Мне было шесть лет, когда летом мы жили в деревне под Москвой. Деревня Ситково находилась в пяти километрах от станции. Тогда, в 1930-м году, это была ужасная даль. Ехали до Щёлкова электричкой, а потом пересаживались на паровичок с тремя вагончиками и тащились до теперь всем известного Монино. Бедная наша мама! Как только она выдерживала, таская на себе продукты из Москвы для своих птенцов!
А папа наш был тогда в США в командировке от завода ЗИС (в то время у нас писали САША – Североамериканские Соединённые Штаты). Инженер-инструментальщик, он работал в Амторге, ездил по автомобильным заводам Детройта, Кливленда и др. городов, выбирал и закупал оборудование для модернизации ЗИСа.
Мне эта командировка ужасно не нравилась. Как тяжело и скучно жить без папы целый год! Правда, приятно получать открытки из Америки, из Нью-Йорка, где он жил на Манхэттене у Гудзона.
Вокруг деревни Ситково простирались леса, поля, тут протекала река Уча с её водоворотами. Рядом было бывшее имение с прудом и лодками. Наш немолодой хозяин заведовал лодочной пристанью, и я с трёхлетней сестрёнкой вместе с тремя его дочерьми часто ходил туда кататься на лодках. Главным моим героем был деревенский пастух. У меня тоже был кнутик с конским волосом на конце, но разве он так громко щёлкал, как у пастуха! Пастух переходил на постой из одного дома в другой, и каждая хозяйка стремилась получше его накормить и ублажить, чтобы аккуратно пас её бурёнку, чтобы она приходила домой сытая и, не дай бог, не поранила вымя.
В доме напротив жила сестра хозяина, тётя Аннушка, одинокая и очень набожная женщина. Она любила приглашать к себе всю нашу детскую компанию и петь нам религиозные псалмы. Один я запомнил на всю жизнь. «Жиды хри-сти-анскую кровь выпивают…» То, что мы евреи, я уже знал, и, услышав этот псалом, больше к ней не заходил.
Однажды во время молотьбы (молотили цепами) на гумно пришёл председатель колхоза. Он только что вернулся из Москвы и рассказывал, как там живёт народ. Потом достал пачку хороших папирос и стал угощать ими мужиков, приговаривая: «Вот какие папиросы курят в Москве жиды!» Меня это тоже резануло по детскому сердцу. А ведь здешние крестьяне евреев-то и в глаза не видели!
Это был типично бытовой антисемитизм. Про государственный антисемитизм до войны мы, дети, не слыхали. Евреи работали в райисполкомах, и горкомах, и министерствах. Уже после войны, будучи студентом, я занимался математикой с одним туповатым мальчиком. Его отец – майор – рассказывал мне, что до войны он быстро продвигался по службе: не дадут повышения – могут обвинить начальство в антисемитизме. Тогда этого боялись: был закон, и он исполнялся. За национальную дискриминацию судили, а в особо тяжких случаях могли и вышку дать!
Мы в те времена «воспитывались» во дворе, где были и хулиганы-антисемиты. Я частенько получал «жида» и дрался с обидчиками, а одного даже хватил примусом по голове. Однажды я поссорился с моим закадычным другом Костей, когда он обозвал меня «жидом». Я даже не сообразил, что он сам сын еврея, помчался на кухню за ножом и стал подстерегать его..., чтобы зарезать. Всё это стало известно его маме, Елене Осиповне, женщине благородной и справедливой. Она позвала нас и заявила сыну: «Такого слова я не знаю, и ты забудь его навсегда». Елена Осиповна была дочерью царского генерала Осипа Абрамова, человека весьма справедливого, с независимым характером. Когда нужно было идти на приём к наместнику Воронцову-Дашкову, вся семья Абрамовых молилась о благополучном исходе этого приёма. В квартире Абрамовых висела семейная фотография: старенький худощавый генерал, сыновья-офицеры с эполетами, генеральша и три дочери – наши соседки по Спиридоновке. Эту фотографию, как икону, не снимали и не прятали ни в 1937-м году, ни после.
Добрейшая, скромная бабушка Кости Ольга Францевна – генеральша – всегда хлопотала по хозяйству. Отец моего друга был врач-психиатр – Мойсей Ильич Вайсфельд. Это под его руководством восстанавливалась после революции знаменитая «Канатчикова дача», переименованная в больницу имени Кащенко. Родители Кости разошлись мирно и интеллигентно. Почти каждое воскресенье Костя, празднично одетый, шёл к отцу, который имел на него очень большое влияние. Мальчик он был красивый, способный, увлекался астрономией, хороший гимнаст. В начале войны (после 10-го класса) он был призван в армию, окончил танковое училище и погиб на фронте на Курской дуге. Костина биография была «подпорчена» с двух сторон. В армии ему предложили сменить фамилию Вайсфельд на Абрамов. А в конце 20-х годов маленького Костю из-за деда, генерала Абрамова, даже в детский сад не приняли.
Был ли антисемитизм во время войны? Да, был. Я это испытал на собственной шкуре под Витебском в 1943 году. Я был младшим лейтенантом в пехотном полку, командовал стрелковым взводом. Мой комбат, майор Суворов, так «возлюбил» меня, что в течение одних суток мог послать ночью в разведку за «языком», а по возвращении утром сразу в атаку – взять мешавшую ему высотку. Поддержку миномётами он только обещал, а когда атака захлебнулась, вылез из кустов и угрожал мне пистолетом, обещая пристрелить. Я поднял взвод и с потерями высотку взял. А ведь кроме меня в батальоне было ещё девять взводных. Их Суворов берёг, а еврея – нет. Но Небо помогло мне, а не Суворову. Вечером мы с приятелем захватили «языка». Я допросил его, за что позже получил орден «Красной Звезды». А комбата тяжело ранило.
В нашем полку случилось страшное ЧП: командир полка подполковник Пономаренко удрал к немцам. Это произошло под городом Карачевым, на Орловщине. Причина – серьёзный конфликт с замполитом полка майором евреем Гольдиным. Подполковник предпочёл служить немцам, чем служить под политическим надзором еврея. Было известно, что командир полка евреев не переваривал.
Был ещё один опасный инцидент. После госпиталя я служил в понтонно-мостовом батальоне командиром зенитно-пулемётного взвода. Под Полоцком меня вызвали в штаб бригады, приказали сдать взвод и отправиться связным в штаб армии. Ночью я с огромным трудом нашёл этот штаб, доложил майору начинж(у), что я связной от понтонно-мостовой бригады. «Отдыхайте! – сказал майор. Мы с ординарцем легли у его палатки и заснули. Проснулись от шума и суматохи. Рассвело. Глянул в палатку – майора нет. Говорят: ускакал.
Вышли на дорогу – едет наша бригада. Доложил начальнику штаба и принял взвод. У Полоцка навели переправу – переправляли танки на паромах через Западную Двину. Взвод занял огневые позиции у переправы. Вечером потянулись офицеры в штаб батальона, зовут и меня. Но я решил остаться на О.П., ожидая налёта. И, действительно, вскоре прилетели Доренье-217 и стали бомбить переправу. Никаких зенитных частей, кроме нашего взвода, здесь не было. Мы открыли огонь из «счетверёнок», отгоняя «стервятников». Бомба угодила рядом. Одного солдата ранило, сержанта контузило, а автомобиль с установкой перевернуло вверх колёсами.
Возвращаются офицеры с совещания. - Ну, – говорят, – ты родился в рубашке. – А в чём дело? – Прибывший генерал-лейтенант Косарев, начальник инженерных войск фронта, строго спросил комбата, почему опоздали на переправу. – Виноват связной – младший лейтенант Литинский. Поздно сообщил, – наврал наш комбат. Хороший жидоед оказался. Расстрелять! – приказал генерал. Но Небо спасло меня и на этот раз – начался налёт. - Где он? – рявкнул генерал. – А вон отбивается от самолётов.
Трассирующие пули наших миномётов хорошо были видны в темноте. А тут на нас упали бомбы, и всё смолкло. Самолёты улетели. Генерал умолк и перешёл к другим вопросам.
Меня это особенно потрясло. За что расстрелять? Вины за мной нет. Наш комбат не посылал меня связным, и я ему не докладывал лично. Но я был молод (только что стукнуло двадцать) и ни сон, ни аппетит не потерял. Никто и никогда об этом инциденте больше не вспоминал. А подставившего меня комбата я возненавидел на всю оставшуюся армейскую службу.
Война с Германией закончилась. Наша бригада была переброшена на восток в Монголию, и мы через Ханганские горы вышли в Манчжурию. Но всё быстро завершилось. Бригаду отправили в Забайкалье на станцию Оловянная, в Цугуловский Дацан (буддийский монастырь, превращённый в склады).
В ноябре 1945 года умер мой отец, и мне дали отпуск. От Читы до Москвы я ехал месяц. Похоронил прах отца в Донском крематории и уже было собрался вернуться в строй, но тут моей тёте Евё, преподавательнице немецкого языка в Военно-Юридической Академии, пришла «счастливая» идея, чтобы я в эту академию поступил. Я послушался её совета, сдал все экзамены на «отлично» и был принят на заочное отделение. Взял программу, учебники и отправился в свою бригаду.
Нужно было ехать до Читы и далее к монгольской границе. Места скверные: лысые холмы, зимой морозы до -50 градусов, а снега мало. Земля вся в трещинах, летом жара, тени нет. Раз попал в песчаную бурю – явление страшное. Где-то недалеко течёт Онон – приток Амура. Это Бурятский автономный округ.
Так вот, я усердно штудировал науки: теорию государства и права, историю государства и права, латынь и английский. Через полгода приехал на сессию и снова сдал всё на «отлично». Но жить вдалеке от семьи и невесты я больше не захотел. Я подал заявление о переводе меня на очное отделение как отличника и… получил отказ. Начальник Академии, полковник Чхиквадзе, заявил открыто, что не может принять еврея на очное отделение. Тогда я уехал в свою бригаду и решил демобилизоваться. Прибыв в Цугуловский Дацан, наивно спросил у нашего замполита подполковника Хавкина: «Как может такое быть при советской власти?» «Вполне даже может!» – подтвердил старый служака-комиссар, участник гражданской, Финской и Великой Отечественной войн.
Меня направили в Хабаровск, где я и демобилизовался, прослужив четыре года (три из них – на фронте).
Приехав в Москву, поступил в Автомеханический институт (МАМИ). В МВТУ и МГУ тогда евреев не брали. А я уже опасался, что нас могут «депортировать», как Хозяин это сделал с чеченцами, ингушами, калмыками, татарами… Я решил иметь такую специальность, чтобы пригодилась и в Москве, и в изгнании. Соображал уже.
Институт я закончил с красным дипломом. Но на работу отправили в самое тогда не престижное место – в Моссовет, на маленький экспериментальный завод Управления Благоустройством. Всех русских и прочих неевреев - моих друзей – направили на военные заводы и в закрытые институты. Но я полюбил свой завод, где начал работать технологом, а через год стал начальником ОТК. Трудился истово и стал хорошим специалистом.
Издох Сталин. Именно издох без врачебной помощи. Наши знакомые под Новый год неизменно произносили тост «Чтоб он сдох!» К власти пришёл волюнтарист Н.С.Хрущёв. Он решил поднять сельское хозяйство. Хорошее решение. Но для подъёма и укрепления сельского хозяйства стали посылать… евреев. Директор завода решил, что я самый подходящий кандидат для этой миссии. Сказано – сделано. На бюро Краснопресненского райкома партии единогласно проголосовали направить в сельскую местность именно меня. «Не поедешь – положишь партбилет!»
Так я попал в Шаховскую МТС, что по Рижской дороге за Волоколамском. Работал заведующим мастерскими. МТС была очень большая: более ста тракторов и сорок самоходных комбайнов, а других сельскохозяйственных машин никто не считал. Мастерские помещались в холодных сараях. Работал много. Здесь мне исполнилось тридцать лет. Из Москвы меня выписали, поставили на учёт в местный райком партии. Зимой у меня был ещё тот видок: ушанка, телогрейка, ватные штаны, валенки с самодельными галошами (из автомобильных камер). Как зэк, но без охраны.
Сначала снимал комнату. Потом, когда дали квартиру, привёз из Москвы жену и шестилетнюю дочку. Здесь, в Шаховской, собралась «сосланная» из Москвы еврейская компания: молодой хирург Нёма, прокурор Гриша, редактор местной газеты Виктор, директор льнозавода Додик с женой Софой (зубным врачом). Мы быстро подружились и вместе проводили свободное время: ходили в кино, справляли праздники и дни рождения.
Весной и осенью месили грязь (чуть ниже колена) – на главной улице. С продуктами было сложно. Питались скромно, но жили весело и водочкой не брезговали.
Шло время: нужно было дочку определять в первый класс. Жена сказала: «Школа будет только московская. В деревенской школе Лялечка учиться не будет. Хочу в Москву!» В Москве после тяжёлой болезни умерла моя мама. Мы поехали её хоронить. Вот так всё совпало…
Уезжать из Москвы не хотелось. И я сделал ход конём: подал документы для поступления в аспирантуру своего МАМИ. Потом ещё раз приехал в Москву для сдачи экзаменов. Но мне поставили «хорошо» по английскому языку, спросив то, что не полагалось по программе – сослагательное наклонение. А моему провалившемуся по политэкономии конкуренту поставили «отлично», так как прибежал заведующий аспирантурой и уговорил принимавших экзамен сделать эту подлянку. Я сдуру пошёл жаловаться в райком партии. Тогда директор института посоветовал мне никогда больше в нём не появляться.
Из сельского хозяйства меня не отпускали. Посылали в разные места, но я твёрдо говорил, что в следующем году буду снова поступать в аспирантуру. Естественно, меня не хотели утверждать в должности и держали без зарплаты три месяца. В конце концов всё же отпустили.
Вернувшись в Москву, я пошёл работать в КБ своего же Управления Благоустройством. Проработал на всех должностях – от простого конструктора до начальника бюро. Наше КБ антисемиты называли «синагогой». И действительно, начальник – Михаил Абрамович, Главный инженер – Григорий Абрамович, главные конструкторы – Лерман, Бернштейн, Броверман, Дубровицкий и Иванова (в девичестве Гуревич). Но куда деваться? В другие, более престижные КБ, нас не брали. Пословица говорит, что на одном месте даже камешек обрастает мхом. Мы работали с интересом и огоньком. И бюро гремело в своей отрасли. Постоянными были показы нашей продукции советским руководителям: Демичеву, Егорычеву, Гришину, даже Хрущёву – во дворе Моссовета. Сыпались премии, медали ВДНХ, авторские свидетельства. Да, наша «синагога» была в почёте. Так ведь работать надо, а не «создавать напряжение», как требовал секретарь райкома от работников МТС.
За границу меня не пускали не высокие власти, а свои же начальники из Главка. Даже когда приходило личное приглашение в ГДР, посылали моих русских подчинённых. Однажды я, взбесившись, устроил настоящий скандал начальству в Главке. «Почему? Если не доверяете, снимите с работы, лишите допуска!» Но я так ничего не добился. Ответом мне было молчание. Такая изысканная форма антисемитизма – унижение человеческого достоинства.
Протрудился я в своей жизни на разных ролях сорок лет. В конце 1980-х антисемитизм мне так опостылел («Память», резня на окраинах Союза), что я вышел из партии и уехал к дочери в Америку. Жалею об одном. Всё нужно было делать ещё в 1948 – 1950 годах. Моя жена была по рождению виленчанка, и мы могли уехать по репатриации в Польшу и далее… Что мне помешало? Друзья, товарищи, учителя, школа, театры – всё родное. И привитый с детства патриотизм, и отсутствие воспитания в еврейских традициях. Это была столица – Москва – моя родина со своей богатой культурой. Отказаться от всего этого – что резать по живому без наркоза.
Дети умнее нас. В Москве дочь после окончания МГУ не могла устроиться на работу по специальности. Не найдя счастья в России, она уехала с мужем и и маленьким ребёнком первая. А я, старичок, спустя более десятилетия – за ними.
Теперь я – гражданин США. Здесь моя дочь, зять, внук, сестра, племянники и даже внучатый племянник Андрюшка, родившийся в Америке. Ностальгией не страдаю.
Зачем я всё это написал? А просто посмотрел на свою жизнь под еврейским углом зрения. Это вполне правомерно.
PS Во время моих сомнений – уехать или остаться – ко мне с Украины приехал фронтовой друг – полковник в отставке и бывший председатель исполкома в Чернигове. Он с порога сказал: «Гриша, ну что ты здесь сидишь? Что у тебя здесь осталось, кроме могил? Жена у тебя умерла, дочь и внук – в США». Так Николай Иванович Крамаренко, теперь уже незабвенный, окончательно повлиял на моё решение уехать, а ведь он был украинец, не еврей, но хорошо понимал ситуацию.
Бруклин, зима 1998 года
.
Добавить комментарий