Проза

 Тебе что, некуда деньги девать? — спросил мой друг Вилли, увидев, что я отправляюсь за покупками в магазин натуральных продуктов. — Я тебя знаю, ты там наверняка будешь покупать всякие органические продукты, без гормонов, без пестицидов. Всю эту дорогую хрень, которую там продают чтобы таким лопухам, как ты, пудрить мозги и на вас наживаться. Вот ты на меня посмотри, какой я молодец, кровь с молоком, причём заметь — не органическим. Я, в отличие от тебя, покупаю только самые дешёвые продукты, а на лекарства вообще не трачусь...

Я давно знал этого яркого режиссера, даже помогал ему чем-то в начале его пути. Он был мне симпатичен, но это стремление к лидерству в любой ситуации немного утомляло и раздражало. Вот и теперь он явно перебирал - шумность поведения зашкаливала, становилось неловко за него. Хотелось как-то притормозить, изменить ситуацию, но как - я не знал. А рассказчик был в ударе. И уже известные артисты, тоже сидевшие в буфете, стали косо посматривать в его сторону - здесь так вести себя было не принято...

Одно только и остаётся в нынешнем моём, довольно-таки невразумительном положении: «роскошь человеческого общения». Вчера снова два часа проболтали с Эзрой. Казалось бы, о чём мне, сыну учителя, внуку раввина, профессору психиатрии, рассуждать с простым кузнецом, необразованным, словно дитя природы, притом на 24 года меня старше – а в нашу пору и десять лет целую эпоху составляли. Когда говорю «старше», подразумеваю тамошний год рождения. Здесь-то все мы – молодцы удалые, удальцы молодые: кому тридцать, кому сорок, а некоторым дамочкам так и по восемнадцать («Токи-токи из гимназии», говаривали в пору моей предреволюционной юности). Проще сказать, с каким возрастом сам себя отождествляешь, на те года и выглядишь. Не считая детей… только это совсем уж печальная история…

Впрочем, Руфь Марковна недолго морочила голову моей матери – уже через месяц занятий я, против своего обыкновения, не устроил визгливый скандал со слезами и истерикой, а тихо, набычившись, сказал: «Нет». Поражённая необычным поведением мать, также вопреки обычному сценарию наших отношений, поинтересовалась: «А почему?», и, получив в ответ давно скрываемую и только стыдом удерживаемую правду: «Она бьёт меня по пальцам линейкой», – молча вышла. Больше Руфь Марковна в нашем доме не появлялась. Но с ней исчезло и пианино – мой первый и последний в жизни инструмент...

Пушкин своего портрета не увидел. Вероятно, Дагер его увёз на проявку в Францию. Но меня тут поразило другое – стало быть Пушкин и Дюма близкие родственники! Жаль, что не довелось Александру Сергеевичу перевести на русский язык «Трёх Мушкетёров», которые упомянуты в письме. По возвращении в США, я разыскал фотографию Дюма, хотя и снятую в пожилом возрасте, и был удивлён его сходством с Пушкиным. Всё же генетика – не фунт изюма...

Прошло два года, и Вера все реже и реже вспоминала о тайном пакете. Только однажды, когда ей пришлось лечь на операцию, она вспомнила о нем и даже вынула из-под досок. «А вдруг я не вернусь из больницы», - со страхом подумала она. Вера написала короткую записку мужу и попросила прочитать ее только в случае своей смерти. Муж смеялся над ее страхами, шутил над ее «посмертным завещанием», но обещал все сделать как она просит. Выйдя из больницы, она уничтожила записку и перестала думать о «сокровищах»...

Был как раз февраль 1990-года. Мы стояли у окошка маленькой однокомнатной квартиры и смотрели вниз – с высоты второго этажа, на группки демонстрантов, медленно идущих по присыпанному снегом Столешникову. Они двигались к улице Горького. Были видны необычные лозунги «Долой кремлёвскую мафию», «Партия, дай порулить», «6-ая статья - позор». Люди то разворачивали лозунги напоказ, то сворачивали, по-видимому, уставая нести...