Мемуары

Первый барак – война, эвакуация, Башкирия. Мне четыре года, потом пять, шесть. С тех пор война для меня – белая, холодная, нескончаемая зима, чёрная, жёсткая, неоглядная земля. Низкий приземистый барак, папа, мама и я в комнатушке. Папа и мама на заводе: он инженер, она табельщица с музыкальным образованием, но сейчас не до музыки. Тесно, темно, голодно. Родители измучены – день, да и ночь, на заводе, но за мной как-то присматривают...

В Пиркули, мы с Сориным, младшим научным сотрудником Астрофизического отделения Академии наук Азербайджана, прибыли через 6 часов после старта из резиденции отделения, которое находилось в Баку в бывшей мечети...

Году в 99-м на площадке лестницы редакции журнала «Звезда» я увидел Витю Кривулина, мы привычно поздоровкались, выкурили по сигарете, перекинулись двумя-тремя словами, я сказал, что собираюсь давно провести вечер «Былого и дум», под названием «Поэты и прозаики Сайгона первой волны». Виктор оживился и предложил для начала составить словарь завсегдатаев и близких друзей Сайгона и даже издать, причём он берёт на себя добыть деньжат в администрации или в Лен-ЗАКСе у Собчака. Я-таки взялся такой список составить, а пока прямо тут на лестнице мы стали прикидывать и насчитали навскидку сразу десятка три-четыре фамилий...

Эмиграция – как её описать, если у каждого она своя – свои причины, свои трудности, и своё понимание. Если в 20-х годах прошлого столетия она была вынужденной для многих – нужно было спасать жизнь не только свою, но и семьи, то в 70-х и 90-х – это уже был не вынужденный шаг, а выбор, и причины отъезда были у всех разные… Это только одна из многих историй, которая произошла после появления возможности уехать из России навсегда...

Я подметал камеры, а потом был выпущен на тюремный двор, где под навесом была небольшая мастерская по сколачиванию ящиков. Ночью меня вызвали на допрос. (Только в 2017 году я узнал, что ночные допросы запрещены. Не знаю, действовало ли это правило в тот 1966-ой год?). Никто не говорил, в чём я подозреваюсь или обвиняюсь. Допрашивающие сидели за настольной лампой, а мне свет бил прямо в лицо. Их лиц я не видел. Я понял: боятся. Спрашивали, где я был такого-то числа, кого знаю на Невском проспекте, что читал в последнее время, где и у кого получал книги и т.п.?...

И вдруг – что я вижу! вся почти стена оклеена старыми-престарыми газетами, и названия читаются легче лёгкого: «Современное слово», «Речь», «Новое время». Они смотрят на меня, чистенькие, как живые, с картинками, фотографиями, рекламой и невероятно любопытными заметками, сильно меня поразившими, и – совсем легко поддаются снятию, как будто из плена, пожелтевшие, седые – но живые, расторопные насекомые до них не добрались – кишка тонка, историю так наотмашь, как поётся в песенке тех времен, не задушишь, не убьёшь…