было таких девок, что хотели жить и ехали на курсы, и ничего из этого не вышло.
Это вообще было у Чехова от его болезни – и «Черный монах», и (забыла что), и «Невеста».
Чехов многого не видел. Как-то близоруко смотрел на Россию. Так нельзя, слишком близко, тогда видны только тараканы в щах. А я вот сейчас читаю пушкинские материалы к истории Петра. Россия - уж куда сухопутнее! Да русские максимум воду видели, когда умывали лицо в речушке. А шведы - викинги! Полезли воевать со шведами. Бьют их - как хотят! И на море, на море бьют, ведь это поразительно!
Я: А как же это?
- Да я, деточка, сама не знаю, как. Но надо это видеть, а Чехов не видел, нет. Нет, нет, он, конечно, был близорук, в пенсне...[xviii]
Остальные разговоры были уже о болезнях и т.д. Читала мне свои переводы грузинов, белорусов, украинцев. «Вы не подумайте только, что я Вас развлекаю, я понимаю, что это скучно, но мне интересно, что Вы скажете. У Вас есть эта манера – говорить правду».Я была польщена.[xix]
Вы мне это письмо, пожалуйста, возвратите. Мне самой это интересно, а я забуду. [...]
21/VIII-1950.
[...] Сегодня вечером были с ним[xx] в кино, у нас первый день идет «Секретная миссия»[xxi], билеты достали с большим трудом, картина весьма посредственная, но время было убито, следовательно цель достигнута.
Последние два дня с большим увлечением читаю Алпатова «История искусства»[xxii]. Книга рассчитана на очень малоподготовленного читателя, но написана очень хорошо, живо, лирично, как-то взволнованно. Конечно, «галопом по Европам», но это иногда даже полезно, - когда знаешь какие-то обрывки, а тут стержень. Видели ли Вы эту книгу, она издана просто великолепно, иллюстрации прекрасны и можно в них уйти с головой, что я и делаю. [...]
22/VIII-1950.
[...] Я сегодня запоем прочла третий том Драйзера «Гений». Плохой писатель Драйзер, мещанский, и как-то удивительно плохо пишет, дурная литературная школа. Мне кажется, если бы его я переводила, мне бы все время хотелось его исправлять. Разве можно после писем Чехова обращаться к возлюбленной: «Мой цветок! Мой ландыш!» Это было хорошо для куртуазии, а сейчас старо. Однако все же волнующе, я не могла оторваться. Много еще есть изумительного в литературе, и куда лучше Драйзера, что еще предстоит прочесть, а это самое стоящее в жизни и это одинаково предстоит, буду ли я в Москве или в Чите. Когда я дошла до конца, когда «гений», из которого ровно ничего не вышло, и который потерял все на свете, включая талант – когда он стоит и смотрит на звезды и думает – «"Где во всем этом - в бесконечности материи - Анджела? Где будет то, из чего составлен я? Как сумбурна, но как прекрасна жизнь! Сколько в ней разнообразия, нежности и суровости, как она напоминает яркую симфонию!" Великие мечты об искусстве вставали в его душе, когда он смотрел на сверкающую бездну пространства».
Невозможно удержаться от слез, хотя это и очень старо и плохо написано.
Все же с удовольствием возвращаюсь к Алпатову. [...]
23/VIII-1950.
[...] Кстати, сегодня Володя[xxiii] подарил мне свою картину. На переднем плане яркая распускающаяся яблоня, а на заднем – домик, мастерская Меркулова[xxiv]. Это в Измайловом. Очень мило. Я довольно скептически отношусь к его живописи, хотя все считают его талантливым, мне гораздо больше нравятся его обложки, иллюстрации и оформления, а тут похвалила и он сразу сказал: «Пусть висит у тебя!»
Что еще написать Вам? Описывать, как я получила очередной отказ[xxv], не хочется. Переживаю Алпатова. Володя возмущается: «Вот стоит в вазе цветок и ты даже не порадуешься на него. А напишет про него Пастернак, только тогда ты его заметишь». А я считаю, что если бы искусство было бы менее интересно, чем жизнь, то оно было бы не нужно. И разговор о жизни тоже должен быть интереснее, чем сама жизнь, а то и не стоило бы разговаривать. Но никто меня не поддержал.
Ухожу домой. Володя: Ты что завтра с утра делаешь? – Иду в библиотеку. – В каком городе? Еще не решила?
Кстати о библиотеке. Я не могу дождаться 1 сентября и собираюсь ходить на лекции. Буду слушать все сначала. Господи, почему мы кончаем учиться тогда, когда только-только начинаем понимать, что такое наука. По крайней мере я поняла это на четвертом курсе и мне нужно еще по крайней мере два года. Нет, рано я кончила Университет, мне еще далеко до самостоятельной работы, мне еще хочется влюбляться в профессоров, сдавать экзамены и все прочее в том же роде.
Да, еще о Драйзере. Я ведь начала «Гения» с третьего тома, а когда сегодня взяла в руки I и II, то просто стала отплевываться, совершенно невозможно читать. Не понимаю, настолько это хуже или просто я читала конец на свежую голову и меня это еще не раздражало. Во всяком случае, сегодня мне уже непонятно, как я могла так им увлечься вчера. [...]
24/VIII-1950.
[...] Что-то я уже не знаю, что Вам написать. Я всегда пишу Вам вечером, уже лежа в постели (ужасная привычка лежа писать, я даже не понимаю, как это получается), а утром встаю и оказывается, что я вся вымазана чернилами. Но у меня сегодня был очень пустой день, вернее, не пустой, но бедный внешними событиями. Весь день писались стихи. Я уже думала, почему если человек играет на рояле для своего удовольствия, то это не смешно, а если пишет стихи – смешно. Вероятно потому, что стихи пишутся в молодости, восторженно, и потом об этом вспоминают снисходительно. Про поэта-профессионала никогда не скажут «он не может подойти к телефону, т.к. пишет стихи», а скажут «он работает». В то время, как спокойно можно сказать: «Он рисует, он играет на скрипке и т.д.». Это обидно.
Но Вам я могу признаться, что писала стихи.
Читать их в Москве совершенно некому. Я растеряла всех своих «поэтических» приятелей, а возобновлять знакомства не хочется, новые живут другими интересами и посвящать их в это дело не хочется. А стихи, ни разу не прочтенные, - мертвы.
Ну и черт с ними. [...]
[i] Так (естественно, за глаза), любя и почитая, они называли поэтессу А.А. Ахматову (1889-1966) .
[ii] Елена Самсоновна Ральбе (1896-1977), ленинградский архитектор, приятельница всех поколений нашей семьи.
[iii] В одно место (в уборную).
[iv] Н.А. Ольшевская, жена В.А. Ардова.
[v] «Путешествие из Петербурга в Москву» - наиболее известное произведение А. Н. Радищева (1749-1802).
[vi] А.А. Ахматова.
[vii] Е.С. Ральбе.
[viii] А.А. Ахматова.
[ix] Это описано в воспоминаниях Н.А. Роскиной (см. http://www.vtoraya-literatura.com/publ_1000.html).
[x] Роман Д.Н. Мамина-Сибиряка (1852-1912).
[xi] А.А. Ахматова.
[xii] Моя няня, уехавшая в деревню к больной матери.
[xiii] Шолом-Алейхем (настоящее имя Соломон Наумович Рабинович; 1859-1916), еврейский писатель и драматург.
[xiv] А.А. Ахматова.
[xv] Мое прозвище.
[xvi] По-моему, это жена и дочка академика Михаила Павловича Алексеева (он упоминается ниже).
[xvii] Великий князь Влади́мир Алекса́ндрович (1847-1909), младший брат Александра III.
[xviii] Этот разговор воспроизведен в мемуарах Роскиной дословно.
[xix] В воспоминаниях Н.А. Роскиной написано так: «Читая мне свои переводы, она заметила: "Вы не думайте, что это я вас развлекаю, я знаю, что это скучно, мне нужно ваше мнение. У вас ведь есть эта манера - говорить правду". И дано примечание: «Впрочем, я допускаю, что это были чужие переводы, которые ей надо было прикрыть своим именем, - возможно, поэтому в тот раз (были еще такие случаи) она особенно настойчиво просила меня быть строгой».
[xx] С В.И. Роскиным.
[xxi] Фильм 1950 г. реж. Михаила Ромма по сценарию М. Маклярского и К. Исаева.
[xxii] Трёхтомная «Всеобщая история искусств» М.Л. Алпатова (1902-1986), изданная в 1949-1955 годы.
[xxiii] В. И. Роскин.
[xxiv] Видимо, имеется в виду скульптор-монументалист, народный художник СССР Сергей Дмитриевич Меркуров (иногда пишется: Меркулов; 1881-1952), чья дача располагалась в бывшем купеческом доме.
[xxv] В устройстве на работу в Москве.
Добавить комментарий