Важнейшим событием для бывших актёров ГОСЕТа и для всего еврейского населения страны стала публикация поэмы Евгения Евтушенко "Бабий Яр". Я помню, что после хрущёвской оттепели, когда был выпущен из бутылки джин антисталинизма, творческая интеллигенция, в частности, еврейская, с нетерпением ожидала продолжения. Тогда было время поэтов и поэзии. Мне было 14, когда вечерами я бежал на площадь Маяковского, где, взобравшись на ступени могучего памятника поэту, читали свои стихи молодые Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Микрофонов не было.
Поэты надрывали голос. Чтобы услышать их, надо было продираться через огромные толпы. Важнее было не услышать, а увидеть поэтов, и участвовать в процессе. Тогда, в конце 50-х - самом начале 60-х казалось, что наша жизнь меняется, что разрешено думать не так, как велит власть, и не только думать, но и говорить то, что думаешь.
Правда, и тогда мой отец, рассказывая дома в моём присутствии анекдот, который можно было истолковать, как антисоветский, строго предупреждал: "Ребятам в школе не рассказывай!" Когда я позднее прочитал одноактную брехтовскую пьесу "Шпион", в которой родители, обнаружив отсутствие сына, гадают, не пошёл ли он доносить на них, то хорошо понял состояние моих родителей, переживших сталинщину. Старшее поколение не слишком верило в то, что советская власть становится либеральнее, терпимее. То поколение помнило подавление ростков демократии в Венгрии и как бы предвидело реакцию Москвы на Пражскую весну и польскую "Солидарность". А новое поколение, молодое, восторженное, хотело верить в возможность перерождения коммунистического режима в "социализм с человеческим лицом" .
Малейшее действо, казавшееся несанкционированным властями, было в наших глазах протестом, частью революции. Повстанцами, диссидентами, борцами с системой воспринимались Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Окуджава. Это был "надежды маленький оркестрик". Мы не понимали, что, желая переделать мир, оставались окуджавскими "бумажными солдатиками". Я впервые услышал Булата Шалвовича Окуджаву, когда его привёл в театральную студию при театре имени Станиславского наш режиссёр Александр Борисович Аронов. Они были хорошо знакомы, даже дружили. Аронов тоже играл на гитаре и пел полублатные и шутливые песенки. У него была уникальная гитара, на которой расписывались его друзья. Там оставили свои автографы знаменитые поэты, актёры, драматурги того времени. Эта уникальная гитара хранится в семье дочери Аронова Людмилы Александровны Ароновой-Бухарцевой-Сиротиной-Киштелиньской-Грычко. (Такие длинные фамилии не носили даже испанские аристократы.)
...Весть о том, что в "Литературной газете" опубликована поэма Евтушенко "Бабий Яр" мгновенно облетела Москву. Захватив ручку и тетрадь, я помчался на Тверской бульвар, где стояли газетные стенды, в которых под стеклом вывешивались свежие номера. У стенда с "Литературкой" толпился народ. Читали молча, без обсуждений, лишь многозначительно переглядываясь. Я встал рядом с газетой и переписал всю поэму. Пока писал, запомнил её наизусть: "Над Бабьим Яром памятников нет..." Не будем говорить о поэтических достоинствах, но трудно переоценить политическое значение поэмы, опубликованной в 1961 году, когда место гибели тысяч евреев было мусорной свалкой, когда власти замалчивали геноцид еврейского народа. Мы знали, что в Советском Союзе ничто не случайно.
Если вышла поэма "Бабий Яр" в советской газете, значит, было на то получено разрешение, значит, политика в отношении евреев меняется и значит можно попытаться возродить еврейский театр. Так думали евреи. И трое энтузиастов начали действовать. Бывшие госетовцы Соня Биник, Арон Коган и артист Центрального детского театра Владимир (Беньомин) Шварцер, получивший звание Заслуженного артиста Российской Федерации ещё в еврейском театре, стали ходатайствовать о создании еврейского гастрольного драматического ансамбля. Поскольку Шварцер и Коган были членами Коммунистической партии, они обращались именно в партийные органы. Партийные чиновники не отвечали на их письма, от них отмахивались, не принимали, но артисты, особенно Арон Коган, прорывались в кабинеты, ловили отвественных работников в корридорах, на улицах, размахивали у них перед носом партийными билетами...
Целый год их гоняли, словно юродивых, по кабинетам, пока, наконец, министром культуры Фурцевой по согласованию с высшим партийным руководством страны не было принято положительное решение. Артистам позволили сделать концертную программу с отрывками из еврейских спектаклей, с чтением стихов на идиш и с еврейскими песнями в исполнении певца Зиновия Шульмана. Группу приписали к московской концертной организации "Москонцерт", дали минимальные зарплаты в соответствии с концертными ставками, позволили выступать без афиш в клубах на московских окраинах и гастролировать в украинской и белорусской глубинке. Но это была настоящая победа.
Правда, не все так считали. Моисей Соломонович Беленький, а за ним и многие другие старые госетовцы отказывались ходить на концерты Еврейского драматического ансамбля. Беленький говорил: "Такого театра, как ГОСЕТ, уже не будет, а заменители нам не нужны". Отчасти он был прав. С художественной точки зрения концертные программы были слабыми. Смешно было смотреть, как в сценах из спектакля по роману Шолом Алейхема "Блуждающие звёзды" 40-летняя Соня Биник изображала 18-летнюю Рейзл, а 40-летний Арон Коган играл влюблённого юношу Лейбла. Но другого выхода не было. Впрочем, зрителям было важно другое: услышать еврейское слово, маме-лошн, родной язык мамы и папы, дедушки и бабушки. Даже если этот язык забыт и не очень понятен, его понимаешь сердцем. А если повезёт и рядом окажется человек, знающий идиш, то он переведёт. На спектаклях еврейского драматического ансамбля никогда не бывало тихо: кто шёпотом, а кто и в полголоса переводил текст рядом сидящим.
Прощай, коммуналка, здравствуй "Дворянское гнездо"
Мой папа несколько лет стоял в списках на получение квартиры. В те времена жилплощадь распределялась властями города по спискам госпредприятий. Хрущёв начал строить блочные дома и расселять людей из коммуналок. Несколько лет мы были "очередниками". Наконец, в Центросоюзе, где работал папа, подошла наша очередь. Мы переехали из коммуналки в собственную квартиру на улице Черняховского, угол Красноармейской, недалеко от метро «Аэропорт». На седьмом этаже 9-этажной блочной хрущёвки у нас была крошечная кухня, одна проходная комната и одна спальня. Я спал в проходной. На первом этаже была прачечная, что тоже удобно. А напротив нашего дома – продовольственный магазин «Комсомолец». Так что все было рядом, и папа был счастлив. К сожалению, счастье было слишком коротким. Мама перенесла тяжелую операцию. А папе осталось жить всего несколько лет.
Этот район Москвы называли "Дворянским гнездом", потому что там, у метро "Аэропорт" были дома, в которых жили члены Союза писателей, Союза журналистов и прочих творческих союзов. А мы там оказались, как мещане во дворянстве. В этих домах жили мой будущий преподаватель эстетики в Щукинском театральном училище Юрий Борисович Борев, с которым мы сдружились, и драматург, киносценарист, поэт Яков Аронович Костюковский. У обоих я бывал дома. Нам повезло, что на той же улице Черняховского жили бывшие госетовцы Яков Цибулевский и Ольга Гольбурт с сыном Эриком и дочерью Аней, а чуть дальше, у метро "Сокол" - Григорий Левинзон с женой Бертой и дочерью Аллой. И опять еврейские актёры потянулись друг к другу, часто собираясь вместе. Они уже не были в театре. Но театр оставался в них. И мы, их дети, жили в атмосфере еврейского театра, впитывая его дух.
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
Жить было интересно: по вечерам занятия в студии при драматическом театре имени Станиславского, по выходным – спектакли, выступления в литературных концертах Театра Чтеца при Доме Медицинских работников, беготня по театрам и поэтическим вечерам, подготовка к поступлению в театральный институт. Для прогулок с девочками тоже надо было найти время. И школа оказалась на последнем месте. А поскольку я знал, что xимия, физика и геометрия мне никогда не понадобятся, то учился я плохо. Беспокоило лишь то, как я сдам экзамен на аттестат зрелости. Но тут мне кто-то подсказал, что можно получить аттестат без экзамена, по годовым оценкам, если здоровье не позволяет перенапрягаться. В Театре Чтеца при Доме Медицинских Работников было много медиков – фельдшер Саша Калягин, медсестра Таня Назарова…
Я обратился за помощью к Тане, и она достала мне липовую справку, что у меня было сотрясение мозга. С этой справкой я пошел в Городской отдел народного образования (ГорОНО) и там разрешили выдать мне аттестат об окончании средней школы без экзаменов. Путь к высшему театральному образованию был открыт. Татьяне Борисовне Назаровой я до сих пор благодарен за помощь. Позднее, когда меня взяли в Щукинское, она поступила в школу-студию МХАТ. А потом её приняли в "мой" театр - теперь он называется "Электротеатр имени Станиславского". Вообще многие ученики Нины Адамовны Буйван, пройдя у неё отличную профессиональную школу, поступили в театральные институты, а затем были приняты в разные московские театры. Это Александр Калягин, Татьяна Назарова, Николай Абрашин, Борис Кумаритов, Михаил Болотников. Миша - грузный, большой словно медведь, работал в театре имени Пушкина.
Я помню, как он, студент Щукинского, сыграл Свидригайлова в сцене с Дуней, сестрой Раскольникова ("Преступление и наказание" Достоевского). Уже тогда он был вполне сложившимся драматическим актёром. Педагоги по актёрскому мастерству говорили нам, первокурсникам: "Учитесь гримироваться, как Болотников". "А как он гримируется?" "Почти никак! Он меняется не внешне, а внутренне". К сожалению, Михаил умер в возрасте 53 лет. Не доиграл. Николай Абрашин с благословения Нины Адамовны Буйван поступил в Щепкинское при Малом театре, а потом стал актёром Академического театра Российской Армии. Взрывного темперамента разносторонний актёр хорошо пел, играл на гитаре, писал стихи. Умер, когда ему было 62. Не доиграл. А Борис Кумаритов скончался в возрасте 61 года.
Редкого обаяния актёр, он был принят в театр Сатиры. Сыграл там множество ролей. Коллеги его любили. Об эторм мне рассказывал Владимир Долинский, друживший с Кумаритовым. Борис приходился дальним родственником Ирине и Михаилу Прохоровым. Дедом Прохоровых по материнской линии был Михаил Григорьевич Кумаритов, занимавший в 1930-х годах пост Министра зравоохранения Дагестана. Борис Кумаритов был счастливо женат на Наталье Защипиной, об актёрской славе которой возможно помнит только старшее поколение.
К 40 годам у моей мамы развилась довольно редка болезнь Кушинга, связанная с неправильной активностью надпочечника. Ее положили на операцию, удалили надпочечник. Вроде бы развитие болезни остановилось. Однажды, уже после операции я пришел домой, когда никого не было. На тумбочке лежала справка от врача. Я прочитал. Там было написано, что мама беременна и что дается направление на аборт. Меня мама родила, когда ей было 26, что по тем временам считалось поздно. Это была ее первая беременность, хотя она была с папой уже 10 лет. После моего рождения она не беременела. Это, видимо, было из-за болезни. И вот – через 16 лет - новая беременность. Родители пришли и спрятали медицинскую справку. Эта беременность осталась их личной тайной, в том числе от меня. А то, что я об этом знал, осталось моей тайной, в том числе от них.
После операции мама каждый год должна была ложиться на обследование и лечение во Всесоюзный институт эндокринологии и химии гормонов. Там она проводила целый месяц. Ее лечащим врачом была эндокринолог Анна Лазаревна Кууз, которой мама очень верила. Их отношения описаны мною в рассказе "Я вам верю, доктор".
Когда мама лежала в больнице, мы с папой навещали ее каждое воскресенье. Часто из Раменского, что под Москвой, приезжала мамина старшая сестра Бася. Иногда прилетали из Минска, Бобруйска и Киева мамины братья. Они всегда задаривали медсестер, врачей. В те времена врачи брали подарки, смущаясь.
Пока мама была в больнице, папа готовил мне завтрак: все ту же яичницу-глазунью. Я говорил «яишница», как произносят образованные москвичи. А папа говорил «яичница». Мне это было смешно. Однако я этого не показывал. Еще был у меня момент – мне было лет девять – когда папа мне что-то сказал, а я ему в ответ, будто приятелю во дворе или в классе: «Ты что, дурак?» И тут же прикусил язык. Стал что-то лепетать, заговаривать зубы. Папа видел, что мне стыдно, и поступил мудро: сделал вид, что не услышал. А мне стыдно до сих пор. Извини, папа.
В 8 или 9 лет я сделал для себя два самых важных, потрясших меня открытия. Первое, что люди делятся на умных и глупых. Я стал делить на таковых всех: одноклассников, соседей, знакомых, родственников, даже родителей. Такое определение людей было очень интересным занятием. Слово «дурак» стало для меня не столько ругательным и оскорбительным, сколько оценочным, характеризующим личность. Второе важнейшее открытие: моя собственная смертность.
Я вдруг понял, что время, отпущенное мне, не бесконечно. Надо успеть сделать то, что задумано. Нельзя терять времени! Когда ввели в школе вместо десятилетки одиннадцатилетку, я ни за что не хотел терять целый год на школу, тем более, что служба в армии была обязательной с 18 лет. Значит, я, не успев попасть в институт, сразу из 11-го класса школы мог быть призван в армию и там потерял бы еще два-три года! И я перевелся в вечернюю школу рабочей молодежи, которая оставалась десятилеткой. Позже та же боязнь не успеть, опоздать, потерять зря время вытолкнула меня из театра, побудила к женитьбе, рождению ребенка, бросила в эмиграцию…
...Не забуду свою вину и перед мамой. Мы еще жили на улице Станкевича. Глазная больница была в часе ходьбы. У мамы образовался на внутренней стороне века нарыв. У нас это называли «ячмень». Он никак не проходил. Врачи сказали, что надо его вскрыть. Мама пошла одна в больницу. Папа не стал брать выходной за свой счет и был на работе. Я – в школе. После школы я вышел на улицу и увидел маму, шедшую домой с большой повязкой на глазу. Она, обычно сдержанная и молчаливая, вдруг произнесла: «Никто со мной не пошел, никто не привез меня обратно, никто даже не встретил. А ведь это все же операция». Упрек был адресован и папе, и мне. Я помню это и мне стыдно. Прости, мама.
У меня с мамой были отношения очень дружеские. И в этом – ее заслуга. Думаю, так получилось потому, что она всегда была со мной откровенна, делилась впечатлениями о кинофильме, спектакле, о жизненных проблемах. Часто как бы советовалась со мной, а я должен был подумать и предложить ей решение. Это был – осознанный или нет – очень правильный педагогический ход. И воспитанная таким образом дружба сохранилась у нас до последних дней ее жизни. С отцом у меня таких отношений не было – дистанция всегда чувствовалась.
Добавить комментарий