КОМБИНАТ ВТО
Хотя еврейского театра больше не было, и многие актёры работали кто где, они оставались членами Всероссийского Театрального Общества (ВТО), которым руководила старейшая актриса Малого театра Александра Александровна Яблочкина. Она была старой девой и про неё ходила по Москве масса анекдотов. Но Яблочкина была добрейшим человеком и старалась помогать актёрам, в том числе бывшим, как могла.
Как-то маме удалось достать путёвку в актёрский Дом Отдыха ВТО в Плёсе, на Волге. Туда поехали мама, папа и я, а также Соня Биник, Арон Коган и Лёва Трактовенко. Трактовенко любил выискивать среди актёров кино и театра евреев, тайных евреев и сочувствующих евреям. В Плёсе отдыхал актёр московского театра имени Маяковского Александр Ханов. Трактовенко крикнул ему: «Мы актеры театра Михоэлса!» Ханов улыбнулся и сказал: «Михоэлс любил делать так...» и изобразил задумчиво-ироничное лицо Михоэлса, выпятив нижнюю губу и приложив пальцы ко лбу... В актёрских домах творчества – в Плёсе, в Рузе под Москвой, в те годы в импровизированных концертах для своих часто выступал пианист Михаил Брохес, бывший аккомпаниатор Александара Николаевича Вертинского. Брохес выступал вроде бы с пародиями на Вертинского, но на самом деле просто пел его песни чуть гнусавя и картавя. Много позже, уже учась в Щукинском театральном училище, я рассказал об этом Насте Вертинской. Она не была высокого мнения об этих выступлениях Брохеса. Ещё с нами в Плёсе отдыхал Илья Абрамович Бейдер – актёр-кукольник, который тогда играл в Театре Теней (был такой в Москве). Мы встретились с ним 40 лет спустя в Америке, в Нью-Йорке, и он узнал меня.
Среди соседей по коммуналке был бывший госетовец родом из Польши Заслуженный артист республики Иосиф Шидло. Он с женой Бронкой, Брониславой Давыдовной, занимал одну комнатку. Шидло был очень хорошим актером и маминым партнером по сцене. Он играл в трагедии Лермонтова «Испанцы» благородного старого отца Ноэми. А роль Ноэми была любимой ролью моей мамы. После его смерти Бронка осталась одна. Она была очень гордая – все-таки жена, а потом вдова Заслуженного артиста! Она говорила по-русски с польским акцентом, ярко красила губы и очень много говорила по телефону, тарахтела, как пулемет, и все по-польски, чтобы соседи не поняли. А соседи, особенно соседки, находясь на кухне, всегда затихали и прислушивались, когда кто-то говорил по телефону. Телефон был общий, черного цвета и висел на стене на гвоздике. Дети тоже пользовались им, обсуждая решение школьных задач и расписание уроков. Прорваться к телефону было нелегко. Если кто-то, услышав звонок, первым подходил к телефону, потом громко стучал в дверь и кричал: "Вас к телефону!"
При входе в кухню, прямо под порогом была большая дыра. Там, под полом жили крысы. Ночью они выходили и рылись в помойных ведрах, которые стояли в углу, возле выхода из кухни на черный ход. Когда рядом не было взрослых, я иногда бросал в дыру зажженные спички, чтобы выгнать крыс.
В самом конце коридора, за кухней, была дверь, отделявшая еще три квартирки. В первой жила бывшая актриса еврейского театра Сарра Фабрикант. Сначала она была женой артиста Минскера и у них родилась дочь Юля – точная копия матери. Сарочка Фабрикант снялась в фильме «Искатели счастья» с Зускиным в главной роли. Она поет там песенку на свадьбе в самом конце фильма: худенькая большеглазая брюнетка с высоким, звонким голоском. Вдруг с фронта приходит сообщение, что Минскер попал в плен и там погиб. После войны Саррочка познакомилась с фронтовиком Роней (Ароном) Кролем, и они решили пожениться. А у него от первого брака был сын Миша. Они жили за нашей стенкой, и потому мы всегда слышали, что у них происходит, а они – что у нас. И вдруг (опять вдруг) возвращается Минскер, который, оказывается, выжил в плену. Он был в концлагере и скрыл, что еврей. Один из заключённых хотел его выдать, но не успел - его задушили. И вот возвращается Минскер к жене, а она – замужем за другим. У него нет ни жилья, ни родных. И он остаётся в этой комнате, поскольку был там прописан до войны. Так они и жили некоторое время: два мужа с одной женой и с двумя сводными детьми. Среди бывших еврейских актеров это не единственный такой случай. В ГОСЕТе была актриса Этя Тайблина. Её мужем был тяжелоатлет, штангист Израиль Механик. А в оркестре еврейского театра был русский музыкант Вася. И Этя любила обоих. От Механика у неё была дочь, а от Васи – сын. И все дружно жили...
Однажды, уж не знаю из-за чего, дядя Роня подрался с моим папой и даже плеснул в него кипятком из чайника. У папы на всю жизнь остался от этого небольшой след на щеке. Через много лет, когда я с мамой собрался эмигрировать, появился вдруг дядя Роня. Он тоже хотел эмигрировать и очень интересовался, что и как я делаю.
По другую сторону нашей комнаты была крошечная 7-метровая комнатенка, в которой одно время жили три женщины: маленькая улыбчивая старушка Наталья Петровна и две ее дочери – Соня и Лида. Обе красавицы. Соня Шаховская разошлась с первым мужем и вышла замуж за Александра Жолквера, журналиста-международника, который много лет вел телевизионные репортажи из ГДР (коммунистической Германии). Потом его дело продолжил сын Никита с той же фамилией. А Лида – белозубая, всегда загорелая, работала, кажется, в министерстве торгового флота. И к ней часто захаживали разные красавцы - морские офицеры. Мой папа тоже, как говорится, «положил на нее глаз». Она ему явно нравилась, и он часто с ней балагурил, прижимая к стене.
Чуть не забыл еще одного соседа - Бориса Аврашова. Он был актёром и очередным режиссером в театре имени Ермоловой. Этот человек был примечателен тем, что в 1956 году у него первого в нашей квартире появился телевизор. Черно-белый КВН-49. И мы все собирались в его тесной комнатке, чтобы посмотреть передачу, которую вела очень красивая женщина с заплетённой косой, обрамлявшей голову. В комнате все не умещались. Тогда дверь оставалась открытой, и соседи рассаживались в коридоре.
Вдоль коридора на стенах висели ванночки. До них можно было достать палкой и постучать. При этом каждая издавала свой неповторимый звук. Получалось очень музыкально, однако всегда кто-нибудь выскакивал из комнат и кричал на нас, детей: "Перестаньте шуметь!" У меня ванночка была овальная из какого-то тяжелого металла. Папа снимал ванночку с гвоздя и ставил в ванной, где зажигал газовую горелку. Надо было долго ждать, пока вода нагреется. Шампуней тогда не было и голову мыли «Детским» мылом. А когда «Детского» не было, то «Хозяйственным» с очень грубым неприятным запахом. Игрушек тоже не было, и корабликами мне служили мыльницы.
Зимой после снежной ночи в пять утра дворники начинали убирать снег, разбивать ломом и соскребать скребком лед, и будили всех вокруг. А летом по субботам и воскресеньям приходили точильщики со своим точильным станком на плече и кричали: «Точить ножи-ножницы, мясорубки починяем!» Женщины выносили кухонные ножи, швейные ножницы, и точильщик точил их на крутящихся камнях. Мы, мальчишки, обступали его и смотрели, как из-под ножей летели искры. В те годы еще появлялись в московских дворах старьевщики. Они въезжали на телеге, запряженной одной лошадью, либо сами тянули телегу и кричали: «Старье берём!!!» Для детей это был праздник, потому что старьевщик давал за старую (и не очень старую) мамину кофту шарик-свистульку «Уди-уди», глиняную трещотку, свисток или красного сахарного петушка на палочке. Это были сокровища, ради которых можно было отдать даже собственное пальто.
Я часто болел: все время воспалялись гланды. И мама водила меня по врачам. Участковые детские врачи были очень хорошие, внимательные женщины. Мне было 8 лет, когда меня положили в больницу на операцию по удалению гланд. В операционном кресле я сопротивлялся. Тогда врачи решили привязать мои руки к креслу. Это мне показалось еще страшнее, чем операция. И я сказал, что дам вырезать гланды, но не дам себя связывать. «Я сам! Я сам!», повторял я и стерпел все, вцепившись в ручки кресла. Ведь анестезии в сегодняшнем понимании тогда не было. Было слабое ее подобие. Операция прошла неудачно. Через несколько дней пришлось резать повторно. Потом долго болело горло, трудно было глотать. Но в больнице мне понравилось. В нашей палате детей было человек 20. Весело!
То ли из-за голодного детства, то ли из-за голодной молодости мама старалась впихнуть в меня как можно больше еды. Если котлеты, то две, а не одну, если кашу, то полную до краёв тарелку... Я давился этими котлетами, этой кашей, пока меня не выташнивало. «Эр векцах шойн!» «Его вырвало!» со слезами на глазах сообщала мама папе по-еврейски. Папа не хотел меня заставлять есть, но ничего не мог с мамой поделать. В результате мама меня раскормила, и мальчишки во дворе звали меня «Жирный», "Жиры" или просто "Жир". Я ужасно стеснялся своих жировых складок. Летом, живя в Быково у дедушки с бабушкой, я бегал в одних трусиках и всегда держал руки возле сосков, прикрывая жирную и, как мне казалось, девчоночью грудь. Папа пытался меня утешить тем, что его тоже в детстве мальчишки в Каменец-Подольске звали «буржуем». На меня это не действовало, и я с тех пор всю жизнь боролся со своим весом, переживая, что я толстый.
Еще в нашей квартире жила тетя Фрида Фридман с сыном по имени Ким (означало "Коммунистический Интернационал Молодёжи" по превым буквам). Все его звали Кимой. Тетя Фрида тоже была когда-то актрисой еврейского театра, а потом - надомницей-расписницей. Она рисовала цветочки на белых женских воротничках. От нее ушел муж, и она воспитывала сына одна. У нее было плохое зрение и длинный с резким вырезом ноздрей нос. Киму мой папа всегда шутливо дразнил «Кима-пройди-мимо» или «Кимарик-воздушный шарик». Отец Кимы по фамилии Юфа работал в Центральном Театре Советской Армии – ЦТСА. Актер он был слабый, но занимал пост заведующего труппой. А его новая жена, которую звали Асей, была главным администратором этого театра. И Кима иногда брал меня с собой на спектакли. Сидели мы всегда на самой верхней галёрке в этом огромном, как вокзал, театре, и фигурки на сцене были очень маленькими. Иногда, в темноте, я спускался пониже и пристраивался на ступеньках. В этом театре я видел замечательных актеров: Касаткину, Андрея Попова, Зельдина, Добржанскую, Даниила Сагала, Нину Сазонову...
Нина Сазонова
С Ниной Афанасьевной Сазоновой меня связывает не только любовь зрителя к замечательной актрисе. Я был знаком с ней через её сына. Мы с ним в детстве дружили какое-то время, были ровесниками и учились в первом классе 135-й московской школы. Мишка Борисов жил с матерью недалеко от школы, на первом этаже двух или трёхэтажного дома барачного типа. Окно их комнаты было почти на уровне земли. Я подходил к окну и кричал: "Мишка, выходи на улицу!" Он вылезал через окно, и мы шли гулять. В апреле, когда таяли сосульки, и ручейки бежали вдоль тротуара, мы пускали кораблики, сделанные нами из древесной коры, из спичечных коробков или просто из спичек. Сбивали палками сосульки. Били палкой по водосточным трубам, чтобы оттуда вываливались подтаявшие ледяные цилиндры. Мишка был полноват. И я тоже. Если мальчишки хотели нас обидеть, то обзывали "Жиртрест-промсосиска-мясокомбинат". Я знал, что мишкина мама - артистка Нина Сазонова, и что они живут вдвоем. Тогда многие дети жили без отцов. Не все мужчины вернулись с войны. Я Мишку не спрашивал об отце. А он и не рассказывал (по некоторым слухам, его настоящим отцом был главный режиссёр театра Алексей Дмитриевич Попов, но отцовство было приписано какому-то Александру Борисову). Моя мама, узнав, что я дружу с сыном Сазоновой (известной актрисой она тогда ещё не была) пригласила Мишку с мамой в гости, на чай. Они пришли. Кроме чая, варенья и баранок у нас ничего не было. Зато было весело. Мы с Мишкой играли, а наши мамы о чём-то беседовали. Наверно, о театре. Эта встреча с Сазоновой была единственной, но она мне запомнилась... Через много лет, уже живя в Америке, я узнал об ужасной судьбе Мишки Борисова и его мамы. Я прочитал, что он сильно пил и спьяну бил мать, любившую его самозабвенно до патологии. Из-за этой любви она так и не вышла замуж. Когда после очередного приступа пьяного гнева Мишка пришёл в себя и увидел на полу избитую им, неподвижно лежавшую мать, он, видимо, решил, что убил её, и выбросился из окна одиннадцатого этажа. Это произошло в новогоднюю ночь, когда люди праздновали наступление 2002 года. Так писали российские газеты. Всё ли там правда, проверить трудно. Я, узнав эту историю, написал Нине Афанасьевне письмо соболезнования, напомнил о себе, но поскольку не знал её адреса, отправил письмо на адрес театра. Ответа не получил. Сазонова побывала в реанимации, потом в доме для престарелых, пережила два инсульта, страдала старческой дименцией, и скончалась 21 марта 2004 года. А родственники судились из-за её квартиры...
Еврейские актёры в поисках работы
После закрытия ГОСЕТа всего нескольким актёрам удалось перейти на русскую сцену. За это прежде всего надо помянуть добрым словом режиссёра Юрия Александровича Завадского. Он не отличался особой храбростью. Был с советской властью очень осторожен. Однако взял в руководимый им театр имени Моссовета на свой страх и риск молодую актрису ГОСЕТа Этель Ковенскую. Это произошло ещё при Сталине, в 1950-м году. Наверно, в память о том времени, когда, по риглашению Михоэлса, он преподавал в Еврейском театральном техникуме в Столешниковом переулке. А ещё через несколько лет он взял режиссёром Нину Михоэлс. С какой бы справедливой иронией ни отзывалась о Завадском Фаина Георгиевна Раневская, сам факт приёма в театр Ковенской в разгар гонений на "безродных космополитов" и подготовки к "делу врачей" говорит о многом. Незадолго до смерти Ковенской я навестил её в Тель-Авиве. Говорили о Завадском, о Михоэлсе, о покойном муже Ковенской замечательном пианисте и композиторе Льве Когане, вспоминали актёров и актрис ГОСЕТа...
Из госетовцев, которым удалось перейти на русскую сцену, можно назвать ещё Владимира Ефимовича Шварцера, которого взяла в Центральный детский театр Мария Осиповна Кнебель. Это было в 50-х годах. А в 60-х Шварцер вернулся на еврейскую сцену, создав и возглавив Еврейский драматический ансамбль при Москонцерте, основу которого составили ученики Михоэлса. После того как Шварцер овдовел, он был в поиске новой жены. Сватался к разным овдовевшим или разведённым актрисам своего коллектива, в том числе и к моей маме. Но она, потеряв мужа в 45 лет, оставалась верной его памяти и отказала Шварцеру. Тогда он женился на Фриде Фридман.
...Еще был актер Иосиф Колин. Когда он работал в еврейских театрах в Биробиджане и в Москве, он был Гросс, а ещё раньше - Штофенмахер. Его женой была тоже актриса - Лия Колина. Они вместе работали в Биробиджанском еврейском театре. Кажется, там он получил звание Заслуженного артиста Российской Федерации. Они рассказывали, какой интересной творческой жизнью жили актёры в Биробиджание.
Когда биробиджанский театр был на грани закрытия, они переехали в Москву, едва успели оформиться в театре имени Михоэлса (так после убийства главного режиссёра стал называться театр) и получить комнатку в театральном общежитии во дворе ГОСЕТа, как в том же 1949 году был закрыт и этот, последний еврейский театр страны. Иосиф взял менее еврейскую, русифицированную фамилию жены и смог устроиться в русский Театр имени Пушкина (бывший Камерный, которым когда-то руководил знаменитый режиссер Таиров).
Там я видел Колина лишь в детском спектакле «Аленький цветочек» (постановка Василия Ванина). В театре он играл мало. Тогда же при режиссере Равенских в театре имени Пушкина гениальная Фаина Раневская тоже мало играла, непростительно мало. В этом театре числилась, но совсем не играла Алиса Коонен, вдова Таирова. Режиссер Равенских взял в этот театр совсем юную Настю Вертинскую, еще не поступившую в Щукинское училище.
Там же работал тогда артист Лев Барашков, ставший потом певцом. Как-то в студенческой столовой Щукинского училища Настя жаловалась мне, что с Барашковым трудно играть: от него ужасно пахнет чесноком. «Чеснок полезен для здоровья», оправдывался Барашков. А Насте по ходу спектакля надо было с ним целоваться… Иосиф Колин, поскольку мало был занят в театре, выступал в литературных вечерах с чтением рассказов Шолом-Алейхема и других еврейских писателей. А много позже сделал моно-спектакль «Уриель Акоста». Была выпущена чтецкая пластинка Иосифа Колина. Он играл на неродном для него русском языке и потому тщательно выговаривал русские слова. Кстати, этим старательным выговором отличались и многие другие бывшие еврейские актеры, попавшие в русские театры, такие как Этель Ковенская (Театр имени Моссовета) и Владимир Шварцер (Центральный Детский театр), или изредка выступавшая на русском языке моя мама с чтением композиции по роману Горького «Мать».
А вот дочери Соломона Михайловича Михоэлса Тала (Наталья) и Нина говорили по-русски с красивым, чисто московским произношением.
На "Мосфильме" в массовках изредка удавалось подработать Эли (Лёве) Трактовенко. Роли были, в основном, бессловесные, так как еврейский акцент у него был очень сильным.
...И ещё об одном госетовце должен сказать, поскольку хорошо знал его. Это Григорий Лямпе. Он окончил Училище (бывший техникум) при ГОСЕТЕ в 1947 году и был принят Михоэлсом в труппу.
После гибели Михоэлса судьба театра и его театрального училища была решена. Агония длилась около двух лет. Дом, где жила наша семья и многие артисты ГОСЕТа, стоял недалеко от Малой Бронной, где находился театр. Я помню, как актёры, уже бывшие, проклинали директора театра Фишмана, который сначала вместе с заведующим труппой Давидом Чечиком составлял списки актёров на увольнение в связи с сокращением штатов, а зтем занимался ликвидацией театра. Чечика, который раньше считался "деньщиком" Михоэлса и бегал для него за водкой, называли не иначе как "собака-Чечик". Мы жили на третьем этаже, а Чечик на первом. Сгорбленный старик ходил по улице опираясь на палку и пряча печальные глаза от людей. Казалось, он слышал, как его соседи по дому, бывшие актёры шептали ему в след "собака-Чечик!". Они не хотели понимать, что Фишмана и Чечика собаками сделала советская власть. Были среди еврейских актёров и стукачи. Были и такие, которые, оставшись без работы и живя впроголодь (Эли Трактовенко), ходили с жалобами по разным государственным инстанциям, демонстрировали там свои обноски и говорили: "Посмотрите, в чём оставил нас враг народа и буржуазный националист Михоэлс!" Когда я в разговоре с бывшей актрисой театра Эльшей Моисеевной Безверхней спрашивал её мнение о некоторых актёрах театра, она произносила: "Этот? Подонок". "Тот? Подлец". Она помнила всех, кто в конце 40-х - начале 50-х, завидев её на улице, переходил на другую сторону и делал вид, что они не знакомы, потому что её муж, директор театрального Училища при ГОСЕТе Моисей Соломонович Беленький отбывал 10 лет лагерей по сфабрикованному делу о Еврейском антифашистском комитете.
Григорий Лямпе устроился в Московский областной театр имени Островского, и его бывшие коллеги очень гордились тем, что он сумел остаться в профессии. А через 10 лет его взяли в Театр на Малой Бронной, где раньше был ГОСЕТ. Лямпе играл эпизодические роли, но занимал административную должность заведующего труппой. Как-то я, будучи студентом, зашёл в театр и стал спрашивать, где могу увидеть артиста Лямпе. Помню, как хорошая актриса Антонина Дмитриева, почему-то с иронией ответила: "Артист Лямпе? Я такого артиста не знаю". А артистом он был замечательным. Сыграл в кино множество эпизодических ролей, в основном, евреев. Потом репатриировался в Израиль. Мы встретились, когда я уезжал в Америку. Он просил меня, если потребуется, помочь его сыну Мише, который тоже собирался в Америку вместе со своей женой и с матерью Любой Казачек. С аналогичной просьбой обращались ко мне и другие близкие мне люди. Они, видимо, думали, что раз я живу в Америке, в Нью-Йорке, то у меня наверняка есть нужные связи. Мой профессор Моисей Соломонович Беленький, уже живя в Израиле, писал мне о сыне Соломоне. Я многим был обязан Беленькому и мне удалось похлопотать за Соломона, благодаря чему он получил первую в Америке работу. Актриса московского драматического театра имени Станиславского Лиза Никищихина просила помочь дочери, которая приехала в Нью-Йорк к отцу. С Лизой мы были знакомы давно, ещё со студии при театре. Когда я уезжал в Америку, она была в числе провожавших меня. Александр Калягин, с которым мы вместе занимались в кружке художественного слова, а потом учились в Щукинском (он был на два курса старше), приехав на гастроли в Америку, тайно встретился со мной и Стасом Непомнящим, композитором и радиоведущим, в доме родителей Стаса в Нью-Джерси и просил, чтобы мы, если потребуется, помогли его дочери Ксении, которая в это время поселилась в Филадельфии. Александр Александрович Калягин - очень заботливый отец, обеспокоенный судьбой дочери, в четырёхлетнем возрасте оставшейся без матери, искал в нас поддержки. Таня, его однокурсница, на которой он женился ещё учась в Щукинском, умерла от рака. Было такое впечатление, что Саша, один воспитывавший дочь, подсознательно чувствовал себя перед ней виноватым, что, мол, не уберёг мать. К счастью, девочка оказалась вполне самостоятельной. Она сама устроила свою жизнь. Помощь ей не понадобилась.
Кто ещё из актёров еврейского театра смог остаться в профессии? Эмиль Горовец окончил Гнесинское училище и стал эстрадным певцом. На эстраде, в Москонцерте нашли себе место Маргарита Полонская – жена Горовца, и Эмануил Нэлин, ставший конферансье. Лёву Трактовенко взяла к себе в гастрольную группу звезда еврейской эстрады Анна Яковлевна Гузик. Эта маленькая талантливая женщина вместе с мужем - высоким красавцем, бывшим танцором Мишей Чайковским, и с толстеньким Трактовенко - разыгрывала музыкальные сценки на идиш и гастролировала по разным городам, где жили евреи. Выступала Анна Гузик и в Москве. Но очень редко. В Ленинграде пробивала редкие выступления на идиш Эстер Ройтман - весёлая, озорная, с грубоватым юмором, обожавшая русский мат. Еще были две замечательные еврейские эстрадные певицы: Нехама Лифшицайте в Литве, и Сиди Таль на Украине, в Черновцах. Трудно им было добиваться концертов. Остальные еврейские актёры жили надеждой на возрождение театра на идиш, писали письма, просили, требовали...
Моисея Соломоновича Беленького и его жену, бывшую еврейскую актрису Эльшу Моисеевну Безверхнюю пригласил ректор театрального училища имени Щукина Борис Евгеньевич Захава. Он дал Эльше Моисеевне место заведующей учебной частью заочного режиссерского отделения, а Моисей Соломонович, восстановившись в Компартии, стал преподавать "Исторический и диалектический материализм", публиковать атеистические статьи, книги об иудаизме, о еврейских философах Спинозе и Акосте...
С освобождением и возвращением Беленького бывшие актеры ГОСЕТа осмелели, стали собираться вместе, называли тех, кто писал доносы. Моисей Соломонович чуть ли не первейшим еврейским стукачом считал главного редактора еврейского журнала «Советиш Геймланд» («Советская родина»), поэта Арона Вергелиса, зятя писателя Валентина Катаева. Впрочем, Беленький не хотел даже фамилии Вергелиса произносить: называл его только "этот Рыжий". Так же как Сталина называл только Усатым. Тогда же стали более открыто говорить, что другой еврейский поэт Ицик Фефер, который ездил с Михоэлсом во время войны в Америку собирать деньги для Советской Армии, а потом, в 1952 году был расстрелян с другими еврейскими деятелями культуры, тоже был осведомителем НКВД-НКГБ-МГБ. Этим вроде бы занимался и актер Миша Шапиро-Шатров.
Бывшие госетовцы перестали бояться отмечать чей-нибудь День рождения. Собираясь вместе, они наслаждались разговором на языке идиш. После разговоров, смешных воспоминаний, еврейских анекдотов Беленький вдруг начинал петь какую-нибудь веселую песню, чаще всего «Ло мир але!» («Давайте все вместе!..). Пел он хриплым басом и громко отбивал ритм ладонями по столу. Его песню подхватывали остальные. Особенно расходилась Соня Биник: она всегда пела в полный голос. Мне было приятно их слушать и одновременно страшновато: а вдруг услышат русские соседи и вызовут милицию!..
Добавить комментарий