Мемуары

В свою первую длительную самостоятельную поездку я направился на производственную практику в Москву, на известный всей стране ЗИЛ. На вокзале меня встретил Юра – давний знакомый по нескольким летним каникулам, которые он проводил в моей родной Одессе. После многочасовой прогулки по улицам и площадям он предложил: «Давай вечером навестим Валю. Только предупреждать не будем – представляешь, как она удивится, увидев тебя здесь!»...

В МГУ приезжали с фронта многие, в т. ч. И. Эренбург, молодой К. Симонов. К этим писателям и поэтам Сима сохранила особые чувства на всю жизнь. С 1945 г. ряды студентов пополнились вчерашними фронтовиками. К сожалению, большая часть мужского поколения погибла в войне. Среди близких подруг Симы с 1945 по 2004 г. (59 лет!) была бывшая фронтовичка Люба Койфман, прошедшая свой путь (1919 - 2010) из местечка в Белорусии во Львовский университет, затем, после МГУ во Львов и в Нью-Йорк и отметившая свое 90-летие с большим семейным кланом в круизе...

Давно это было, научило улыбаться меня общество, здесь, в Европе.Тут улыбки приклеены на лица людей.На них должно быть написано-все хорошо с нами, никаких проблем, чего и вам желаем. Уверенность в себе от этого, стрелкой ввысь, к небесам. Урок от индивидуалистов, нам-коллективистам с эмоциями, славянам то бишь. Теперь я своих в Европе, особенно тех, кто первый раз в путешествиях, сразу вижу по вытяному, грустному лицу, брендовой одежде, недоверчивых глазах и думаю- а чем виноваты они? Это отпечаток тех наших будней, когда мы были закрыты в счастливом построении коммунизма от печальной исторической памяти и вообще, оценка самому государству, которое о людях своих не думало...

Когда началась война, мама, по-видимому, растерялась. Никто не представлял себе, что немцы так стремительно пройдут вглубь Украины. Мы еще некоторое время жили в Ирпене и мама (по ее рассказам) пыталась дозвониться до своего отца (Александра Иларионовича Тудоровского, одного из основателей Оптического института в Ленинграде), но не смогла. Оптический институт, работавший на войну, быстро эвакуировали в глубь страны. Но мама этого не знала...

Скажу лишь, что первым моим персонажем, первым возбудителем спокойствия, с чем я пришел в Рукописный отдел Пушкинского дома, был Чаадаев, Петр Яковлевич; в одном их тонких летучих журналов 20-года ( про этот живительный источник нашей литературы и истории и про меня, смерда, у этого источника – будет целая отдельная глава, прямиком ведущая в «Сайгон») я вычитал, что с Чаадаевым вел дружбу Тургенев, Иван Сергеевич, и даже подарил ему в начале 50-х годов свою повесть «Постоялый двор» с теплым автографом. Я тогда писал сценарий для телека о Тургеневе, и это факт мне хотелось, как говорят нынче, раскрутить, а архивы П.Я. в Пушкинском доме…

В Шлиссельбург я не попал. За день до моего переезда город заняли немцы. Я получил назначение в Шлиссельбургскую крепость, в её гарнизон. В крепости нас оказалось человек шестьдесят, все моряки, - он остановился на минуту, собираясь с мыслями. - Да всех было вначале шестьдесят, - медленно продолжал он, - бомбило нас по 70-80 самолётов целый день. Кроме бомбёжки, ещё стреляли из орудий, минометов. И так день и ночь, день и ночь. Мы жили в развалинах, бывших подземельях и казематах. Мы не знали, что такое тишина, спокойствие и сон, но мы жили, мы стреляли и мы не сдавались...

В середине июля в город вошли немцы. Уже в августе начались акции против евреев: через газету «Уманский голос» было вменено обязательное ношение повязки с желтой звездой, следовали объявления о расстрелах по 20 – 40 человек, в сентябре фашисты собрали еврейских юношей, загнали в подвал Дома пионеров и пустили газ. Так уманцы узнали о душегубках. В октябре разразился первый погром. Фашисты и полицаи врывались в дома евреев, грабили, убивали. Люди прятались в огородах, убегали – спасались...