К осени 1966 г. затяжной конфликт между родителями уже перестал быть секретом от друзей и знакомых. И.Гинзбург-Журбина свидетельствовала:

Трифоновы с годами часто ссорились — не шумно, не для разрядки, как мои родители, а глубоко, мрачно, безрадостно и всерьез. В Нининых васильковых глазах стали отчетливы различимы страх и затравленность. Однажды она не выдержала, уехала поздней осенью в Друскининкай, сняла комнату.[1]

Nina_Nelina_foto_dlya_pasporta._1965_g.jpg

Тамара Куколева рассказывала мне:

Недели за две до отъезда в Друскининкай Нина позвонила мне. Я сразу узнала ее по голосу и обрадовалась. Нина была в нервно-возбужденном состоянии, какое бывало у Мамичевых. Она как-то бессвязно говорила, ругала тебя за грубость, Юру за то, что он ее не ценит. Сказала, что хочет попугать вас и уехать. Скажет, что уехала надолго, а сама поедет на две недели. Просила, чтобы я это не передавала. А я с вами тогда совсем не поддерживала отношения. Сказала: «Пусть поживут без меня! («Как чувствовала!» — добавила от себя Тамара) Пусть они без меня попляшут! Слишком я с ними ношусь и т.д.!» Обещала позвонить мне, когда приедет. Договорились, что после ее возвращения мы встретимся. Я предложила ее проводить. Она ответила: «Юра проводит». Позже выяснилось, что накануне отъезда у них с отцом была крупная ссора.

На самом деле мама уехала в Друскининкай 19 сентября 1966 года. В день отъезда они с отцом по неизвестной мне причине крупно поссорились. Возможно, мама проявила невыдержанность и высказала отцу нечто обидное. Или отец был раздражен ее отъездом посреди моего учебного года. К тому же он набрал долги для строительства дачи и был стеснен в средствах. Возможно, имела место и ревность. Но мама твердо стояла на своем и не дала себя переубедить.

Утром мама в нервно-возбужденном состоянии забежала попрощаться к бабушке с дедушкой и жаловалась на грубость отца. Она не поддалась на их уговоры остаться, либо взять с собой бабушку в качестве сопровождения. Мне она написала в школу записку, которая сохранилась:

Уважаемая Ираида Владимировна!

Олечка очень виновата и прошу ее извинить. Она поехала с девочками Стойко и Ершовой за какими-то документами в армянское представительство, а потом к 1 часу дня приехала проводить меня на вокзал, я уезжаю лечиться.

Поэтому она не была в школе.

С уважением

Н.А.Трифонова

19/09 66 г.

Очень прошу простить ее.

Я проводила маму на Белорусский вокзал, а был ли отец, не помню. В поезде, как мама написала потом в письме, она успокоилась и стала себя лучше чувствовать. На следующий день она приехала на место, где ее встретили поэт Арсений Тарковский и его жена Татьяна и помогли снять комнату в доме 3, ул. Жалои, недалеко от себя. Вероятно, мама на месте оформила себе так называемую курсовку в санаторий — право на лечение и питание без предоставления комнаты.

Druskininkay_ul._Zhaloi_Zalioji_d._3_foto_1_oktyabrya_2007_g.jpg

21-го сентября мама послала отцу сухую телеграмму (сохранилась):

Деньги получила. Спасибо. Нина

Вот так: уехала на курорт в сердцах и без денег. Дома их, наверное, не было, и отец где-то занял и послал ей перевод.

22-го сентября мама послала письмо бабушке и дедушке через меня:

Москва, Георгиу-Дежа, д.8, кв. 11,

Трифоновой для Нюренберг.

                                Здравствуйте, мои дорогие!

Устроилась я хорошо и начала уже лечение. Встретили меня и помогли мне устроиться Тарковские. Сегодня сделали мне первый массаж. Здесь очень здорово поставлено лечение физиотерапии. У меня болят все нервные окончания, и здешние врачи считают, что не сердце, печень, а в основном вся вегетативная нервная система расшатана.

Удивлены, почему?

Я здесь, тьфу-тьфу-тьфу, самая красивая и молодая по виду. Один врач посмотрел, спросил сколько мне лет и все приговаривал: «Чудо, чудо». Вот тебе и чудо, а нервы никуда. Не нравится, как и Вейну (профессору), моя шея. Очень интересно мне ее массируют и учат замечательной гимнастике. Пью водичку для печени. Кормлюсь в ресторане, но могу и в частном пансионе. В магазинах все есть из продуктов, очень все свежее. Климат неплохой, не сыро. Давление сегодня измерили, хорошее — 140/80. У меня такое чувство, как я села в поезд и отъехала, я сразу стала лучше себя чувствовать. Что такое? В Москве, особенно на Песчаной улице, я очень плохо себя чувствую. Как вы, мои дорогие, как здоровье, как давление и мамины пятки? Пишите подробно. Берегите мою кошечку. Пусть она побольше кушает и не забывает о гимнастике. Гимнастика — это все для нервов.

Ваш Коган — идиот. Здесь лечат шпоры, подагры, все невралгии. Во-первых, вода, а потом великолепный парк физкультуры (поставлено в нем дело широко). Массажистки, водопадное лечение и гимнастика дыханием. Много старых людей из года в год сюда приезжают. Я приехала немного поздно, уже водопады закрыты, но думаю, что с помощью Тарковских, они меня со всеми познакомили, я получу большую пользу. Получила уже много полезных советов, и в адрес печени, и в адрес вегетативки. Надо лечиться и поддерживать себя. Если мне пойдет на пользу, буду ездить сюда каждый год. Климат здесь лучше, чем на Рижском взморье.

Ну, дорогие, прочтите письмо к Олечке. Целую вас крепко.

Не обостряйте отношения с Юрой. Еще раз целую вас обоих.

Ваша дочь.

«Не обостряйте отношения с Юрой» звучало примирительно. Если бы мама приехала и была здорова, родители могли бы помириться.

Picture3.jpg

24-го сентября она отправила письмо и мне, которое дошло только после ее смерти.

Москва, Георгиу-Дежа, д.8, кв.11.

Трифоновой Оле.                                          

Обратный адрес:

Друскининкай, Главпочтамт, до востребования.

Здравствуй, моя родная, дорогая, любимая!

Как дела? Как школа? Как твое настроение?

Моя кошечка, я выяснила, правда, я это и раньше знала, что все мои болезни от нервов. У меня воспалены все нервные окончания. И около сердца, и около печени, и везде. Пойми, береги нервную систему. Давай иначе жить. Ни на что не реагировать. Я тебя безумно люблю и не хочу, чтоб ты повторяла мои ошибки. Я паникерша, очень легко обижаюсь, очень ранима. Ты тоже. Давай закаляться. Во-первых, как расстроимся, будем развлекаться, а потом гимнастика. Гимнастику ты делаешь неправильно. Главное, ты неправильно дышишь. Я приеду, все тебе покажу. Живу неплохо, удивляю всех своим видом и нарядами — но ничего интересного для себя не вижу. Бегаю на процедуры. Хочу съездить в Гродно, посмотреть, что там делается. Так как это курорт лечебный, даю тебе лечебные советы. Очень следи, чтоб был желудок ежедневно. Я приеду покажу тебе упражнения, а пока вот, что делай. Бери стакан воды на ночь и пей маленькими глотками в течение 30 минут, и точно такой стакан выпивай утром, не сразу, а когда умываешься (ты долго моешься) и по глоточку пей. Посмотришь результаты.

Доченька! Напиши, что нового, какие у тебя отметки, взаимоотношения с учителями. Как гулянья с Вайтиком?[2] Искупай его и давай ему чеснок. Чеснок ешь сама тоже. Пусть Вера купит, вплоть до того, что съездит на рынок. Я влюблена в этот городок, очень красиво. Хозяева у меня молодая, трудолюбивая пара. Я с ними подружилась. Тут есть еще несколько неплохих людей. Как папа? Как вы с ним живете?

Целую тебя крепко,

Мама.

Мама чувствовала себя неплохо, даже планировала посетить Гродно, город в Белоруссии. Возможно, надеялась начать новую жизнь и в личном плане? Поэтому написала «удивляю всех своим видом и нарядами — но ничего интересного для себя не вижу», что можно было прочесть как: «Никого подходящего для себя не нахожу». Или она хотела вызвать у отца ревность, справедливо полагая, что он мог прочесть это письмо? Впрочем, он тут же разгадал бы ее хитрость. Хотя потом мне попалось свидетельство И. Гофф:

Нина говорила:

— Отказалась ехать в Коктебель с компанией, вот еду одна. Героиня, правда?[3]

Может быть, желала избежать надзора знакомых?

Как рассказала мне Марина Тарковская со слов своего отца Арсения Тарковского, 25 сентября ее родители ужинали в столовой вместе с Нелиной, и та ни на что не жаловалась. А на следующий день, то есть 26-го, к ним прибежали соседи и сообщили, что ей стало плохо, помочь не успели, и она умерла. Арсения Тарковского больше всего поразило, что накануне Нелина была в полном порядке, весела и жизнерадостна, а на следующий день ее не стало.

Говорили, что после ужина вечером 25-го сентября мама почувствовала себя плохо, причем настолько, что с почты впервые позвонила отцу, просила его приехать. Он не придал значения ее словам? Невежливо с ней поговорил? Видимо, разговор не получился. Иначе отец не мучился бы потом совестью. Когда я спросила сестру отца, Татьяну, о чем родители говорили в последний раз по телефону, та не сказала, что не знает, а загадочно ответила: «Юра не любил об этом вспоминать».

Наутро 26-го мама побежала в городскую поликлинику, просила ей помочь, назначить кардиограмму, поменять лечение. Врачи не распознали серьезность ситуации. Возможно, мамин моложавый вид сыграл с ней злую шутку — врачи подумали, что избалованная дама просто капризничает. Когда она вернулась домой, то почувствовала себя еще хуже, потеряла сознание и упала.

Что и как происходило дальше, не ясно. То ли в этот момент хозяева были дома, то ли нет. То ли вызванный врач пытался спасти маму, то ли было уже поздно. Сообщил Трифонову о смерти жены то ли хозяин квартиры по телефону, то ли врач санатория дал телеграмму. И, самое главное, что же послужило причиной столь внезапной смерти? Я многим задавала этот вопрос, и ответы получала самые разные, подчас нелепые.

Каролина де Магд-Соэп , профессор славистики Гентского университета написала со слов Трифонова (!): «Нинина смерть при загадочных обстоятельствах на прибалтийском курорте».[4]

Наша нянечка Зоя Асташкина сказала: «От порока сердца».

Певица Госконцерта и моя «кормилица» Валентина (фамилию не помню), с которой мама вместе работала: «От рака матки».

Двоюродная сестра мамы по линии Нюренберга, Марианна Нюренберг, уверенно на этот вопрос ответила: «Вышла на сцену в концертном платье, начала петь и вдруг упала замертво».

Евгений Голубовский, известный журналист из Одессы, знакомый Нюренбергов: «Покончила с собой». — Я: «Каким образом?» — Он твердо: «Выбросилась из окна отеля». — Я: «Но ведь она жила не в отеле. И высоких домов, чтобы оттуда выброситься, в Друскининкае не было». — «Мне говорили об этом и ваш дед, и ваша бабушка». — «А почему она это сделала?» — «Ваш отец завел себе другую женщину. Об этом мне рассказывали сами Нюренберги, когда я навещал их в Москве. Она ведь была балериной?» — добавил он вопросительно.

Вдова писателя Виктора Драгунского, Алла Васильевна, чья дача была через дорогу от нашей: «Ходили слухи, но это еще надо доказать, что Нина отравилась, выпила слишком много снотворного. Накануне она звонила отцу, просила его приехать. Но он решил, что она капризничает, и грубо с ней поговорил. На следующий день он все же поехал, но уже не застал ее в живых».

Близкий друг отца, Константин Ваншенкин, вспоминал:

Трудно понять, почему о ее смерти написано столько неточного, не говоря уже об откровенной чепухе.

…Дело же было так. Она прибыла на затихающий осенний курорт, сняла комнату в литовской семье, стала лечиться в поликлинике, принимать ванны. Но болело сердце. Она позвонила Юре и попросила его приехать. Он утром на такси поехал во Внуково, взял билет в Вильнюс — тогда это было просто. На автобусе добрался до места, легко нашел дом, вошел и увидел Нину мертвой. Она, одетая, лежала на кровати. Тут же находились растерянные молодые хозяева.

В это утро она была в поликлинике. «Красивая, изящно одетая, цветущая на вид женщина. Она не выглядела больной. Ей измерили давление и отпустили домой. Вернувшись из поликлиники, она налила воды в чайник, хотела поставить его на плиту. И упала…» (Инна Гофф)

Все эти подробности Юра рассказал потом и не подряд. Кто-то предлагал ему даже подать на врачей в суд.

Не помню, был ли телефон у хозяев. Но Юра, как во сне, побежал на переговорный пункт. Господь надоумил его позвонить Слуцкому — никто бы не сделал все более четко, разумно, решительно. Он связался с Юстинасом Марцинкявичусом, и тот, пользующийся в Литве всеобщей любовью и колоссальным влиянием, тут же организовал необходимое.

Юрка провел на переговорном всю ночь. Что он там делал — не помнил. Еще звонил кому-то? Может быть. Вернуться на квартиру не было сил…

Юру до самой Москвы сопровождал в такси (они ехали через Минск) молодой высокий литовец, хозяин квартиры. Он объяснил с гордостью, что его попросил об этом Юстас (так они называют Марцинкявичуса). Потом мы быстро собрали ему денег на обратный билет.

В салоне «Волга» белели две пышные домашние подушки. Юра вылез измятый, распухший от слез и бессонных ночей, обнял дочку Олечку и подвел к малолитражному «УАЗику», где двери с задней стороны. Там находился гроб. Юра сказал: Это уже не мама…[5]

Последний эпизод точно так же описан другим очевидцем, Инной Гофф:

Он вез гроб на машине в Москву. У мотеля на Минском шоссе встречали друзья, дочка Оля.

Когда открыли гроб, Юра сказал ей:

— Это уже не мама.[6]

Привожу телеграмму Слуцкого, которая у меня сохранилась:

Друскининкайский райком партии первому секретарю

Прошу оказать срочную помощь писателю Трифонову связи со скоропостижной смертью его жены адрес Трифонова улица Жалеи дом 3 — Союз писателей — Слуцкий

Дата получения — 26.09.1966. Время — 21 час 31 мин

Я еще вернусь к этому рассказу со слов самого Трифонова («все эти подробности Юра рассказал потом и не подряд») и телеграмме, но меня в первую очередь интересовали не действия, последовавшие за смертью мамы, а обстоятельства ей предшествовавшие. Почему-то в память врезалась фраза отца, что в маминой комнате в Друскининкае был страшный беспорядок, а на полу валялись пустые пачки из-под лекарств. И это при том, что мама была очень аккуратной, подбирала с пола каждую соринку.

Версия самоубийства мамы, подпитываемая Нюренбергами, основывалась на ее кризисном состоянии, недомоганиях, какой-то особенной ссорой с мужем по телефону и его отчаянием и оправданиями потом. Действительно, бабушка Полина утверждала, что отец «убил» маму, что если бы не он, то она была бы жива. Она мне часто повторяла: «Ты потом все узнаешь» или «Ты потом все поймешь».

Трифонов неоднократно жаловался на недостаток фантазии, из-за чего он в произведениях использовал известные ему факты. Он вкладывал в уста своих персонажей высказывания знакомых, при этом часто менял женщин на мужчин и наоборот, поэтому параллели с реальными событиями и людьми оказывались понятными только самым близким. Мне особенно тяжело читать повести и рассказы «московского цикла», поскольку в них часто речь идет о моих родных.

В романе Время и место упоминаются два самоубийства. Случайно ли это? Во-первых, преподаватель отца в Литинституте, Константин Федин (в романе фигурировавший как Киянов) случайно или специально принимает смертельную дозу веронала:

Киянов по ошибке принял большую дозу веронала, которым вообще-то злоупотреблял.[7]

Знаю, мама принимала аналог веронала — люминал. Так 5-го марта 1966 г. мама написала в дневнике:

[Врач] дала мне на месяц режим, уколы кончать, принимать люминал и какой-то рецепт для головы.

Во-вторых, в романе Время и место есть эпизод, в котором жена героя приходит к его матери жаловаться на неверность мужа и грозит самоубийством. Точно знаю, что постороннюю женщину моя бабушка Женя (а ее образ в романе очень узнаваем) не пустила бы в свой дом. После разговора с невесткой мать под каким-то предлогом зазывает к себе сына, чтобы передать ему слова жены, предупредить:

Мать вздохнула и заговорила с усилием. Ей не хотелось этого разговора. Она никогда не вмешивалась в жизнь сына и дочери... Она привыкла ими гордиться. И вот приходит женщина, рыдает и говорит, что ее сын нехорош, нечестен, что он разлюбил, хочет бросить детей, что у него есть другая, что все погибло… Чего же вы хотите, боже мой? Сама не знает чего. Приход сюда — глупость. Пришла от малодушия, от отчаяния. И вообще она на грани каких-то плохих поступков…

Тут Антипов впервые заговорил:

— Каких же?

— Не знаю. Я растерялась. Она меня огорошила… Мне и жаль ее, конечно…

Союз «и» мать выдал. Надо было действительно дойти до отчаяния, чтобы кинуться к матери. Значит, все накапливалось давно. Он не замечал.[8]

Двоюродная сестра мамы по линии бабушки Полины, Тамара Куколева, рассказывала:

О самоубийстве мне ничего не известно, но у твоего деда Нюренберга был друг — профессор Коган. Дед попросил врача осмотреть Нину, так как она жаловалась на печень. Врач осмотрел ее и сказал: «Мне не нравится Ваше сердце, Нина Алексеевна. У Вас совершенно изношенное сердце. Вам нельзя ехать одной». Нина возмутилась, вспылила и заявила: «У меня больна печень, а сердца я совсем не чувствую». Потом она явилась к старикам и устроила им скандал, что те посылают ее к разным шарлатанам, и она все равно уедет. После смерти мамы старики вместе со мной снимали дачу в Кратово. По соседству жил этот старый врач. Однажды он разговаривал со мной и сказал следующее: «Как можно было тогда не прислушаться к моему совету?! Ей нельзя было уезжать одной. Такие сердечные приступы могут случаться 5–6 раз в жизни, но рядом обязательно должен кто-то быть. Тогда ее спасли бы».

Чтобы разобраться со своими сомнениями, я в сентябре 2007 г. поехала в Друскининкай и постаралась найти людей, которые бы могли мне что-то объяснить. Помня из очерка Ваншенкина, что отцу помогал литовский поэт Юстинас Марцинкявичус, я перед поездкой позвонила ему в Вильнюс. Как ни странно, он не удивился моему звонку и сразу вспомнил ту давнюю историю. Он часто бывал в Друскининкае. Мне даже показалось, что, находясь там, он вспоминал драму, невольным участником которой оказался. Он рассказал следующее:

В сентябре 1966 года я отдыхал в санатории «Дайнава» [Dainava= Пение (!) — лит.] в Друскининкае. Ко мне обратилась главный врач Елена Кряучюнайте (Elena Kriaučiūnaitė) с просьбой прийти ей на помощь и успокоить вашего отца. Писатель Юрий Трифонов только что приехал и был в шоковом состоянии после смерти жены. Это было уже под вечер. Ваш отец сидел в кабинете врача. Он все время плакал. Я пригласил его в ресторан. Мы с ним прилично выпили. Хотя ни я, ни он, кажется, не имели к этому склонности.

Трифонов часто повторял одну фразу:

— Вот так мы расстались, поссорившись.

Но большую часть времени он боролся со слезами.

Наконец, я решилась задать мучавший меня вопрос: «От чего умерла моя мама?» Вначале он удивился: «Не могу сказать. Я ведь не врач». Тогда я пояснила — не было ли самоубийства, ходили ведь и такие слухи? Но он решительно отверг эту версию, хотя подтвердил, что после смерти у мамы брали кровь на анализ (что-то подозревали?) Татьяна Трифонова однажды сослалась на результаты вскрытия: «Нина умерла вскоре после завтрака. У нее в желудке обнаружили остатки пищи». Но все же Марцинкявичус сказал твердо: «Нет. Никакого внешнего вмешательства не было. Ваша мама умерла от сердца».

Итак, маму пыталась спасти главный врач санатория «Дайнава» Елена Кряучюнайте. В Друскининкае, где она была почетным гражданином города, ее все помнили, так как она была не только выдающимся бальнеологом, но и меценатом искусств, организатором культурной жизни города. При входе в санаторий «Дайнава» висит мемориальная доска с датами ее жизни (1924–1995), откуда я и переписала ее фамилию по-литовски. Сотрудница санатория, где мама принимала лечебные процедуры, рассказала:

Это было давно. Однажды главный врач, Кряучюнайте, как обычно, собрала нас всех утром перед началом смены и сообщила: «У меня сегодня было трудное дежурство. Умерла молодая женщина…»

— Вот, что я вспомнила, когда вас увидела, — добавила она. Она добавила: «Ходили разные слухи». — Какие именно, она не уточнила.

Из Друскининкая я еще раз позвонила Марцинкявичусу за уточнениями. В частности, он подробно объяснил, где мама снимала комнату: рядом с санаторием «Немунас» (Неман — лит.), «такой современный домик». От него я узнала, что дом тот по-прежнему существовал. К сожалению, все жильцы поменялись, двери были прочно закрыты, мне не с кем было поговорить. Интуитивно я сразу почувствовала интерес к этому дому. Хотя он заметно обветшал, как и остальные здания советского периода, в нем угадывались некоторый размах и художественный стиль. Как я узнала от местных жителей, он был построен в конце 50-х годов важным чиновником из министерства, который позже перебрался в Вильнюс. Дом был бетонный, двухэтажный, в цоколе первого этажа находился гараж. Наверху была большая терраса. Может на нее выходила мама? Она ведь снимала комнату на втором этаже. Как ни странно этот дом немного напоминал нашу дачу в Красной Пахре.

Тереза Казимировна (фамилию не записала), директор школы в Друскининкае на пенсии, родившаяся на той же улице Жалои, где снимала комнату мама, и всю жизнь прожившая в этом городе, слышала такую версию:

Ваша мама плохо себя почувствовала, у нее стало болеть сердце. Она пошла в городскую поликлинику, попросила, чтобы ей поменяли лечение и сделали кардиограмму. Но ей ничего не сделали (не успели? отложили? обычная врачебная халатность? — О.Т.) и отправили домой. Она пришла домой, у нее случился сердечный приступ, ее не успели спасти.

Я узнала, что смертные случаи отдыхающих на курорте были не такой уж редкостью. Пациенты съезжались со всего Советского Союза, и врачи не успевали каждому подобрать индивидуальное лечение. Сами же процедуры были не вполне безобидными — грязевые ванны и душ Шарко могли тяжело отразиться на больном сердце. Возможно, мама переусердствовала, что спровоцировало сердечный приступ. Я специально на себе испробовала действие душа, после чего несколько дней у меня побаливало сердце. К такому лечению надо было привыкать и некоторое время адаптироваться.

Оказалось, власти Литвы умалчивали смертельные исходы на курорте, чтобы не бросать тень на руководство республики. Да и сами хозяева домиков помалкивали, чтобы не отпугивать жильцов. Видимо, поэтому мои походы с запросами в мэрию, Архив, городскую больницу, милицию ни к чему не привели. Кроме того, прошло уже 40 лет, за это время распался Советский Союз.

Настоятель русской православной церкви в Друскининкае — отец Владимир — обаятельный и интеллигентный человек — посоветовал мне не беспокоиться и не искать дополнительные причины смерти, а довериться официальной версии, указанной в свидетельстве о смерти. В нем значилось: причина смерти — «инфаркт миокарда». Написанному — верить. И не надо докапываться, сомневаться…

На основании всего этого у меня сложилось впечатление, что мама поехала в Друскининкай набраться сил и окрепнуть чтобы начать новую жизнь, но уже без отца. Отец об этом догадывался и злился. К тому же, на тот момент у родителей не хватало денег на жизнь, а на курорты и подавно. Эта была, возможно, одна из причин их последней ссоры перед маминым отъездом. Но мама приняла твердое решение уехать. Не прислушалась она и к мольбам стариков остаться. Мама была непреклонна и пребывала в отчаянно-решительном настроении. Как утверждал профессор Коган, уже перед поездкой она находилась в предынфарктном состоянии. Непривычные процедуры лишь усугубили ее состояние. Когда ей стало плохо, никого рядом не оказалось. Если бы удалось срочно вызвать врача, ее могли бы спасти.

Конечно, внезапная смерть внешне здоровой еще довольно молодой энергичной женщины рождает разные мысли. Позиция Нюренбергов здесь легко объяснима. И как глубоко травмированные родители, и как уже не вполне адекватные старики, они могли тенденциозно обвинять нелюбимого зятя в чем угодно, не проводя границы между действительностью и домыслами. Бесспорно, семейные конфликты могли подорвать здоровье их дочери, но это не то же самое, что доведение до самоубийства. Что касается трифоновских сюжетов с самоубийствами, то витающие в воздухе слухи вполне могли конкретизироваться в его произведениях без прямого заимствования из реальности. Разбросанные в комнате мамы коробки от лекарств можно объяснить нахлынувшим страхом, когда она в панике искала спасительное средство (с инфарктом так бывает — вначале безотчетный страх смерти, затем человек падает и теряет сознание). Но самым естественным доводом против версии самоубийства, мне кажется, служит мамин поход в поликлинику непосредственно перед смертью, о котором упоминали все — если хочешь свести счеты с жизнью, зачем добиваться обследования и альтернативного лечения?

Потом я спросила сестру отца, Татьяну, почему существует столько разных версий о смерти мамы. Она, как всегда, четко ответила:

— Когда человек умирает вдали от дома, то сразу возникают разные версии и предположения.

И предложила свою версию:

— Юра собирался поехать к Нине в Друскининкай. Он заканчивал работу. Утром ему позвонил хозяин квартиры, где останавливалась Нина, и сообщил, что она умерла. Юра вылетел. У него уже до этого был куплен билет.

— А как хозяин узнал, что она умерла?

— Он услышал, как она упала. Или заметил, что вода из чайника полилась.

— Она умерла от тромба?

— Да.

Татьяна однажды так же уверенно сказала: «У Нины был крепкий организм»…

Странно, но я ничего не запомнила о похоронах мамы — была в каком-то забытьи. Не помню ни маму в гробу, ни присутствующих, ни что они говорили. Ничего. Как будто меня там не было, хотя я там была.

Как же развивались события после маминой смерти? Тут тоже не все было ясно. Ваншенкин со слов отца писал, что Нина «позвонила Юре и попросила его приехать. Он утром на такси поехал во Внуково, взял билет в Вильнюс… На автобусе добрался до места, легко нашел дом, вошел и увидел Нину мертвой». Согласно Марцинкявичусу, главврач санатория пригласила его успокоить Трифонова, который только приехал и был в шоковом состоянии, и что это было «уже под вечер». «Под вечер» в конце сентября, когда темнеет уже в шесть часов — это часов в пять.

Можно ли это было осуществить в один день, как описал Ваншенкин? От Песчаной площади, где жил Трифонов, до Внуково на такси через всю Москву — не меньше часа даже при том, что в те годы машин было немного. Покупка билета и вылет, даже если предположить, что вылет без промедлений (что спорно, так как в то время самолеты в столицы республик обычно летали только два раза в день) — еще часа полтора. Перелет занимал не менее двух часов, затем выход из самолета и поездка 140 км от Вильнюса до Друскининкая на рейсовом автобусе по не самым лучшим советским дорогам (автобанов тогда не было) — не менее трех часов. Хождение по Друскининкаю, разговор с хозяевами квартиры, приход к главврачу, приглашение Марцинкявичуса — еще час-полтора. Все вместе, даже если допустить идеальную состыковку этапов путешествия, составляет девять часов. Чтобы успеть «под вечер», Трифонов должен был выехать из дома не позже 8 утра. Похоже, у Трифоновых дома денег не было (Нелина уехала без них, и Трифонов где-то занял и выслал вслед), и их следовало раздобыть, на что тоже требовалось время. Так что в этой версии что-то не сходится.

Версия Татьяны, по которой Трифонову «позвонил хозяин квартиры, где останавливалась Нина», а «у него уже до этого был куплен билет», еще менее правдоподобна. Хозяин мог позвонить Трифонову только после похода мамы в поликлинику и врачебного засвидетельствования смерти, то есть не ранее полудня–часа дня. Так как до этого Трифонов находился дома, значит, вылет планировался не ранее четырех часов дня (с учетом дороги до аэропорта, регистрации и посадки), что очень осложнило бы вторую часть путешествия. При этом обе версии не уточняют, зачем было без всякой срочности лететь дорогим самолетом из далекого Внуково, а не ехать вдвое более дешевым поездом с близкого Белорусского вокзала. И это при том, что денег у Трифонова было настолько мало, что, как пишет Ваншенкин, хозяину квартиры, сопровождавшему отца до Москвы, «быстро собрали денег на обратный билет».

В моих старых записях значится, что, получив трагическое известие из Друскининкая, отец оповестил живших по соседству Нюренбергов о смерти их дочери. Бабушка выкрикнула ему: «Убийца!». И потеряла сознание. Дед дал отцу деньги, чтобы перевезти тело мамы в Москву. На обратной стороне одного фото дочери Нюренберг написал: «26 сентября в 1 час дня умерла наша любимая Нелюся».

Тогда все становится на свои места. Отец, видимо, не планировал никуда ехать, во всяком случае, на следующий же день после плохого разговора с мамой накануне. Известие, пришедшее после полудня, застало отца врасплох, и ему потребовались день и вечер, чтобы подготовить поездку: оповестить Нюренбергов и своих родных, найти немалые деньги для перевозки гроба на 1200 км и кремацию,[9] купить билет на утренний рейс, попросить Слуцкого организовать на месте помощь, наконец, перепоручить кому-то меня-восьмиклассницу на время своего отсутствия. Слуцкий, действительно, дал вечером 26-го официальную телеграмму от Союза писателей, но не Марцинкявичусу, а первому секретарю райкома партии, где наутро узнали, что Марцинкявичус находится в Друскининкае, и попросили его быть поблизости, чтобы поддержать Трифонова. Отец вылетел рано утром, прибыл в Друскининкай во второй половине дня и «к вечеру» встретил Марцинкявичуса, которого быстро нашли и пригласили к главврачу санатория.

Почему же отец по-другому, «потом и не подряд» преподнес Ваншенкину эти события? Что имела в виду его сестра, Татьяна? В их версиях отец решает ехать в Друскининкай не после трагического известия, а по просьбе жены. По Ваншенкину/Трифонову, отец выезжает утром, когда Нелина еще жива, а по версии Татьяны, он покупает билет, еще ничего не зная.

Возможно, разговор отца с мамой по телефону накануне был настолько плох, что он не просто, как сказала Татьяна, «не любил об этом вспоминать», а сознавал часть своей ответственности за происшедшее. Может быть, мама звонила не из-за недомогания (Тарковские этого не наблюдали), а предлагала примирение («Не обостряйте отношения с Юрой»), которое он резко отверг. Это-то и стало поворотным в ее состоянии, которое еще усугубилось нервозной ночью. Конечно, отец не предполагал, чем все закончится. Но теперь он нуждался в самооправдании: не он был виновником сердечного приступа, наоборот, сердце у жены уже болело, он сразу собрался приехать, чтобы поддержать ее, и все для этого сделал, но судьба распорядилась иначе. Сестра же, зная его упрямый характер и истинную подоплеку, приняла обеляющую брата версию, в которой отец был ни в чем не повинен, наоборот, миролюбиво поехал из Москвы в наивном неведении. А выезд на следующий день после смерти мамы в эту версию событий уже никак не вписывался. Такая вот полуправда.

Татьяна всегда принимала сторону брата и даже бралась за неприятные для него дела. Когда я получала повторное свидетельство о смерти мамы в ЗАГСе Ленинградского района, оказалось, что оригинал был выдан Татьяне. Вторая жена отца, Алла Пастухова, рассказывала, как Татьяна приходила к ней, чтобы сообщить о решении брата с ней развестись.

В воспоминаниях Г.Бакланова о Трифонове я обратила внимание на фразу, которую отец повторял после смерти мамы:

Почему это со мной должно было случиться? Почему именно со мной?…[10]

Действительно, стоит напомнить: вначале арест отца, затем высылка матери на восемь лет в лагерь, унизительное переселение из центра Москвы на окраину, потом сын «врага народа», разгромное комсомольское дело, жена в бериевском списке, а теперь еще и ее непонятная смерть, вызывающая неудобные вопросы. Конечно, отец горевал, но не меньше жалел и себя. Он не вспоминал о маминой загубленной карьере, но мог опасаться за свою собственную. Поэтому, ретушируя события, он уменьшал свою долю ответственности. Более того, он открещивался от истинных мотивов маминой поездки в Друскининкай. Даже в конце жизни он написал с досадой:

Мы прожили с ней пятнадцать лет до ее внезапной смерти на литовском курорте, куда она умчалась в одиночестве непонятно зачем.[11]

Вероятно, обсуждая эту тему, отец употреблял похожие выражения, что отразилось и в мемуарах его друга:

Это случилось на литовском курорте Друскининкай (в ту пору чаще говорили: Друскеники), куда ей втемяшилось поехать отдыхать одной.[12]

Инна Гофф заметила, как отец эгоцентрично драматизировал собственную ситуацию, и поделилась своим наблюдением через мою детскую реплику:

Юра рассказал мне о разговоре, который произошел у него с дочкой.

Оля спросила: «Скажи, ведь мама сейчас ничего не чувствует?». «Ничего…». «Значит, это мы себя жалеем?… Что же мы будем так уж себя жалеть?…».

Юру поразили тогда ее слова. Это суровая мудрость детства.[13]

Когда мы ехали с отцом хоронить урну, повсюду была развешана реклама на новый фильм «По тонкому льду» (1966). Мне показалось, что это имело отношение к маме.

Вот и все

Спустя неделю после маминой смерти, я стала получать от нее письма. Обратного адреса она не оставляла, просто писала: «До востребования». Откуда это «До востребования»? С того света, что ли?

Из Друскининкая она не написала отцу ни одного письма, только передавала приветы. Однако позже, когда он приступил к своим лучшим произведениям — «Московским повестям» — в литературных кругах заговорили, что «Нина вошла в прозу Трифонова, присутствовала во всех повестях» и что она «диктует ему оттуда». Вот свидетельство дочери близкого друга отца, Льва Гинзбурга:

Мама узнавала Нелину в каждом жесте, в каждой повадке новых его [Трифонова] героинь. Возмущалась: «как это можно?» Папа возмущался ее обывательскому возмущению. «Ну как ты не понимаешь, не отделяешь факта жизни от факта литературы?»[14]

Ей надо было уйти из жизни, чтобы Трифонов по-настоящему мобилизовался. Ни раньше, ни позже не видела я отца таким целеустремленным и сконцентрированным как в первые годы после ее смерти. Инна Гофф написала:

Ему необходим был раздражитель. Роль эту исполняла Нина. И он любил ее. Не будь этой жизни, не было бы ни «Обмена», ни «Предварительных итогов», ни «Долгого прощания», ни «Другой жизни»…[15]

И мама предчувствовала, какую роль и как ей предстоит сыграть. Последнее время она много думала о смерти. За месяц до кончины мама встретилась с подругой детства Ириной Листовой. — «Была по-прежнему красивая, но грустная».— Мама сказала: «Ирочка, надо беречь себя. Жизнь так коротка».

По словам деда, она как-то сказала ему: «Сначала умру я, потом мама, потом ты». Так и вышло.

Однажды мы были с мамой вдвоем на улице, шли по нашему двору на Песчаной улице от бабушки с дедушкой, и она неожиданно сказала: «Если я умру, то из-за бабушки». И так немного виновато на меня посмотрела. Снизу вверх. Я уже тогда была примерно на полголовы выше. Зачем она сказала эту фразу, прочно засевшую в моей голове? Может быть, она хотела отвести от отца будущие нарекания со стороны стариков? Она часто просила их «не обострять отношений с Юрой». Она предвидела, что я останусь с ним, и что нам необходимо ладить друг с другом.

Мама говорила моему отцу: «Скоро умру, и ты женишься или на редакторше, или на Березке».[16] Точно так и случилось.

Отец пережил маму на 15 лет. Говорят, человек живет, пока исполняет свое предназначение. За полгода до смерти отец сказал мне, что все, что хотел написать, он написал и сдал в редакции. Получилось, он свое предназначение выполнил. Значит, и мама, которая все делала и всем пожертвовала, чтобы Трифонов стал настоящим писателем, тоже выполнила свое предназначение.

Наш друг по Красной Пахре, режиссер Сергей Розов как-то сказал мне:

 — Тебе повезло, что твои родители умерли молодыми. В твоей памяти они всегда останутся молодыми и красивыми. А мне трудно вспоминать своих родителей. Теперь я буду помнить их только в беспомощном состоянии.

Но так ли уж мне повезло?

Приложение. Дневник Нины Нелиной

Последняя часть дневника мамы, которую Трифонов отдал Нюренбергам после ее смерти, разительно отличается от ранних фрагментов из начала моей статьи. Те излучают энергию, любознательность, увлеченность работой; в них даже есть стилистическое изящество. Приводимый же ниже фрагмент, написанный всего через 11 лет после концертов в Арктике, свидетельствует, как к 40 годам «выгорела» моя мама, полностью израсходовав свой жизненный ресурс. Ни слова о бывшей профессии, только личные переживания, семейные ссоры, выяснения отношений и проблемы со здоровьем. Неудивительно, что Нюренберги прочитали ее дневник как предсмертную записку. Они начали настоящую войну против моего отца, но он выстоял. Однако, это уже совсем другая история.

***

Дополнение. Из архива А.М.Нюренберга

                                ДНЕВНИК Н. НЕЛИНОЙ

20 февраля. Весна 1966г.

Мы на даче. С утра у меня болит голова, очень сильно. Левая сторона, левый глаз красный и рожа опухшая, отекаю. Дачу я люблю. Я всю люблю свое, и мне редко нравится чужое, за исключением чужих мужей, вернее, как они относятся к своим женам. Пришел Гена, вешает лампы и бра. Я много кружусь, сходила в магазин, купила к чаю продукты и развешиваю картины, помыла всю керамику. К вечеру боль становится невыносимой, тошнит.

В понедельник, в 10 часов утра мне надо дозвониться невропатологу Гаубинской, которая обещает меня спасти и вылечить. Юра тоже рвется в Москву на какое-то ничтожное, ненужное заседание (он в два часа в бюро), и вообще у него какие-то дела. Если бы не он, то можно было позвонить Гаубинской и посидеть на даче. Но ему надо. Вечером с какой-то бабой гуляет, с двумя ничтожными аэропортовскими литературными деятелями, которые всем недовольны, все поносят, имеют роскошные виллы, а сами неправдоподобно бездарны. Обещал Табачников машину, но потом не смог. Решили ночевать на даче и рано утром ехать. Я проснулась в 6 часов утра. Юра тоже. Голова еще болела. Я полежала до семи часов и начала собираться. Торопила Юру. Он не любит торопиться и напрягаться. Наконец, поползли к остановке. Юра нес две сумки. Я чувствовала, как в нем закипало раздражение. Ведь раньше я все таскала на себе. Баба-лошадь. Пришли на остановку. Шли не рядом, а как всегда — он на два шага впереди. На остановке много было людей, девушек, женщин, мужчин. Юра основательно всех разглядел, повернувшись ко мне задом. Подошел автобус. Я хотела сесть с Юрой, но он сел с какой-то девушкой, а я со старичком. Сидели они за мной. По дороге место рядом со мной дважды освобождалось. Люди выходили, а Юра сидел. Даже не пересел. Наконец, мне стало стыдно перед девушкой, которая с нами сидела, и я говорю: «Ты что же не можешь догадаться пересесть к жене?» После 40 минут езды он медленно и нехотя пересел. Я не стала углублять все это.

С Белорусского позвонила Гаубинской — профессор-консультант, которому она хотела меня показать, принять меня пока не мог.

Приехали домой, мои «старички — палочки-выручалочки» были у меня, оба замученные, бледные. Они мне не помощники. Очень переживают, что я так болею. Так хочу с ними съехаться, но Юра не хочет, говорит не будет чувствовать себя хозяином. Как мы приехали, они сразу ушли к себе на свои кровати.

Юра очень скоро расфрантился (белая рубашка и т.д.) и ушел на бюро. Потом достал билеты на 9 часов вечера. Он совсем у меня не пользуется доверием. Мне кажется, он специально не взял на 6 часов, а на 9 часов, у него были еще дела.

Я погуляла с доченькой, которая меня очень тронула своей оперативностью. В воскресенье она простояла 5 часов за билетами, приехала домой, покушала, потом на такси с Иркой поехала в клуб и посмотрела «Казанова 70». У Оли уже очень хороший вкус. Она прекрасно разбирается в игре актеров. Очень чувствует фильм. «Пошлость» Казанова 70 — чудесный, сатирический фильм.

Мы с ней погуляли, поговорили, и я поехала в клуб.

Он сидел с Медниковым — унылым товарищем, у которого на лице написано, что он отдает старичком, зовется революционером, которые окружают Юру. По-моему, он глуп, как курица. У моего супруга была очень довольная самоуверенная рожа. Рассказывали очень глупые анекдоты. Потом подошел Юрин брат с новой женой. Юра его посадил с нами. Жена его — безликое существо, все хихикала, на все анекдоты, вот им и нужны такие жены.

Вошел Березко со своей женой, содержанкой. Мой Юра стал пунцовым. Не знаю, может она ему нравится. На гардеробе мне сказали — ваше пальто висит на пальто мужа Березко. Вероятно, меня спутали с ней. Но, по-моему, у меня красивее и умнее лицо, но она моложе.

Я не пойму, или он бабник, смотрит на всех баб, и мне изменяет, или он, зная, что я ревнива и мне это неприятно, просто меня этим дразнит. Чтобы сделать больно. И то, и то неприятно и жестоко. Сейчас он педагогично очень любит говорить о том, что вот такой-то муж бросил жену, и у него новая молодая жена и т.д.

Потом смотрели «Казанова 70». В фойе я поехидничала насчет любви к бюро и насчет того, что Юра совсем не работает с Рыбаковой, Кабалевой.

Потом Юра стал на меня шипеть, чтоб я «успокоилась». Это его термин. — «Посмотрела бы на себя в зеркало!» (Я, наверное, была красная.) Еще бы — у меня повышенное давление! И, наконец, сказал, что со мной никуда не пойдет. Я чуть не заплакала. Отдала ему билет и пошла в уборную успокоиться. Потом встретила Риваных. Подошел Юра. Он тоже испугался, что я поеду домой.

Шли мы после кино пешком с Слуцкими. Он, кажется, неплохо живет с Таней. По крайней мере, внимание ей таки оказывает. Сам тоже много мотается. С Таней говорили о поездках за границу. О том же Самойлове. О его новой жене — лахудре, которая вкусно готовит. И о старой, которая только что перенесла операцию и плохо выглядит. Безжалостные мужчины! Сволочи! Ночью Юра пытался лечь со мной, но я ему сказала, что устала.

Во вторник позвонил Ангел Тодоров и сказал, что хочет нас видеть. Юра обрадовался. Есть дело. Можно не работать. Поехать в ресторан пообедать.

Я была у Таубинас. Она настаивает на анализе глазного дна, рентгене черепа. Юра заехал в поликлинику, дал деньги на лекарства и куда-то унесся. В кино мы не пошли, так как назначили свидание Тодорову. Поразительная нелюбознательность к этим великолепным фильмам.

Поехала с соседкой. Фильмы: «Мерцающие звезды», «Большая медведица», потрясающие! Это — психологическая драма любви сестры к брату. В Италии — культ женщины. Как за ней ухаживают! Как к ней, когда ее любят, относятся! Как к королеве.

Потом я пошла в ресторан. Тодоров был с другом. Любят они пожрать за чужой счет. много наговорили комплиментов Ольге. Зачем это?

Потом пришел мой Юра, плюхнулся на стул, стал обозревать зал. Потом мы поехали в поликлинику. Я поехала делать укол.

Поехали домой. Оленька выпытала, что за фильм я смотрела. Ее волновали нюансы, которых она не понимала, те смысловые и сюжетные ситуации, которые понимают только взрослые. Пришлось рассказать ей о настоящем содержании «Казанова 70», то есть о бабнике 70 годов — об импотенции, мучается от своего недуга и бросается от одной бабы к другой.

В среду я взяла билет на 9 утра на фильм Феллини «Джульетта и духи». Какая великолепная Мазина! Какое скорбное, умное и лучистое лицо. Сюжет понятен и близок каждой женщине. Джульетта делается старше, она меняет парик за париком, платье за платьем. Ей ничего не идет, она стареет. Очень грустно, но это так. Тем более она льнет к любви. Но, к сожалению, он лжет, обманывает ее. У него любовница. И вот случайно Джульетта узнает о его связи, и мир вокруг нее рушится. Ее преследуют духи, злые духи, видения, кошмары. Она чувствует, что сходит с ума, ей страшно, она зовет маму, сестру, но человек одинок, всегда одинок и надо суметь, надо побороть свою болезнь и надо жить. И вот после всех галлюцинаций и кошмаров она выходит на луг, зеленый прекрасный луг и идет со своей чудесной жалкой улыбкой. Идет вперед, зритель верит: она будет жить, муж ее покинул, но она справится.

Много в фильме символики, бутафории, фрейдовских мотивов, но в основе лежит реалистическая женская судьба, и она трогает и заставляет плакать.

Вечером я почувствовала, что у меня начинается грипп. Очень грустно мне было и от фильма, и от своего гнусного здоровья. Организм так ослаб, что все клеится. Легла в постель. Муж, как всегда, смылся в Союз.

На другой день он долго склочничал, пытался убедить меня, что я провокатор, шизофреничка, и что я много раз давала слово не обращать внимания на мелочи, не обижаться. Но я не могу. О, господи, сколько я лежу в постели в этом году больная! Сколько я плачу, а он каждый день куда-нибудь смывается, отвлекается деньгами. Я себе ничего не позволяю, не покупаю. И если мы где-то вместе, то он никогда не бывает внимателен ко мне, особенно сейчас, когда я болею, мне нечем его вспомнить. Ни ласковое слово, ни внимание ему не присущи. Он все спорит, доказывает, что он хороший, что со мной никто не сможет жить, доводит меня до угнетенного ужасного состояния и уходит. Я не понимаю — он глуп или делает нарочно, чтобы превратить меня в инвалида беспомощного и жалкого.

В этом году я целовала ему руки и говорила: «Юра, спаси меня, я так болею, так мучаюсь.» Реакция одна — он безжалостно со мной ссорится, а мне нельзя нервничать.

Болезнь у меня нервная. Оленька принесла мне первые фиалки — прелесть! Села около меня печатать и переводить роман Кристи.

Это выглядит очень солидно. Я пишу дневник. Дочь переводит английский роман.

Маруся сидела и читала. Пришел Юра. Он решил обидеться. Когда он чувствует, что у меня в душе водворяются холод и пустота в отношении него — он дает «оборонку». Ему делается неуютно. Надо писать, работать…, а кто кроме меня поможет? И т.д. Оля к нему тоже холодна. Маруся тоже. Он дома ощущает лютый мороз. А хочет любви и тепла.

Сегодня он ездил в поликлинику, устроить мне для укола медсестру. Проторчал там полтора часа. Мне пришлось ехать с гриппом, так как внутренние вливания дома не делают. Сегодня он бесится. Хорошо, чтобы Нина любила, грела, жила с ним…, а у меня чувство, что это злой и чужой человек.

Пришла мамуля. Ее покрасила моя парикмахерша. Я сделала маникюр. Бабуленька наша — прелесть! Но она немного побледнела и жалуется на боль в боку. В понедельник я хочу свезти ее на рентген. Она — моя подружка, я ей все рассказываю. Но она стала слабенькой и старенькой.

Оленька была на танцах и потом гуляла с новой подружкой. Коллекция иностранных артистов у нее бешено растет. Она не ленится в понедельник в 7 часов утра ходить к «Соколу» к киоску за польскими журналами. Кроме того, она у всех просит фотографии кинозвезд. Увлечение это стихийное. Она помнит и знает фамилии артистов и режиссеров, кто что поставил. Мы ей сильно уступаем в эрудиции. Сейчас она смотрит телевизор.

Да, у меня красивая и самостоятельная дочь! Плохо только, что она иногда грубо разговаривает и не умеет планировать свой день. Много читает, а на уроки остается самое непродуктивное время — поздний вечер.

Воскресенье 27-е

Встала поздно. Первый день как будто чувствую себя лучше. Интересно — вылечусь или нет. Сделала китайскую гимнастику. Оля тоже. Позавтракали. Оля ушла гулять. Начались звонки. Из звонков я выяснила, что мой чудный муж провел в поликлинике полтора часа не только для меня (а явился он этаким мучеником). Он побеседовал с Арбузовым, который только что бросил старую жену, он нашел новую, это его личное дело. Но как-то Анна, его старая жена сумела меня впутать в какую-то грязь, и мне они оба противны. Но стоит мне сказать, что мне кто-то противен, как Юра проникается к этому человеку.

Итак, с Арбузовым, а потом он занялся заказом себе очков. Кстати, вчера в субботу вечером он ушел к своим, хотя я много раз говорила : «Юра, не уходи в субботу и в воскресенье, все-таки Оля дома, у нас семья, надо побыть всем вместе.» Но у него логика железная — мною не завоеваны, дуются. Ну, что же, мной недовольны, господи, как мне все надоело.

Если б выздороветь и кого-нибудь встретить, чтобы была любовь нежная, пусть старше, на кой черт писатель — кто угодно, но друг и чтоб не мучал и не делал назло.

Сегодня я хозяйничала без Маруси. Убирала, мыла, опять кормила и к вечеру, сделав опять зарядку, очевидно, лишнее, опять устала, под глазами синяки. Лицо осунувшееся. Ах, где мне победить и бороться, так и хочется крикнуть — жалейте меня, поухаживайте за мной, скажите теплое слово.

С Олей тоже трудно, я ей дала 5 рублей, сказала, чтобы не тратила все, а то Юра ругается. Он очень психует, когда мы тратим деньги. Я на себя, клянусь Богом, ничего не трачу. Трачу на хозяйство, на дачу, а Оля иногда транжирит. И сегодня тоже накупит ненужных вещей. Но главное, кто тратит деньги, это сам Юра. Он всюду ездит на такси, пешком вообще не ходит, любит в ресторане угощать кого-нибудь, а с нами дико скуп, и вообще нет дня, чтобы у него не уходило 5–6, а иногда 10 рублей. А меня сегодня попрекнул врачами. Я все ждала, скажет он это или нет, сказал. Я действительно много трачу на профессоров, и они никак не могут меня вылечить.

Господи, помоги — Хочу быть здоровой, энергичной, и если надо будет, расстаться с Юрой. А не быть несчастной, зависимой.

Понедельник 28-го

Чувствую себя понемногу лучше. Уже нет такой угнетенности, а есть чувство, что жизнь еще может быть хороша, прекрасна. Думала о любви мужчины к женщине. Желание обладать и жить физически. Забота о женщине, желание окружить ее вниманием, теплом, щедрость к ней, ничего не жалко для любимой. Жалость к ней и боль, если ее обидят, гордость за нее. Можно найти, чем гордиться во всякой женщине, и желание быть ее защитником, опорой, если даже на нее никто не нападает, а она сама может напасть. Но вот этот инстинкт — защита самок. У меня все инстинкты, кроме первого, начисто отсутствуют.

У Юры этого нет. Только глухое раздражение, злоба, желание сделать больно, говорить и делать то, что мне неприятно, по возможности неприятное, по возможности назло.

Утром я ездила к знакомой Кларе Георгиевне и Наташе. Наташу не застала, она стала работать. Часа три трепалась с Кларой Георгиевной, она умная, талантливая актриса, у нее ужасный хам-зять, который служит в МИДеке. Георгиевна рассказывала о нем смачно и зло, мы с ней сошлись на том, что у мужчин тоже бывает климакс, и ее зять и Юра находятся в этом состоянии. Она квалифицирует его поступки, хамство и наглое поведение в отношении Наташи и нее на полное уничтожение чувства собственного женского достоинства. Она спрашивала — идет впереди тебя и бодро? Да! Пальто не подает? Да! В метро и троллейбус входит первый? Молчит в обществе? Не оказывает тебе никакого внимания? Да! Смотрит на всех баб? Да. А ведь знает, как себя вести. Да, знает, если нужно — все покажет и даже умеет ножом и вилкой кушать. Вот гад! Просто с женой нечего стараться, и так сойдет. Не чувствую себя женщиной с ним, да еще красивой…

Всегда ощущение бедной родственницы, да такой, которой стесняются. Ужасно! Недавно читала у Беля. «И не сказал ни единого слова». Это жена его героя. Любила больше всего с ним где-нибудь бывать в общественном месте. Это она его любила. Так вот я ненавижу бывать с Юрой где-нибудь! У меня всегда чувство, что он выдает меня за другую. Это не я, а какая-то несчастная дурочка. Как это он ухитряется? Я не ощущаю не только локтя его товарищества, а даже элементарного интереса к своей соседке. Оля, которая очень редко, но все-же где-то с ним была, тоже очень жаловалась на его полную индифферентность к ней.             

Вечером я пошла в поликлинику на укол. Поглядели глазное дно. Все нормально. Промывали горло. Две врачихи и сестра громко причитали надо мной, когда я сказала, что мне сорок лет. Они воскликнули: «Не может быть! Вам 30 нельзя дать… 25…»

В поликлинике мне предложили 2 билета на итальянский фильм «Крик». Я позвонила домой. Юра за мной заехал. Поехали в дом литераторов. На сей раз я не стала его ждать. Он исчезает, ни с кем не познакомив. Я ушла вперед. Встретила знакомых, поговорила. И вдруг ощутила себя независимой, красивой и очень, очень моложавой. Яшин, Разумовский, еще кто-то сказали, что я красивая. Держалась я спокойно и непринужденно. Это бывает у меня, когда я ставлю крест на Юре, и он для меня делается чужой. Так мы сидели и смотрели очень полезный для него фильм. Как один итальянец от любви к своей бывшей жене, которая ушла от него, и от несчастий, которые посыпались на его голову, сбросился с башни.

Юра стал чувствовать последнее время беспокойство. Я не плачу, не унижаюсь, не вымаливаю сочувствия и, кажется, выкарабкиваюсь из болезни и держусь индифферентно в отношении его. Это что-то новое.

В ресторане мы посидели немного. На сей раз я всех озирала. Да, неприятно. Ю.В. как-то было неуютно. Приехали домой в 10 часов 30 минут. Оле привезли вкусные вещи. Она их быстро взглотнула и сообщила, что была учительница, но урока с ней не было. Это безобразие! Бедная девушка-учительница приехала и зря! У Оли есть вот эта гадость. Во-первых — лень, а во-вторых, неуважение к другим людям. Обидно и грустно.

Вторник 1-го марта

Сегодня с утра позванивают. Юра с утра встречается у Сафронова с гадиной, ездившей в ФРГ. Юра корчит из себя благородного и справедливого человека. Он все рвался истратить итальянские деньги. Тут он не жалеет купить мне и Оле что-нибудь.

Он весь трясется от скупости. Он не дает купить что-нибудь хозяйственное для дачи (а я люблю хозяйство). Выслушивает наши отчеты. Что и куда потрачено. Я вынуждена всегда торговаться с людьми. А он после возьмет и вдруг даст много «на чай». Любит платить в ресторане за других, набавлять рабочим, и все это из одного тщеславия. Чтобы о нем хорошо говорили. Он — хорош, а я плохая. Показуха.

Я в дырявой шубе. Правда, на голове парик, на ногах — хорошие сапоги.

У меня есть секрет: эффектно выглядеть. И только я знаю, что белья, халата, даже чулок у меня нет. А он разыгрывает большого барина, этот...!

Не было случая, чтобы я что-нибудь купила, а он похвалил. Никогда. Тот же голос «против», который всегда слышен: «Она потратила много денег» и т.д.

Позвонили Ваншенкины. Звали в гости. Но ничего не выйдет.

Звонила Бруни. Она хотела взять меня в кино в МИД, но у нее был только один билет. Пришлось сидеть дома. Я взяла 13 рублей и сказала Юрию, что куплю себе подарок к 8 марта. Купила покрывало на дачную кровать. Я понеслась к маме. Захватила старичкам продукты, а то они болеют. Посидела у них, поболтала. Бабуля накатала Оле письмо о жизни. Да, я еще съездила на рынок. Купила для дачи хозяйственные вещи.

Были вдвоем у Сафроновой Панни. Новая жена Сафронова — моя старая знакомая. Было шикарно. Жрали весь вечер, все вкусное. Юра вел себя как всегда. Не подавал мне стула, чокаться — лез раньше меня, прерывая меня… потом уставился тупо на Панну. Вел себя как всегда. Я сидела спокойно — и подумала — Господи, мне это не интересно. Я же лучше, ну и смотри. Потом он даже ей ручку поцеловал. Это было совсем смешно.

В коридоре, уходя от нее, я подумала: когда я дозванивалась профессору, к врачу, ему это казалось неинтересным. Потом он оправдывался тем, что был пьян.

Говори сама, договаривайся тоже сама и т.д. Странный человек! Не интересуется ничем в отношении меня и думает, что все должны им интересоваться. Его делами.

2 марта

Погода почти весенняя. Настроение лучше, несмотря на то, что шила. Самочувствие лучше. Позвонили с дачи. Взломали дверь. Вероятно, обокрали. Хотели ехать вместе, но склоку начали (завел Юра) и подумали, что ехать вместе не стоит. Он поедет один. Я пошла к Иде, узнать насчет обмена. Вечером я решила позвонить профессору.

Странное дело — в Пахре стиль. Интеллектуальный снобизм. Никто работникам не говорит, что их работа плоха. Стараются быть любезными и снисходительными. Принимают любую дрянь. Полная бесхозяйственность. Я все могу достать. Я не боюсь никакой работы. Могу любить, жертвовать… Но почему, когда я слышу «истеричка», я делаюсь злой? Да. Я тогда злая баба. Но почему все плохое из меня лезет, когда я ним общаюсь?

Он сейчас начал писать повесть о детстве. Я потихоньку читаю. Слюнявая, тщеславная и сентиментальная. После романа он разучился писать. Пишет неглубоко и как-то лицемерно. Нельзя все из одного пальца сосать. Я раз десять предлагала ему уехать в командировку. Глотнуть свежего воздуха и побыть среди рабочих. Нет, цепляется за своих дураков, за болтовню, за сладкую жизнь! За свою бутылку, за Хемингуэя!

Сбить надменность, самовлюбленность и тогда, может, он станет человеком!

Вечером я дозвонилась доктору наук Вейну и отправилась к нему. Конечно, Юра даже не позвонил, не узнал, иду я или нет. Он, оказывается, сидел в ресторане, выпивал с Винокуровым и Огородниковой, которая работает в иностранной комиссии. Из карьерных побуждений надо с ней поддерживать хорошие отношения. Когда я приехала от Вейна, он увлеченно смотрел телевизор. Футбол или хоккей. Не знаю.

Вейн оказался молодым ученым. Его мнение таково — от отложения солей у меня смещены позвонки. Они давят на кровеносные сосуды и нервы. Отсюда гипертонические кризы — это мои приступы, и отсюда вегетативная тистония и виб… недомогание. Режим жесткий. Постель, сосудорасширяющие лекарства и гимнастика.

Четверг 3

Сегодня с утра очень хорошее состояние. Занялась обменом квартиры. Это очень трудное дело. У меня все готово, но, по-моему, та, с которой я меняюсь, крутит. Завтра утром она со своими приедет.

У Юры представители радио. Два месяца он им не отказывает и не соглашается. Все тянет. Не дай бог с ними испортить отношения. Но они сейчас не нужны, и все же не применул, конечно, выступить по радио. Потом с утра из кожи лез, чтобы пристроить немца из ФРГ к какому-нибудь художнику. Наконец, повез немца к Крас… Хотя отец мой хороший и интересный художник, но он же свой, а своих он не ценит… Все картины, которые у нас висят, начиная с подписного автоофорта Шагала и кончая карикатурами Малютина, — подарки отца. За 15 лет от его матери я не получила ни одного подарка. За все эти годы я тоже привозила вместе с Юрой или из-за границы гостинцы. Сегодня папа подарил Юре хорошую фотографию Бабеля. Но Юра не ценит ни меня, ни папу, ни свою дочь-красавицу, «ничего» — как говорит немец из ФРГ.

Кстати, я ему очень понравилась. У Сафроновых он меня все называл «Ниночка». Итак, Юру особенно стимулировало то, что Италианзар работает в Министерстве культуры ФРГ, Юра из кожи лез, повез его к Крас… Потом пошел с ним куда-то, все дороги ведут в ресторан. А я вечером ходила делать рентген моих позвонков, но мне не сделали. Врач считает, что я делаю частые облучения. Юра даже не спросил, была ли я на рентгене или нет. Полное отсутствие интереса к моей особе.

Ну и дела! Счастье мое в том, что я уже не плачу. И у меня появилось чувство юмора, которое меня спасало раньше.

Оленька (тьфу, тьфу) чудесно выглядит. Красотка с белоснежной кожей. Сегодня мерила все мои платья. Они на ней сидят гораздо лучше, чем на мне. Фигурка у нее точенная. Она выше меня на голову, но велики ноги. Она тоже чудит, а смотреть — сил нету.

Чувствую, как ползет давление. Завтра у нее черчение и геометрия. Она чего-то не поймет, чего-то не сделает. Такой вывод. Купит себе билет в кино, а назавтра заявит, что в школу не пойдет. Конечно, все это неправильно, но зато облегчается жизнь. Уходит от трудностей, но они остаются и, к сожалению, растут. От школы не уйдешь. Я ей все сказала. Много. О трудолюбии и об ответственности за свои поступки.

Сегодня два раза была у стариков. Такие они старенькие, несчастненькие, бледненькие! Живут в коммунальной квартире. Ужасные соседи! Что делать! Как хочется им помочь, съехаться, но Юра против. Они будут ему мешать создавать «шедевры».

Волнуюсь за Олю. Кино сегодня кончается поздно. Надо бы ее встретить. Ведь, глядя на нее, никто не поверит, что ей всего четырнадцать лет.

Пришла Оля. Я разогрела ужин и легла.

Ю.В. подошел ко мне и сказал: «Погрей меня. я мерзну.» Я чуть было не сказала: “Конечно, я люблю греть Олю. Юре люблю доставлять удовольствие. У меня даже есть в этом потребность». Но вспомнила, что в этом году, когда у меня часто холодели ноги, и я их подбрасывала к Юре, он всегда брезгливо отодвигался и говаривал: «Я не люблю холодных ног. Мне неприятно».

Да, зимой снега у него не выпросишь. И я тут же сказала ему — «Ты же меня тоже никогда не греешь». И уснула.

Пятница 4-го

По-моему, у меня поднялось давление. Ждала женщину, но она позвонила и сказала, что не придет. Неужели обмен сорвется? Это ужасно! Мы живем в жутком доме. Сама квартира у нас милая, но обстановка и сервис очень плохие. Лифт часто не работает, на лестнице грязь. На парадных площадках отбитая штукатурка. Повсюду похабные надписи. Как-будто в доме живут бандиты. Так хочется жить в приличном доме.

Потом Юра сказал, что у него грипп. Но, по-моему, этот мандраж был у него еще раньше, перед письмом, которое он с Рыбаковым должны были подписать. Интересно наблюдать его трусость. Это комическая трусость. Когда человек хочет быть героем, спекулируя на благородном деле. Может быть, на этом можно сыграть!… Все так видно… Дурак, дурак…

Поменьше бы торчал в клубе и ни во что бы не лез. Он не борец. Всегда был нейтралом и славился как способный писатель и порядочный. Порядочным среди писателей быть очень легко. Сейчас надо что-то «решать»! Звонил Рыбаков.

Я говорю Юре: «Ну, что влез в авантюру?». Он мне шепотом ответил: «Пока нет». По-моему, ему здорово не хочется.

Ольга, как всегда, когда не ходит в школу, невыносима груба. Без дела оставлять ее нельзя. Ездила с мамулей к зубному врачу, а сама посоветовалась с Гаубинской. Она дала мне на месяц режим, уколы кончать, принимать люминал и какой-то рецепт для головы. Надо на месяц ехать на дачу. Был Ст.Ив. Я прочистила ему мозги. Плохо сделал полы. Пусть переделывают. Посмотрим.

Юра чувствует небольшое одиночество. Как аукнется, так и откликнется. Он не представляет, в какой пустыне он будет дальше жить. У Оли педагог. Мы с мамой завтра хотим отдать пальто переделать.

5 марта 1966 г.

Спала хорошо. Сделала гимнастику. Протерла окна. Чувствую, во мне появляется хозяйственный зуд — значит мне легче. Ведь раньше я масс у дел проворачивала, а в последний год, что ни сделаю — все переутомляюсь. Сейчас стала приходить в себя. Ждала желающих со мной обменяться. Не пришли. Пошла с мамой в мастерскую пальто переделывать. Не взяли. Пришлось отдать маме. Она переделает пальто, которое мне привез Ю.В. Тоже не блеск. Это ширпотреб. Конечно, если бы он любил меня и думал обо мне — он бы помнил, что я широкоплечая, с полными руками и хорошей талией. Но он привозит мне все узкое. Нет того, что есть у других. Подумать, что мне идет, как лучше. Зато о себе мечтает вожделенно. Мечтал о курточке — и не купил.

Ю.В. влип в дело Аксенова. Васька поднес им с Рыбаковым письмо на подпись об освобождении Синявского и Даниеля. И вот мой тоже влип. Хочется из тщеславия и благородства подписаться, с другой стороны — мысль: что будет?

По-моему, ничего не будет, так как это уже приняло массовый характер — «поход благородных»! «За Синявского и Даниеля»! Кто пока подписал, преследует свою цель. Евтух (о нем давно говорили) — прогресс, гуманизм, Куба, свобода и т.д.

Аксенов не может забыть унижения, принесенного Хрущевым, который топал ногами и кричал, а он униженно молчал. Надо взять реванш! Гладилин и другая сотня. Все они участвуют в большом деле. И они благородны! Рыбаков и мой Юрка — люди осторожные, но тщеславные и карьерные. Они решили подписать письмо и, может быть, послать. Они якобы хорошие, но где-то их гложет страх… Дурак, я ему говорила — работай, поезжай в командировку, не мельтеши… Нет — хочется делать дела! Крутить кольцо. Интересно, как выкрутятся они.

Вечером смотрели хоккей. Показывали Гибо. Играли американцы и канадцы. Интересно было, но меня клонило ко сну, и я уснула. Проснулась оттого, что из кино пришла Оля. Я разогрела ужин и опять легла.

Нет. Аэропорт в курточках. Это форма масонов. И мой купил себе 10, самую лучшую, замшевую. А какой костюм привез! С ума сойдешь! Да. Любит себя, любимого! Все гости Сафронова это говорили. В тот день, когда он продаст курточку, сможет купить что-нибудь в дом или мне.

Можно поверить, что он «изменился»…!

Я продала серое платье и пальто и купила две новые тахты и кое-какую мебель для дачи. А этот… все себе…

Мать мне устроила баню за то, что я потратила 300 рублей, отложенных на шубу. Но я взяла их с книжки на жизнь! Ведь мы все тянем с книжки, а он ни фига не зарабатывает. Только носится и ссорит деньгами. А я продаю вещи и покупаю что-нибудь для дачи. Но, конечно, скоро с ней будет все кончено.

Я уже не плачу неделю. Как бы не сглазить.

У меня сейчас самые нервные дела. Перед больными женскими днями. Итак, на чем я остановилась? Мне, Оле и своим муж из заграницы привозит ширпотреб, а себе дорогие свитеры и т.д. Да, мне и Оле вещи не наших размеров.

Ну, черт с ним! О чем бы еще поговорить? При его «дикой справедливости и благородстве» всегда это ощущаю. Я этого не ощущаю, когда я не с ним. Так как 80% времени бываю одна или на людях, то всегда себя чувствую лет на 30–35.

Часто в день слышу 5-6 комплиментов. Хотя иногда в этот же день чувствую себя плохо. Вот поправлюсь и тогда развернусь! Жизнь одна, и я так мало была счастлива…, а так хочется счастья… Посмотрим!

6 марта. Утро

Встала, сделала гимнастику. Потом пошла покупать подарки. Зашла в «Универмаг», много военных с детьми. Ищут подарки для мам. Я купила бабушке, т.е. маме перчатки. Оле — хорошенькое колечко и безделушку на пальто. Марусе — флакон одеколона. И все. Мне, кроме одеколона, ничего.

Когда я спросила Юру, будут ли для Оли и меня подарки, он сказал: «Без претензий». Это его выражение.

Как хорошо и легко он живет. Все самые элементарные, ну как бы сказать, требования, о которых даже не говорят настоящие жены, не требуют, им называются «претензиями». Этим он закрывает рот.

Я, честно говоря, думала, что он что-нибудь все-таки купит, но он покупает, не думая, не любя, без внимания. Я подсказала, что в прошлом году оставила в такси зонтик. Прошел дождливый год, и все время дожди. И мне неплохо бы зонтик к зеленому пальто.…Оказывается, что это — претензия!

У меня есть три даты, когда, по-моему (может быть, я дура?), мне полагается нужный подарок — я не люблю пустых подарков. Мое рождение — 4 августа, годовщина свадьбы — 2-е мая — действительно, я маюсь — и 8е марта — ибо я женщина. На рождение несколько лет я получала духи за 5 рублей. В последние именины и этого не было. Что-то я пропустила. Что-то ушло и трудно вернуть! Ведь у него были небольшие проблески и вот теперь полное пренебрежение, набор слов, который ему полагается: «Без претензий» и другие. Знаю, я хуже всех, все мужья лучше и т.д. Железная логика. Все мои действительные претензии разбиваются о стену. Я ничего не докажу. Я женщина. Я хочу внимания, заботы — все.

В тот день, когда он перестанет быть аэропортовским пижоном — мелким, себялюбивым, чванливым, ничтожным, недалеким, жалким и жестоким дельцом, а будет человеком с любовью к людям, с добротой и философией, пережившей века, он станет другим. Итак, «претензии» мои не увенчались успехом.

Вечером он был у Поликарпова, историка, который помогает ему исправить очерк. Мне кажется, что многие незначительные участники революции слишком носятся со своим прошлым и не в меру им гордятся. Они все живут своим прошлым, когда были у власти. Пример — семья Трифоновых. Семья, которая имела 5-комнатную квартиру — 100 метров в Доме правительства, дачу в Серебряном бору. Это было тогда, когда моя семья жила на Сретенке в деревянном доме. Мой отец — талантливый художник. Он работал с Маяковским, Луначарским. Знал Бабеля, Багрицкого, Олешу. Живописи учился в Париже. Он вполне интеллигентный человек.

И вот этот бонза Юра пострадал (не дай бог!). Это был ужас. И Юра до сих пор пускает слюни. Плачет о Доме правительстве и о даче в Серебряном бору. Да, это было величие и потом его не стало. А достоин ли был его отец занимать место в правительстве? Юра сам пишет, что отец имел четырехклассное образование. Сейчас, в связи с темой культа личности — все старые большевики и их родственники хотят оживить историю и показать себя, какими они были героями, и как много они сделали для народа. Да. Все это для себя. Все это — хвастовство. И очерк Юра пишет для себя, чтобы рассказать, что его отец был в правительстве. И этим возвыситься. Вот видите, какой я! Все это тщеславие!

Очерк скучный, хотя проза кое-где хороша. Отец выглядит каким-то вождем, почти всенародным, а Юра — сыном этого вождя.

В Серебряном бору, в котором я жила несколько лет, мне пришлось испытать много унижений и оскорблений. Вспоминаю я об этом боре, как об Освенциме!

7 марта.

Были у меня обменщицы. Смотрели, ходили. Маруся сегодня выходная. Я убираю, готовлю. Стала справляться. На дачу не ездим.

Юре надо еще посидеть над очерком. Мамуля мне сказала, что отец за 50 лет совместной с ней жизни (у них была уже золотая свадьба) никогда у нее не брал отчета денежного. А я только и слышу: «Куда ушли деньги? Я дал столько-то». Я даю отчет, подсчитываю. Маруся дает отчет. И все мы «много тратим». Если бы научиться не есть, не пить, не тратить — все осталось бы у него. Вернее все деньги у него. А он пусть пьет, ест, угощает друзей, бывает в ресторане, ездит на такси, покупает книги и помогает своей семье. К сожалению, маме не помогаю. Я иногда отжучиваю, а сейчас трудно, все на учете. Сегодня чуть не всплакнула на улице. Все бегут за подарком, а я в сторонке. Ну, даю ему срок — год с начала этого дневника. Если он не поймет, что надо меняться (дело к старости и нужны другие отношения), я его оставлю.

Оленька тоже не блещет благодарностью. Часто грубит. Я ведь люблю ее больше всех на свете и, видно, очень балую. Не дай бог, если она станет похожей на Юру, а его я, видно, избаловала. Я все делала. Работала, зарабатывала. Имела имя, была красива, не лишена ума, хозяйственности. Не было случая, чтобы у меня не было вовремя завтрака, обеда, ужина. Все вымывала, чистила. И всегда была и есть очень скромная женщина. У меня рваная шуба, пальтишко, которое мне сшили родители. Да, да. Материал и половина воротника — мамины. Остальное взял на себя Юра. Несколько платьев — и все. Белья почти нет и т.д. В парикмахерскую редко хожу. Такси не пользуюсь. Сижу дома.

Все это избаловало глупого человека. (Не) джентльмен с отсутствием благородства, а тут еще болезнь. Какая-то нервная. Непонятная. И Юра решил, что владыкой мира будет он. Ну, что же, пусть, пусть упивается.