О прошлых отношениях мамы с одним из главных лиц в государстве, Лаврентием Берия, стало известно после ХХ съезда КПСС, прошедшего в феврале 1956 г. Огласка, сопровождавшаяся косыми взглядами, интригами завистников и домогательствами дирижера Большого театра С-ва, навредила ее карьере и плохо отразилась на здоровье. Трифонов поведал об этом в повести Долгое прощание. Там так же рассказано, как теща писала театральному начальству, безуспешно пытаясь защитить честь дочери.

Бабушка с дедом никогда не говорили мне об этой истории. Для них она была — табу. Только в одном из многочисленных бабушкиных писем содержались туманные намеки: «Это была очень талантливая женщина. Но ее постигла трагедия, о которой нельзя говорить».

Привожу свидетельства тех, кому мама открыла свою тайну. Это были двоюродная сестра, школьная учительница русского языка и литературы, Тамара Куколева (приемная дочь бабушкиной сестры Евдокии), и ближайшая подруга, Ирина Листова. Обе поделились со мной, а я за ними записала. Главные детали у них совпадали. Тамары Куколева рассказывала:

Нина попала в Большой театр в 1946 году без всяких связей, благодаря одному таланту.

Был, кажется, 1948 год. Нина пришла ко мне очень расстроенная. Мы уединились, говорили шепотом. Она сказала: «У меня беда». Она приглянулась второму человеку в стране — Лаврентию Берия. Не было глупой уверенности, что ей повезло. Дело происходило так: за женщиной приезжал полковник, предлагал сесть в машину. Затем объяснял, что она понравилась такому-то. Женщина, конечно, не могла промолвить ни слова от страха. Ее привозили в дом на Садовой (особняк на углу Качалова и Садовой), где находилась резиденция Берии. Через час женщину таким же образом отправляли обратно. Она даже не успевала прийти в себя. Когда Нина рассказала это Тамаре, они вместе заплакали.

В любое время мог появиться у дверей полковник, и она должна была выйти. Нина очень страдала, эта история оказала страшное влияние на ее психику. Бабушка ничего не могла сделать, все время твердила: «Позвоню Сталину, загубил девку» и т.д.

Когда Нина сообщила полковнику, что вышла замуж и беременна, то от нее отстали.

Однажды я была в магазине, когда вдруг вбежала женщина и начала кричать: «Товарищи, Берия — предатель!». Вначале все онемели от страха, но потом эту новость передали по радио. Нина была после этого у меня, говорила, что ей не по себе, неприятное чувство. Был ли с этим связан уход Нины из Большого театра?

Куколева называла эту связь Нелиной «социальной драмой». Ей всегда было жалко и маму, и папу.

9 сентября 1987 года у меня состоялся разговор с Ириной Листовой у нее дома:

Я была влюблена в Нину. Она всегда пела. Первый муж Нины, Володя Чекалин, привел ее в хор оперетты. Потом она стала ученицей Барсовой. Не кончала консерваторию, высшая степень одаренности. Одна из лучших ролей Нины — Розина. Хорошенькая, задиристая. Родилась Розиной. Она пользовалась огромным успехом, о ней писали статьи в газетах.

На одном из спектаклей «Севильский цирюльник» в ложе Большого театра находился Лаврентий Берия. За кулисами ему показали в глазок Нину. Нина поддерживала хорошие отношения со своей коллегой, певицей Леокадией Масленниковой. Однажды была у нее в гостях. Минут через 20 вошел телохранитель-осетин: «В НКВД ждут». Пошла, как сомнамбула.

Когда вышла замуж, начала прятаться. Деда вызвали в НКВД, кричали на него: «Где скрывается твоя дочь?» После этого у твоего деда стали дрожать руки.

Дирижер С-в вынудил Нину уйти из Большого театра. Сволочь, половина театра бывала у Берии. Воспользовался постановлением против Берии, чтобы свести счеты. Вообще мужики хуже баб. Все время хвастаются друг перед другом своими победами. А если получат от женщины отказ, то обязательно отомстят, плохо отзовутся и т. д.

Формально Нину уволили по профнепригодности. Для этого были некоторые основания. Нина переживала интриги в Большом театре. Мать будоражила администрацию разоблачительными письмами и подгоняла Нину. А голос у нее становился хуже. Она не занималась, как следует, чтобы его поддерживать, а только эксплуатировала свой голос и свой талант.

Нелину с удовольствием взяли в ВГКО,[1] дали ей отделение. Работала вместе с Риной Зеленой, которая любила Нину, как старшая делала ей подарки. Помню, подарила ей шляпку.

Когда после ХХ съезда письмо о Берии читали в ЦДЛ[2] и в Союзе композиторов, то называли имена женщин. В то время Нина с Юрой и с тобой жили в Серебряном Бору. Юре сообщил об этом кто-то из «доброжелателей», до этого он ничего не знал. Нина позвонила мне, плакала, просила приехать. Я с [сыном] Костиком приехала. Юра плакал, весь трясся. Я сказала ему: «Надо не себя жалеть, а ее». Потом он успокоился.

Дочь поэта и переводчика Льва Гинзбурга, Ирина Гинзбург-Журбина, вспоминала Нелину со слов своей матери, Бибисы Ивановны (Бубы). Гинзбурги не имели тайн от детей, все обсуждалось при Ирине и ее брате Юре. Потому ее свидетельства носят совершенно достоверный характер:

Никто никогда не говорил об этом вслух, но всем было известно, что никакая сила и никакие хитрости не помогли ей в свое время уберечься от домогательств поклонника искусств — Лаврентия Павловича Берии. И, может, мама моя была одной из немногих, кто прощал Нелиной язвительность ее и колкости, желание эпатировать всех и вся независимым, тяжелым своим нравом.

Мама всегда сострадала ей и по-своему любила ее, как сестру по несчастью, будто Нелина с ней рядом, на детдомовской койке, а не в хоромах на улице Качалова провела несколько ночей. К тому же мама всегда сопереживала женщине, как таковой, которой можно простить все и вся, потому что мужчина всегда ниже и недостойнее ее.[3]

Судя по публикациям последних лет, в Большом театре мало что изменилось. О современном состоянии дел можно судить по свидетельствам самих артистов:

Одна прима Большого мне говорила, что друзей в балете у нее нет и быть не может. Театр, по ее словам, это террариум… Театр — это скользкое место, где можно больно упасть. Дружить бывает опасно. Случаются ситуации, когда приходится делать выбор — не человеческий, а профессиональный.[4]

Это вполне согласуется с догадками, как Трифонов, умолчав о репрессированных родителях, получил Сталинскую премию и избежал исключения из комсомола:

… те, кому следовало знать все скользкие места в биографиях соискателей Сталинской премии, обладали полной информацией. Однако они не стали давать компромату ход. Почему? Всё объяснялось просто. Трифонов успел сделать предложение оперной певице Нине Нелиной, которая до этого была одной из пассий Лаврентия Берия. Нелина свои отношения с Берией долго скрывала, что тогдашнее советское руководство очень устраивало.

Впрочем, существовала ещё одна версия, объяснявшая снисходительное отношение Сталина к Трифонову. Говорили, будто бабушка Трифонова по материнской линии — Т.А. Словатинская — до революции недолгое время имела с вождём роман.

Но литературный генералитет-то этого ничего не знал. Поэтому писательское начальство решило провести своё расследование.[5]

В романе Время и место Трифонов косвенно дает тому подтверждение, упрятав его поглубже, как в матрешку. Он переносит ситуацию с Антипова (чьим прототипом был автор) и его жены Тани на героев рукописи Антипова, Никифорова и его жену Гогу:

Антипов …перечитывал последнюю главу про Гогу, законченную неделю назад: о том, как Гога узнала в 1955 году о смерти своего старого знакомого и какой разговор произошел между нею и Никифоровым за утренним кофе. Глава Антипову нравилась, но было пока еще неясное чувство, что чего-то он тут не дочерпал, какой-то важный мотив остался в стороне.

Ну вот, с самого начала: Гога узнает о смерти Ярбора от Ляли (подруга мамы по театру, Леокадия Масленникова, чей муж-генерал был близок с Берией? — О.Т.), своей приятельницы, которая была тоже дружна — еще раньше Гоги — с Ярбором. Этой кличкой они вдвоем называли Ярослава Борисовича, человека со скошенным затылком, интеллигента, очкарика, умницу, перед которым многие трепетали, а они вдвоем нисколько его не боялись, ибо знали все его ничтожные слабости. Жена Ярбора была Лялиной школьной подругой. А Гога познакомилась с Лялей в тридцать шестом на динамовских кортах. Ярбор тоже играл в теннис, но скверно из-за слабых глаз. Зато в другие игры, которые не требовали острого зрения, играл превосходно. Особенно ретиво он играл в сороковые, послевоенные годы, но затем его звезда закатилась — как закатывается, выпрыгнув со стола, биллиардный шар глубоко под диван. Много шаров тогда попрыгало разом на пол от одного удара. И вот он умер неизвестно где, неизвестно какой смертью, то ли расстрелян, то ли упекли на громадный срок, словом — ушел из этого мира, столь замечательно приспособленного для игры.

…Никифоров узнал о конце Ярбора на другой день утром, за кофе. В его представлении Ярбор сочетался с Лялей, он был Лялиным другом, Гога имела на него влияние через Лялю, и он спросил: «Как Ляля?» Гога сказала, что Ляля немного плакала, но большого горя не видно. «Ну, понятно, – сказал Никифоров. – О каком горе можно тут говорить! Человек был, в сущности, мерзкий. — И, помолчав, добавил: — Я рад, что эту гадину раздавили. Я ненавидел его за одно то, что в течение двадцати лет боялся сказать о нем то, что думал. А теперь говорю: гадина, гадина, собаке собачья смерть!» Он говорил со злобным торжеством и смотрел на Гогу, лицо которой белело: сначала белел лоб, потом щеки, губы. Побелевшими губами она сказала: «Ничьей смерти радоваться не надо...» «Надо! Надо! Я радуюсь! — говорил он.— Я молился о том, чтобы смерть настигла его раньше. Но и так хорошо. И так счастье». Гога смотрела на Никифорова, сощуриваясь, губы ее сжимались, подбородок дрожал, обнаруживая неприятные ямки, она что-то хотела сказать, но сдерживалась. Никифоров расплескал кофе. Гога потянулась через стол, стала полотенцем вытирать клеенку. Никифоров закрыл руками лицо и сказал: «Как я боялся, что он уведет тебя! Подлец! Я бы застрелил его сам, будь у меня оружие!» И тут Гога не выдержала: «А знаешь ли, дорогой друг, что подлец спас тебе жизнь? Если бы не он, ты бы...»

Никифоров вскочил, уставясь на Гогу диким, застылым взглядом. «Что? Спас мне жизнь? Да не нужно было спасать! Пусть бы я испил до дна, как другие, боже ты мой...» И, споткнувшись, едва не упав, бросился из-за стола, убежал в комнату, захлопнул с грохотом дверь.

… «Гога, родная, только не обижайся, — заговорил Никифоров и, подойдя тихо, положил руку на Гогино плечо. Она сидела на стуле, а он стоял за ее спиной. — Ты не могла бы описать свои ощущения вчера и сегодня, когда узнала о его конце? Только честно. Абсолютную правду». — «Тебе для романа?» – «Да». Была пауза, он стоял за ее спиной и ждал, вдруг она всхлипнула задавленным рыданием: «Ощущения! — И прошептала: — Испытала великую радость...» Он стиснул ее плечо, а Гога схватила руку, сжимавшую плечо.

Перечитав главу, Антипов понял с ужасом, что главное в романе не написано — если есть великая радость, значит, были великие страдания.[6]

Разоблачая культ личности на ХХ съезде, Хрущев в процессе внутрипартийной борьбы компрометировал конкурентов всеми способами, для чего предал огласке их интимные тайны. Но «под раздачу» попали и невольные участники подобных историй. Самым неприятным была огласка, даже если и не очень публичная, потому что многим она поломала жизнь.

К несчастью, именно так и случилось с моей мамой. Письма бабушки Полины начальству о домогательствах С-ва только обострили нездоровое внимание к ее двусмысленному положению. В результате она ушла из Большого театра в РГКО (Госконцерт СССР), что не могла воспринимать иначе как поражение. Она утешала себя тем, что поменяла приоритеты в пользу семьи, но утешение выглядело неубедительно, и отношения с мужем не налаживались. В дневнике она написала:

… я верила, что в нем проснется совесть, но он делался все хуже. Он никогда не брал дочь на руки, не ласкал, не целовал ее. Не интересовался ее здоровьем.

Я стала хворать. Силы меня оставляли. Чтобы укрепить здоровье, мы переехали на дачу.

Нам понравилась Опалиха. Лес, прудики, чистый воздух. Оленьке там не повезло, она тяжело заболела. Врачи не могли поставить правильного диагноза. Они предполагали детский паралич. Мы были в отчаянии. Не знали покоя ни днем, ни ночью. Муж мой на даче бывал очень редко. Дочка его мало интересовала. Редко приедет на дачу и сейчас же спешит в Москву, на футбол. Он ни разу не ночевал на даче. С ребенком возились мои родители. Я утром спешила на репетицию в театр.

Трудная семейная жизнь и болезнь ребенка заставили меня перейти в ВГКО, где было легче. Я вырабатывала свою норму, иногда давая в день по четыре концерта. И была свободна. Могла оставаться дома с ребенком. Работала я не всегда в Москве, часто меня посылали в другие города. И ребенок оставался с моими родителями.

Жизнь Нелиной начала портиться, причем довольно быстро. Концертная деятельность не требовала такой большой подготовки, как выступления в опере. Постепенно мама стала меньше заниматься вокалом и следить за своим голосом. Она потеряла интерес к гастролям по стране. И вообще к своей профессии. Иной раз она могла давать до пяти концертов в день, а потом целый месяц находиться дома. Знакомым она говорила: «Ушла с работы. А то Юра уезжает в командировку в Италию, а я на концерты в Саратов. Хочу больше времени проводить с ним».

Мама начала угасать. Бабушка Полина винила в этом моего отца, которого называла просто «Юркой». Изучив его за шесть лет совместной жизни на Верхней Масловке, она была не лучшего мнения о его человеческих качествах.

Но у отца была собственная версия:

Она не должна была уходить с работы тогда, пять лет назад, ибо праздный человек теряет равновесие.

…Не надо было Рите бросать работу.

…Нельзя ей было с работы уходить. Потому что, если нет людей вокруг — и добро делать некому. Впрочем, и зло тоже. Все равно нельзя.[7]

Он был прав. Маме не надо было уходить с работы. Это роковое решение укоротило ей жизнь.

В ноябре 1956 г. родителей Трифонова полностью реабилитировали. Поскольку комсомольское дело Трифонова потеряло актуальность, его приняли в Союз писателей и выделили двухкомнатную квартиру около метро «Университет», куда он в сентябре 1957 г. переехал вместе с семьей.[8] Он, правда, рассчитывал на три комнаты, поскольку двум творческим работникам полагалась значительная дополнительная площадь. Возможно, помешали как его слишком короткий стаж члена Союза, так и увольнение мамы из Большого театра. Но квартира, хоть и двухкомнатная, была просторной и хорошо спланированной.

Это воодушевляющее событие, если и разрядило обстановку, то ненадолго. Мама с папой часто ссорились. Делали это на полном серьезе. Это уже позже Трифонов начал в повестях философствовать относительно того, что, по Достоевскому, для жизни нужно столько же счастья, сколько и несчастья или переиначивать известное высказывание Л.Толстого в начале романа «Анна Каренина» о том, что все семьи счастливы одинаково, а несчастны каждая по-своему. Трифонов же, споря с Толстым, утверждал, что все семьи и несчастливы тоже одинаково. Но тогда было не до философствования.

Мама пыталась всеми силами сплотить семью, но это получалось плохо. Отец был занят собой, своими делами и друзьями. Его отстраненность проявилась в следующем характерном эпизоде. Был год 1958 либо 1959, мне было лет семь. Жили мы еще на Ломоносовском проспекте, недалеко от метро «Университет». Как сейчас помню: было раннее утро, еще темно и на улицах лежало много снега. Наша группа по фигурному катанию собиралась участвовать в соревнованиях, встреча была назначена в вестибюле метро «Университет». Но мы опоздали, и все уехали. Отец довел меня до метро и, оставив там одну, пошел дальше с собачкой и с сигаретой, погруженный в свои мысли. Позже он оправдывался тем, что вышел на улицу с собакой, с которой не разрешалось заходить в метро. А я не растерялась и поехала одна до станции «Спортивная», вышла и через заснеженное поле (тогда незастроенное), где не было ни души, отправилась искать стадион. По дороге мне встретился незнакомый мужчина, он взял меня за руку и проводил до стадиона. Но там было все закрыто, мы никого не нашли. Тогда он довел меня обратно до метро, и я опять же самостоятельно поехала домой. Когда я поднималась по эскалатору вверх к выходу из метро «Университет», то увидела, как по соседнему эскалатору вниз спускался мой отец. Я в восторге закричала: «Папа! Папа!» Моей радости не было предела. Мой папа меня нашел! Уже сейчас понимаю, что это мама отправила его искать меня, придя в ужас от того, что он оставил ребенка одного в метро. Когда мы с папой вернулись домой, мама напряженно молчала. От бабушки с дедушкой я никогда не слышала комментариев по поводу той истории. Видимо, мама ничего им не рассказала, чтобы те не попрекали отца и не давали дополнительных поводов для выяснения отношений.

Из-за всех неурядиц мама находилась в постоянном напряжении. Поэтому могла повздорить по незначительному поводу, сорваться, «выдать» все, что думает. Симпатизирующие ей люди только разводили руками:

У нее был несчастный характер. Вздорный, нетерпеливый. Она была горячая… Сгоряча могла оскорбить человека. Надерзить. Была злоязычна, остра…

Вскоре мы перестали общаться. Нет, мы не поссорились. Просто я поняла, что это — единственный выход, — она жила слишком близко. Так я и сказала друзьям, пытавшимся нас мирить. Что готова общаться с ней, но не раньше того, как она переменит квартиру. Возможно, я сказала так, зная, что Нина затевает обмен поближе к своим родителям. А может быть, эта идея возникла у нее уже потом, когда она перессорилась со всеми.

Замечу, что Юра смотрел на это философски и отношение его к нам не изменилось.[9]

Инна Гофф описывала мне, как мама пыталась продать ей свою шубу, а когда она отказалась, то в сердцах заявила: «Ну, и ходи, как лахудра». «Так она могла обидеть человека», — добавила к своему рассказу Гофф. Она также вспомнила, как мама однажды заявила: «Сейчас Гинзбурги приведут своих детей-карликов с их иностранными языками». Кто-то передал эти слова Гинзбургам, которые, к счастью, были достаточно умны, чтобы не придать им значения. После этого эпизода мама пригласила к себе Инну Гофф и двух других женщин, присутствовавших при разговоре, и потребовала признаться, кто из них передал Гинзбургам ее слова. Ничего не выяснив, сказала примирительно: «Ну, ладно, девочки, теперь давайте пить валерьянку».

Вспоминается моя единственная поездка вместе с родителями в Коктебель в 1960 году. По утрам все уходили на пляж, мама с удовольствием играла в волейбол. Вечерами взрослые сидели у кого-то на террасе, общались, устраивали чтения. А меня вместе с другими детьми укладывали спать, и мы подолгу не засыпали и шалили. Мама распевала модную тогда песенку:

Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе женой

Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там в краю далеком
Есть у меня жена.

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе сестрой.

Милая моя,
Взял бы я тебя,
Да там в краю далеком

Есть у меня сестра.

Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Назовешь ты меня чужой.

Милая моя,
Взял бы я тебя,
Да там в краю далеком
Чужая ты мне не нужна.

Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком

Присыпь ты меня землей.

Раньше мне казалось, что эта песня — о коротком курортном романе. Размышляя над ее смыслом теперь, мне представляется, что женщина просила возлюбленного пустить ее в свою жизнь, а тот всеми силами старался отгородиться от нее. Существует стиль отношений, когда партнеры закрыты друг к другу, их внутренний мир недоступен другому. Возможно, мой отец относился к такому типу людей, для которых постоянный партнер становился тягостен. Вначале он перестал впускать в свою жизнь маму, потом вторую жену Аллу, потом меня вместе с моим мужем и внуками, некоторых старых друзей. Одновременно с этим отец каждый раз готовился к новой, «другой» жизни. Наверное, мама это чувствовала и не могла с этим примириться. Переживала это болезненно. На то же самое мне жаловалась вторая жена отца, Алла Пастухова. Она тоже догадывалась, что Трифонов собирался начать «другую» жизнь, но уже без нее, и страдала.

Один раз, по неизвестной мне причине, мама с отцом в очередной раз поссорились. Отец не нашел ничего лучшего, как сорваться с места и уехать, оставив нас в Коктебеле одних. Он уехал с кем-то на машине, но через несколько часов вдруг предстал перед нами с обескураженным видом. Мы с мамой не удивились. Такое случалось и раньше: родители ссорились, отец уезжал, но довольно быстро возвращался назад. Однако теперь дело выглядело серьезно. Водитель трофейного «мерседеса» оказался лихим, он несся со скоростью 120 км/ч по горной дороге и сбил дедушку с внучкой, одного из них насмерть. Водителю как-то удалось выкрутиться, откупившись деньгами. На отца этот случай произвел тягостное впечатление. В какой-то степени, тень от несчастного случая ложилась и на него.

Отголоски этой истории угадываются в повести Предварительные итоги:

Впрочем, было и убийство. Трагическая история шесть лет назад, когда я возвращался из Риги на машине Арутюняна, его жена сидела за рулем, и мы сбили на Минском шоссе старика. Бедняга был пьян вдребезину. Он умер через два часа в больнице. По закону отвечала жена Арутюняна. Ее сумели спасти, она получила год условно, но ведь и я был виновен — я очень спешил в Москву так же, как она.[10]

Пытаясь спасти семью, мама организовала обмен, который мне представляется не вполне корректной затеей. Она решила соединить двухкомнатную квартиру на Ломоносовском проспекте со «своей» комнатой в квартире Нюренбергов в доме художников на Верхней Масловке. В результате у нас получилась трехкомнатная квартира около Песчаной площади с отдельным кабинетом для отца. Старики же переехали в коммунальную квартиру по соседству, и мне не очень понятно, как мама решилась их так потеснить и переместить из привычной «среды обитания». Возможно, они были не прочь поселиться рядом с дочкой и внучкой. Однако они лишились мастерской и окружения художников. Деду, правда, было уже около 75 лет, как художник он работал мало, а для написания мемуаров, чем он занимался, много места не требовалось. Мне также удивительно, что Трифонов, находясь в натянутых отношениях с Нюренбергами и никак перед ними не ангажируясь, принял от них такой подарок.

Semya_Trifonov_Nelina_i_doch_Olga_aprel_1961_g.jpg

В том же квартале, где поселились мы и Нюренберги, уже лет десять жили мать и сестра Трифонова.[11] Думаю, мама учитывала это обстоятельство, желая, с одной стороны, создать вокруг мужа атмосферу семейственности и отвлечь от интересов на стороне, а с другой — привлечь его родственников к моему воспитанию. Ни то, ни другое не сработало. Трифонов нисколько не развернулся в сторону семьи, напротив, кабинет позволял ему уединяться даже находясь дома. Мать и сестра Трифонова также никак не содействовали эксперименту. Бабаева сказала мне однажды: «Трифоновы не любили твою маму. Она была невыдержанная, могла наговорить чего угодно и обидеть». Соответственно они были не очень расположены заниматься и мною. Однажды, Татьяна примерно так и охарактеризовала ее с бабушкой Женей отношение ко мне как «не любовь», написанное в два слова. Имелось в виду, что они испытывали ко мне спокойное и ровное чувство в противоположность бешеной любви к детям Татьяны. Татьяна говорила не конкретно обо мне, но я ее так поняла. Этические нюансы всех этих событий легли в основу повести Обмен.

Как выглядел наш дом на Песчаной? Все стены в кабинете отца были завешаны книжными полками, которые располагались в художественном беспорядке. На нижних полках стояло множество переводных изданий первого романа отца Студенты. Роман был переведен на многие языки мира, в том числе на китайский. Вид иероглифов меня всегда интриговал. Напротив письменного стола висел портрет Хемингуэя с белой бородой и в белом свитере. Это была примета времени и нового стиля, который привлекал Трифонова. На полу лежала шкура белого медведя, подаренная маме во время ее концертов в Арктике в 1955 году. На стенах спальни родителей висели работы Тышлера и офорт Шагала — подарки моего деда-художника. В маленькой детской комнате стояло мамино пианино «Красный Октябрь», на котором она репетировала, пока я была в школе. К сожалению, все реже и реже.

Всю свою энергию мама переключила на устройство нашей жизни. Переехав, она сразу взялась перестраивать стенные шкафы и менять оконные и балконные рамы. Мамин вкус был минималистский, характерный для стиля шестидесятых годов. Помню пару предметов мебели, сделанных знакомым столяром, Александром Ивановичем Асташкиным. На стене в коридоре он укрепил большое вертикальное зеркало с лампочкой наверху, а напротив сбил полочку для обуви. Мама распорядилась подпилить два шкафа для одежды и поставить их в прихожей один на другой. Обычный платяной шкаф также распилили и превратили в угловой с треугольными полочками внутри. Его поставили в одну из комнат.

Гинзбург-Журбина написала:

…Нина целиком посвятила себя Дому. Но как зыбок, как легко опрокидывается дом, недаром же сравнивают его с гнездом на ветру. Как неустойчиво это прибежище! Как неверен этот рукотворный тыл![12]

И действительно, после обустройства на новом месте отношения родителей снова напряглись. Мамино здоровье, а также отношения с отцом, ухудшило и то обстоятельство, что в 1962 году она собиралась родить второго ребенка, но беременность плохо протекала, роды прошли неудачно. Сестра отца, Татьяна, рассказывала, что родители очень ждали этого ребенка, должен был родиться мальчик. И мама, и папа плакали. После этого мама долго болела. Возможно, у нее появлялись и другие причины для огорчения. Я тогда многого не понимала и на все смотрела детскими глазами.

Сохранилось мамино заявление в суд о разводе (поскольку родители не развелись, его либо отозвали, либо вообще не подали):

                                                                В народный суд

                                                                Ленинградского района

                                                                от Нелиной Н.А.

                                                                прожив. 2 Песчаная, д.8, кв.11.

                                                                Заявление.       

Прошу развести меня с Трифоновым Юрием Валентиновичем, проживающим там же. Развод необходим, так как в течение одиннадцати лет не можем жить без ссор, а это невыносимо.

17 августа 1962 года.

Nina_Nelina_studiynye_foto_dlya_Goskocerta_dekabr_1962_g.jpg

После столь радикального обострения страсти немного улеглись. Отец мобилизовался для завершения своего второго романа, Утоление жажды, навеянного его командировками в Туркмению. Мама неожиданно заинтересовалась редакторской работой и помогала править рукопись, которую по требованию журнала Знамя пришлось переделывать четыре раза.[13] Роман строился на конфликте между индивидуализмом и коллективизмом при строительстве Каракумского канала. «Утоление жажды» по правде и справедливости несколько опоздало, поскольку «оттепель» уже изобличила все дозволенное и шла на убыль. Поэтому сенсацией роман не стал, но принес хорошие гонорары.

Родители решили вложить полученные деньги в дачу и в 1964 г. купили недостроенный дом Слободского в поселке «Советский писатель» по соседству с участком Твардовского (поселок называли «Красная Пахра). Поначалу Твардовский не обращал внимания на отца, просто издали кивал ему, как малознакомому человеку. Расположение Твардовского к Трифонову окончательно вернулось только после смерти Нелиной и появления повестей «московского цикла», которые он снова публиковал в журнале «Новый мир». У них вновь установились доверительные отношения.[14]

Почему-то считалось, что каждый уважающий себя писатель должен иметь загородный дом. Это служило доказательством успеха. Поддавшись этому поветрию, мама надеялась остепенить и удержать отца. Кстати, многие позавидовали, что у нас появилась дача, да еще в таком модном месте. Мама, окрылившись, окончательно распрощалась со своей профессией и самозабвенно включилась в хлопоты. Но это было последнее, что ей следовало делать.

Все хозяйственные вопросы мама полностью взяла на себя: строительство террасы со светелкой для меня, туалета и ванной, а также отделочные работы. Планировка была не рациональной, а художественной. Вместо перегородок и дверей «было много воздуха», как любил говорить мой дед-художник. Даже спальня родителей на втором этаже не имела дверей, только красивые гардины закрывали широкое от пола до потолка окно, и такие же гардины прикрывали спальню со стороны лестницы, вдоль которой висели репродукции женщин Модильяни с вытянутыми шеями. Одним из немногих исключений был кабинет отца на втором этаже, который для творческого уединения изолировался от общего пространства дверью.

Вся обстановка несла на себе черты мамы, ее стиля. Она даже проектировала мебель. Хорошо помню длинный, из темного дерева и пластика обеденный стол, сделанный по ее эскизу. Он стоял в боковой нише свободного первого этажа. Место было полутемным с небольшим продолговатым окном и напоминало подвальчик в пивной Чехии или Баварии. Не хватало только больших пивных кружек и мужчин в тирольских костюмах. На потолке через равные промежутки пролегали толстые балки из темного мореного дерева, напоминая средневековые конструкции в стиле «фахверк». Там же, но не в нише, а в широкой части помещения, на стене висела большая копия «Герники» Пикассо.

Как и в случае с московской квартирой, отец проявлял полную пассивность и безучастие. Мама уставала от тяжелой работы, срывала досаду на отце, а тот в раздражении уезжал в ЦДЛ, как говаривала моя бабушка, «пить коньяк с дружками». Рассказ Трифонова «Вера и Зойка» очень напоминает реальную ситуацию. Героиня, во многом списанная с мамы, привозит на дачу для уборки двух простых женщин, Веру и Зойку. Она ждет мужа, который должен привезти деньги для расчета, но тот так и не появляется. Поскольку героиню это нисколько не удивляет, понимаешь, что такое случается не в первый раз. На вопрос одной из помощниц «А может, какое несчастье случилось?», героиня грустно отвечает: «Нет, Вера, никакого несчастья»…[15]

Справедливости ради следует сказать, что похожим образом отец вел себя и со своими родными. Двоюродная сестра отца Галя (дочь Павла Лурье, брата матери Трифонова) рассказывала, что иногда отец звонил своей матери в Серебряный Бор и обещал приехать. Мать и сестра ждали его весь день, готовились к его приезду, а потом он сообщал, что задержался и не приедет. Галя говорила, что в таких случаях ей всегда было жалко его мать.

Литературные дамы вторили отцу, что устройство дома и сам «быт» — мещанство. Они, как и отец, не поняли или не захотели понять, что мама устраивала не «быт», не «обмен», она устраивала свою семью. Она пыталась всех объединить, всех сделать счастливыми — отца, меня, бабушку с дедушкой. К сожалению, у нее ничего из этого не вышло. Она напрасно потратила жизненные силы, энергию и талант. Как я понимаю, это было главной темой ее дискуссий с бабушкой и дедушкой, которые сожалели, что она стала жить, как обычная писательская жена, хотя таковой не являлась.

Физические нагрузки, стресс и разочарования ухудшали мамино состояние. Она стала больше уставать, болеть. В дневнике она жаловалась на недомогание:

Ведь раньше я массу дел проворачивала, а в последний год, что ни сделаю — все переутомляюсь.

Нервное истощение усугублялось конфликтами с недобросовестными мастерами. Обхаживать и тушеваться перед ними у мамы не получалось — сказывался и характер, и перфекционизм, отточенный Большим театром. Однажды она назвала очередного халтурщика халтурщиком и подкрепила свое мнение аналогичным суждением соседей по даче — Аллы и Виктора Драгунских. Рабочий пришел к тем со словами: «Куда вы меня послали? Как вы можете про меня такое говорить?» Драгунские перестали общаться с Нелиной. После рождения младшей лочери, они помирились.

История нашла отражение в мамином дневнике:

Странное дело — в Пахре стиль. Интеллектуальный снобизм. Никто работникам не говорит, что их работа плоха. Стараются быть любезными и снисходительными. Принимают любую дрянь. Полная бесхозяйственность.

Дача привела семью к окончательному краху. В одном из писем Нюренберг восклицал: «Ох, уж эти дачи! Их строители быстро стареют…» Позже я стала свидетельницей того, сколько драм и трагедий произошло там. Сколько разорвалось семейных связей, разрушилось судеб! И у Трифонова в рассказе «В грибную осень» мне бросились в глаза слова: «Проклятая дача!».[16]

Извне все выглядело совершенно по-другому. Инна Гофф вспоминала:

Но вот купили дачу в писательском кооперативе на Пахре. Двухэтажная, с внутренней лестницей, ведущей в верхние комнаты из гостиной, она производила впечатление… Здесь все блестело: стекла, полы. Не все еще было благоустроено, но уже можно было здесь жить, радоваться самому расслабляющему, отдохновенному слову — дача. Порхали в клетке волнистые попугайчики.

Нас угощали обедом, потом на веранде пили чай с вареньем. Осы садились на вазочку, ползали по краю блюдец. К ним здесь привыкли и не сгоняли.[17]

Наблюдая моих родителей со стороны, Алла Драгунская рассказывала:

Мне вспомнился Новый год в нашей квартире на Каретном ряду, который мы встретили с Ниной и Юрой… Когда было достаточно выпито и «отсмеяно», Юра вдруг сказал, оглядев наши книжные полки: «Витя, где у тебя Хемингуэй?» Найдя и полистав одну из его книг, он нашел то, что ему было нужно и сказал: «Садитесь поближе. Я буду читать вам кусок из моей любимой повести». И Юра начал читать. Это была глава из «Иметь и не иметь». Тот момент, когда Мария узнает о смерти Гарри, смертельно раненого кубинцем. «Кубинцы всем приносят несчастье», — думала Мария. Сидя одна, она вспоминает жизнь с Гарри Морганом. Как они любили друг друга! Это потрясающий кусок. Юра читал прекрасно, глухим низким голосом, но так проникновенно! Нина смотрела на него блестящими, влюбленными глазами.[18]

Продолжение рассказа о встрече Нового года привожу по письму Аллой Драгунской, посланному мне:

На следующий день вечером Нина и Юра снова пришли к нам. И вдруг совсем неожиданно к нам ввалилась небольшая компания — Нагибин, Суздалев и еще кто-то. Все были навеселе, шумели, громко разговаривали, просили водки, которой оказалось мало. Посидев немного, они ушли. А Нина предложила пойти погулять. Мы шли по Страстному бульвару. Погода была приятная — небольшой мороз, снежок... Прошли Тверской бульвар, и Нина вдруг сказала:

— Юра, зайдем к Ленке (может быть, другое имя, не помню), покажем Драгунским, как люди живут.

Мы уже шли по Гоголевскому бульвару, и Нина рассказала мне, что это ее приятельница, невестка знаменитого скульптора Веры Мухиной. От Ленки недавно ушел муж, и она теперь живет одна с дочкой в особняке Мухиной, который ей построило наше правительство, когда Вера Мухина и ее муж доктор Замков задумали покинуть Советский Союз.

Особняк находился в одном из переулков на Кропоткинской. Из нижнего холла на верхнюю площадку вели две лестницы с обеих сторон. На широкой площадке у самых перил стоял стол, на нем самовар и остатки закусок. Видимо, гости ушли. За столом были две женщины, одна из них, высокая блондинка поднялась нам навстречу. Это и была невестка Мухиной. Нам предложили чаю.

Было скучно и тоскливо. Нина, человек веселый, темпераментный, «характер с перчиком» долго этой тоски вынести не могла, не говоря уже о Викторе. Нина подмигнула мне, я встала и пошла за ней.

— Пойдем, покажу тебе «анфилады».

В одной из комнат сидела девочка в дорогой меховой накидке, видимо, бабушкиной. Через минуту в комнату влетела молодая хозяйка, сдернула накидку с девочки и, не обращая внимания на меня, сказала Нине:

— Пойдем, есть серьезный разговор.

Осмотр «анфилад» не состоялся. Я вернулась на площадку, где Юра и Витя нацеливались покинуть этот дом.

— Нина, мы уходим! — крикнул Юра.

Быстро распрощались и снова пошли по Гоголевскому бульвару к Арбату.

— Ты знаешь, о чем был серьезный разговор? — спросила Нина. И сама же ответила. — Она просила найти ей мужа. Снова хочет замуж.

Нина кипела от возмущения:

— Представляешь, говорит, найди мне какого-нибудь скромненького, обыкновенного труженика, вроде твоего Юры. Ну как тебе это понравится? Мой Юрка «скромный труженик»! Да это ни в какие ворота не лезет! Мой Юрка талант, его знают, он лауреат! Я ей покажу!

Думаю, фраза про «обыкновенного труженика, вроде Трифонова» было обычной женской «шпилькой». Хотя отец тогда еще не показал себя в полную силу, но талант его уже многим был очевиден.

О том, как мама переживала все написанное отцом вспоминала и Инна Гофф:

Она показала мне только что написанную статью Юры в защиту катаевского «Святого колодца». Усадив за стол, заставила тут же прочесть… Потом сказала, что Юра написал несколько очень хороших, просто великолепных рассказов. В ее словах звучала материнская гордость.[19]

Трифонов ценил Нелину именно за это, что она верила в него, даже когда его дела шли не прекрасно:

Но главное, что было в Рите, при всех ее качествах и невозможностях, — она понимала, что я такое, как я задуман и что из меня получилось. Даже в тот последний день, когда произошла ссора из-за жировок и Рита сказала, что я профессор Серебряков, что она всю жизнь надеялась на что-то во мне, но ничего нет, я пустое место, профессор Серебряков, я это услышал и не взорвался. Потому что в ее словах была боль, истинная боль, которую я почувствовал.[20]

Отмечая, что Нелина «понимает, что есть Трифонов», знакомые не задавались вопросом, насколько такое «понимание» взаимно. Они дружили в первую очередь с отцом, поэтому не очень вникали в его отношение к жене. К тому же все они были литераторами и полагали, что скорее жене-музыкантше следует подстраиваться под мужа-писателя, чем наоборот. Сам же Трифонов был совершенно равнодушен к музыке и не считал ее чем-то по-настоящему стоящим. Естественно, маму это задевало. Трифонов отразил это в Предварительных итогах:

Рита… обращалась ко мне с укором: «Ну почему ты так невежественен в музыке? Ведь это твой большой недостаток». Она могла сказать даже более агрессивно: «Нет, ты не можешь считаться в полном смысле интеллигентом!» А я и не считаю себя таковым. Но вовсе не потому, что я не корифей музыковедения.

Да, серьезной музыки я не понимаю, устаю от нее, а вот шлягеры и всякие джазовые мотивчики доставляют мне удовольствие. Даже сам их насвистываю. А на симфонической — начинаю дремать или думать о делах, работе, всякой ерунде. Что я могу поделать? Да, недостаток, изъян, прореха духовной культуры, но зачем же постоянно меня этим корить? Боже мой, сама по себе любовь к музыке ничего не говорит о человеке! Не определяет человеческого. Змеи тоже любят музыку. Есть целые нации, которые можно назвать немузыкальными, например, англичане, и, однако… Так что не надо преувеличивать и чересчур возноситься. Можно любить музыку и быть циником.^[21]

И дело было не только в музыке. «He is quiet indifferent» (Он совершенно равнодушен — О.Т.), — отозвалась о нем наша дальняя родственница, преподаватель английского языка Ирина (фамилию не помню, она общалась с моей теткой Татьяной) в связи с утратой Трифоновым интереса к их старой компании по Серебряному Бору. Татьяна, всегда оправдывающая брата, объясняла его индифферентность следующим образом: «Самое главное для Юры всегда была его работа. Все остальное было ему не так важно.»

Нигде так ярко не запечатлено напряжение последних лет в нашей семье, как в повести Предварительные итоги. Сцена взаимного непонимания или нежелания понимать написана очень выпукло. Видна мамина растерянность и грусть в связи с тем, что когда-то сильные чувства выдохлись:

Поздно вечером Рита вдруг пришла в кабинет — в халате, нечесаная, с мятым, серым лицом, какое у нее бывало, когда мучила печень, — села на край дивана и смотрела на меня. Я видел, что ей худо. То ли она пришла мириться, то ли на что-то жаловаться, а может быть, ее грызла совесть. Но мне тоже было худо. Я молчал и смотрел на нее. «Знаешь, что я вспомнила? — сказала она. Как мы жили в Подлескове. Кирке было лет семь. Избу нашу вспомнила. Верандочка такая маленькая, деревенская, и всегда куры залетали — помнишь?… Нюра была молодая, только пришла к нам… А я в то лето уезжала в командировку на Север…» Я кивал. Тоже вспомнил то лето. Были еще живы отец Риты и моя мать. Рита писала нам письма с Севера. Мы все так ждали ее, и маленький Кирка ждал. Лето было наполнено ожиданием. И вот она приехала в августе, привезла белого щенка, лайку — потом он душил кур у хозяйки — и шкуру полярного медведя…[22]

«А помнишь, — сказала Рита, — как в сентябре я заболела? Думали, аппендицит, а оказалось, нужен срочный аборт. Повезли в районную больницу, была какая-то ужасная грязь, дожди, машина не могла подъехать, и ты с каким-то мужиком тащил меня на руках». Я помнил и это…

Видел, что у нее глаза на мокром месте, но она не хотела этого показывать и ушла.[23]

Двоюродная сестра мамы, Тамара Куколева, вспоминала:

Постепенно Нина почти совсем перестала дружить со мной. Но вдруг года за два или за год до смерти она ко мне пришла домой вместе с тобой. Я смутилась от того, что такая шикарная дама явилась в мою бедную квартиру. Еще мелькнула мысль: «Где же ты была все эти годы?» Разговор не получился, я даже не предложила ей выпить чаю. Нина рассказывала мне про тебя, что ты пишешь рассказы, как Юра, что ты очень любишь животных. Про себя она сказала, что ушла из Филармонии, чтобы больше времени находиться с отцом: «А то Юра ездит за границу, а я то в Тулу, то в Курск». Было впечатление, что она хотела еще что-то сказать, но не получилось. Потом она пожаловалась тете Леле (другой сестре бабушки Полины — примеч. О.Т.): «Хотела поговорить с Тамарой, но та была холодна, а я так одинока».

Мама говорила, будто не хотела с отцом разводиться из-за меня. Не хотела лишать меня отца. Это правда, я была очень привязана к отцу. Но главное, у мамы уже не было сил начинать новую жизнь с другим человеком:

Она говорила: «Когда три эгоиста живут вместе, ничего хорошего быть не может». — «Да, но у каждого эгоиста есть выход, — говорил я. — Найти доброго человека, который будет ему все прощать». — «Это такая волынка — искать доброго человека. Я устала. Я уже старая женщина».[24]

В шестидесятые годы в советский прокат вышло много итальянских фильмов. В некоторых из них мама узнавала свою судьбу:

В среду я взяла билет на 9 утра на фильм Феллини «Джульетта и духи». Какая великолепная Мазина! Какое скорбное, умное и лучистое лицо. Сюжет понятен и близок каждой женщине. Джульетта меняет парик за париком, платье за платьем. Ей ничего не идет, она стареет. Очень грустно, но это так, тем более она льнет к любви. Но, к сожалению, он лжет, обманывает ее. У него любовница. И вот случайно она узнает о его связи, и мир вокруг нее рушится. Ее преследуют духи, злые видения, кошмары. Она чувствует, что сходит с ума, ей страшно, она зовет маму, сестру, но человек одинок, всегда одинок и надо суметь, надо побороть свою болезнь и надо жить. И вот после всех галлюцинаций и кошмаров она выходит на луг, зеленый, прекрасный луг и идет со своей чудесной жалкой улыбкой. Идет вперед, зритель верит: она будет жить, муж ее покинул, но она справится. Много в фильме символики, бутафории, фрейдистских мотивов, но в основе лежит реалистическая женская судьба, и она трогает и заставляет плакать.

Мама говорила, что отец очень привлекал ее как мужчина. И что она всегда сохраняла ему верность. «Я Юре не изменяла», — говорила она Ирине Листовой. Прочитав в повести Обмен о связи главного героя с другой женщиной, я спросила тетку Татьяну, не основана ли эта история на личном опыте, была ли у отца другая женщина, пока он жил с мамой. Она отвечала категорично и уклончиво одновременно: «Юра не был бабником». Об их семейных проблемах также категорично: «Они оба все правильно сделали. Правильно, что Нина уехала одна в Друскининкай. Правильно, что Юра остался один в Москве, чтобы заканчивать работу».

С определенностью могу лишь сказать, что Трифонов и Нелина периодически ревновали друг к другу:

Шкуру полярного медведя[25] кто-то подарил в Мурманске. Я терзался догадками: кто подарил, за что?[26]

Постоянно мучается сомнениями по поводу верности жены и герой повести Долгое прощание. Тетка Татьяна все сбалансировала: «Сначала Юра больше ревновал Нину, а потом Нина стала ревновать Юру». Похожую мысль высказал в личной беседе и Ваншенкин:

Вначале у Юры дела не шли, буксовали. Нина его подгоняла. Когда он вновь привлек к себе интерес новым романом «Утоление жажды» и снова оказался в центре внимания, то Нина стала его больше ревновать.

После выхода в свет романа Утоление жажды режиссер студии «Туркменфильм» Булат Мансуров приступил к экранизации романа. Тогда у мамы появились реальные причины для ревности — отцу приглянулась молоденькая артистка, дочь известного артиста Петра Алейникова, Арина. Это был не единственный объект для ревности. Наверное, отец давал для этого поводы. 20 февраля 1966 г. мама написала в дневнике

Я не пойму, или он бабник, смотрит на всех баб, и мне изменяет, или он, зная, что я ревнива и мне это неприятно, просто меня этим дразнит. Чтобы сделать больно. И то, и то неприятно и жестоко.

Как-то мама написала в дневнике:

 «...годовщина свадьбы 2 мая — действительно я маюсь».

Действительно, у отца карьера шла на подъем, у мамы она закончилась. Она продолжала оставаться красивой, но чувствовала, что стареет. Она стала больше его ревновать. Вместо того, чтобы ее успокаивать, он разжигал ее ревность, дразнил ее. Не знаю, была ли мамина ревность обоснована… Теперь это уже не имеет значения. Существует масса других поводов, по которым люди могут раздражать друг друга и не ладить между собой. Особенно, когда не желают идти на компромиссы и делать уступки. Мама была вспыльчивой и обидчивой. Отец был раздражителен, не терпел критики и возражений. Оба были неуравновешенными и часто теряли самообладание. Этому удивлялась Алла Пастухова, вторая супруга отца: «То, что твоя мама была невыдержанной, понятно. Но почему Юра кричал? Непонятно».

На самом деле причины были. Мама в ожесточении могла быть очень ядовитой. Например, она считала, что отец многое делал из тщеславия. Недолюбливая семью Трифоновых в целом, она высмеивала его желание героизировать своего отца в Отблеске костра. В своем дневнике она «била ниже пояса»:

Мне кажется, что многие незначительные участники революции слишком носятся со своим прошлым и не в меру им гордятся. Они все живут своим прошлым, когда были у власти. Пример — семья Трифоновых. Семья, которая имела 5-комнатную квартиру — 100 метров в Доме правительства, дачу в Серебряном Бору. Это было тогда, когда моя семья жила на Сретенке в деревянном доме. Мой отец — талантливый художник. Он работал с Маяковским, Луначарским. Знал Бабеля, Багрицкого, Олешу. Живописи учился в Париже. Он вполне интеллигентный человек.

И вот этот бонза Юра пострадал (не дай Бог!). Это был ужас. И Юра до сих пор пускает слюни. Плачет о Доме правительства и о даче в Серебряном Бору. Да, это было величие, и потом его не стало. А достоин ли был его отец занимать место в правительстве? Юра сам пишет, что отец имел четырехклассное образование. Сейчас в связи с темой культа личности все старые большевики и их родственники хотят оживить историю и показать себя, какими они были героями и как много они сделали для народа. Да. Все это для себя. Все это — хвастовство. И очерк Юра пишет для себя, чтобы рассказать, что его отец был в правительстве. Вот видите, какой я! И этим возвыситься. Все это тщеславие!

Очерк скучный, хотя проза кое-где хороша. Отец выглядит каким-то вождем, почти всенародным, а Юра — сыном этого вождя.

Трифонов возмущался выпадами Нелиной. Ей следовало бы проявить большую деликатность по отношению к памяти моего деда, старого большевика Валентина Трифонова. Но мама болела, ее нервы были на пределе, и ее бестактности провоцировали очередную ссору.

Каково же было мое удивление, когда в Другой жизни я прочла мысли мамы. Следовательно, отец вначале восставал против ее мнения, а потом частично с ним соглашался. Вернее, находил его правомочным. В Другой жизни историк Троицкий размышлял о революционном прошлом своего отца:

У него это началось — то, что он называл «разрыванием могил», а на самом деле прикосновением к нити, — с его собственной жизни, с той нити, частицей которой был он сам. Он начал с отца. Он очень любил слабую память о нем. Ему казалось, что его отец был замечательный человек, что было, наверное, преувеличением и в некотором смысле гордыней. Это во многом шло от Александры Прокофьевны, которая мужа боготворила и числила примерно так: Горький, Луначарский, Надежда Константиновна и Афанасий Дементьевич Троицкий. После гражданской войны он что-то делал на ниве просвещения…[27]

Вот еще пример маминого злословия. В феврале 1966 году прогремел процесс Синявского и Даниэля, которые печатали за границей свои «антисоветские» произведения, за что получили реальные сроки. Многие известные писатели просили выдать осужденных им на поруки. Коллективное «письмо 62-х» опубликовали в Литературной газете. Отец от участия уклонялся и отсиживался дома. Часто созванивался с Львом Гинзбургом, который тоже слег дома с повышенным давлением и для успокоения нервов пил в больших дозах элениум. В начале марта мама издевательски написала в дневнике:

Потом Юра сказал, что у него грипп. Но, по-моему, этот мандраж был у него раньше, перед письмом, которое он с Рыбаковым должны были подписать. Интересно наблюдать его трусость. Это комическая трусость. Когда человек хочет быть героем, спекулируя на благородном деле. Может быть, на этом можно сыграть?… Все так видно… Дурак, дурак… Поменьше бы торчал в клубе и ни во что бы не лез. Он не борец. Всегда был нейтралом и славился как способный писатель и порядочный. Порядочным среди писателей быть очень легко. Сейчас надо что-то «решать»! Звонил Рыбаков.

Я говорю Юре: «Ну что, влез в авантюру?» Он мне шепотом ответил: «Пока нет». По-моему, ему здорово не хочется…

Ю.В. влип в дело Аксенова. Васька поднес им с Рыбаковым письмо на подпись об освобождении Синявского и Даниэля. И вот мой тоже влип. Хочется из тщеславия и благородства подписать, с другой стороны, мысль — что будет? По-моему, ничего не будет, так как это уже приняло массовый характер — «Поход благородных за Синявского и Даниэля»! Кто пока подписал, преследует свою цель. Евтух — о нем давно не говорили. Снова прогресс, гуманизм, Куба, свобода и т. д. Аксенов не может забыть унижения, принесенного Хрущевым, который топал ногами и кричал, а он униженно молчал. Надо взять реванш! Гладилин и большая сотня. Все они участвуют в благородном деле! Рыбаков и мой Юрка — люди осторожные, но тщеславные и карьерные. Они решили подписать письмо и, может быть, послать. Они, якобы, хорошие, но где-то их гложет страх… Дурак, я ему говорила — работай, поезжай в командировку, не мельтеши… Нет — хочется делать дела! Крутить кольцо. Интересно, как выкрутятся они.

Мама могла высказаться спонтанно, но потом быстро обо всем забывала и шла мириться. Отец не был злопамятным, но был невероятно упрямым. И не желал идти на поводу у «женских капризов».

Типичные семейные раздоры описаны в моем детском дневнике:[28]

Июль 7, 1964.

Потом мы все втроем (я, мама, папа) поехали в Союз. В такси мама с папой поссорились. Мама на него кричала и обзывала, как она это любит делать. Папа вышел около «Советского писателя» и сильно хлопнул дверью. Мне было смешно.

Первый фильм был болгарский «Волчица». Ужасная дрянь. Главное, такого типа было уже много фильмов — «Черные очки» (ОАР), «Испорченная девчонка» (Япония). Тоже про девушку, которая была плохая, и как ее исправили, и так далее, и так далее. После этого фильма у меня заболела голова.

На второй фильм пришел папа. Пришел он, конечно, только потому, что мама не дала ему ключ от квартиры. И был он очень злой. Второй фильм был итальянский «Красная пустыня». Тоже гадость и к тому же не для детей. Такого типа фильм я тоже смотрела — «Головокружение», но «Головокружение» в сто раз лучше. В общем, я не могла досмотреть фильм до конца, и мы с мамой вышли. Меня мутило, болела голова и к тому же я здорово натерла ноги. В общем, кое-как я выползла на улицу.

После окончания фильма мы пошли искать папу. Он был в ресторане и предложил нам пообедать (потому что он там был и встретил И. Штока). Мама хотела ехать сразу на дачу, но все-таки согласилась. Мы сели за один стол со Штоком (он был со своей дочкой Ирой, с которой я знакома, ей 16 лет, и со своей племянницей, дочкой Старостина, Наташей, ей 18 лет)… Папа все время с ней разговаривал, и это было очень смешно.

1964 г., 12/12 Суббота.

Не писала восемь дней, а новостей полно. Во-первых, с мамой ночью вдруг стало плохо. Мы все ее растирали. Это с ней впервые, и она даже подумала, что умирает. Приехала «неотложка», т. е. один доктор. Это был очень хороший доктор — Володя — и сразу успокоил маму. Потом приехал профессор Коган. Под утро я уснула. Мы упросили доктора Володю остаться. Он даже пожил у нас, пока маме не стало лучше. Сейчас ей, тьфу-тьфу-тьфу, ничего.

                Встреча Нового 1965 года на даче.

Скоро пришел папа. В доме ничего не изменилось, только пахло пылью. Потом истопник срубил елку, а я ее украсила. Легли спать в 12 часов.

Сегодня уже Новый год. Я с мамой и с папой пошли на лыжах, но мама быстро устала, а я и папа пошли кататься с горки. Я каталась с горки первый раз и поэтому сперва боялась. Потом нечаянно съехала и, конечно, полетела. Пробовала еще несколько раз и вся извалялась. Было весело, но как папа ни старался, я так и не сумела прокатиться.

В повести Другая жизнь наша лыжная прогулка вспоминалась как пример простого человеческого счастья. Мне жалко отца, что он так редко испытывал счастье. Ему ничего не пришло в голову кроме этой давней истории:

А вот когда-то приехали в Васильково в марте, на Иринкины каникулы, шли лесом на лыжах — Сережа убежал далеко вперед, Иринка едва телепалась, и было уже под вечер, красноватая желтизна за темными стволами, слепил глаза сумеречный снег, — и Иринка спросила: «Мама, а что это — счастье?»; ей было лет десять, на все вопросы следовало отвечать всерьез, и она задумалась всерьез, чтобы ответить понятно и кратко, но ничего не придумывалось, и тогда она вдруг сказала: «Вот этот вечер в лесу, мы трое на лыжах — это счастье. Понимаешь? Это и есть…» Иринка, конечно, не поняла. Да и она, сказав, не понимала по-настоящему. Должна была исчезнуть их жизнь.[29]

Теперь я с некоторым недоумением перечитываю свой детский дневник, где мы трое — мама, папа и я — были вместе и были счастливы. Ничего в нашей жизни не предвещало трагедии. Папа подарил мне на день рождения второго попугайчика, мы втроем катались на даче на лыжах. Вечерами ходили в гости к дачным соседям. Правда, на горизонте уже появились некоторые облачка, которые я по своей наивности не вполне осознавала, но зарегистрировала. Мама с папой поссорились, он ушел. Потом стал ухаживать за молодой девушкой, как бы назло разжигая мамину ревность. Маме стало плохо с сердцем, к ней приезжала «неотложка». Другой раз, на мой день рождения пришли гости, а мама себя неважно чувствовала и лежала в соседней комнате.

Продолжаю цитировать свой детский Дневник:

28/12 1965 г. Вторник.

С маминым здоровьем опять ухудшение. Опять на всех кидается и говорит, какая она несчастная. Надеюсь, ей будет лучше. Папа приехал из ФРГ. Ничего особенного не привез. Брюки мне малы. В общем, подарками я недовольна. Маме он привез будь здоров.

2/1 1966 г. Воскресенье.

Между прочим, уже начался Новый 1966 год. Я собиралась пойти на Новый год с бабушкой в Малый театр, но у нее разболелись зубы. Поэтому встречали Новый год у нас дома. Смотрели телевизор. Бабушка мне сказала, что в этом году они с дедушкой справляют «золотую свадьбу». Она заплакала, а я тоже. Мама с папой встречали Новый год в Союзе, и мама ничего не знала про «золотую свадьбу».

Большое событие! Я своровала назад Хэппи.[30] Он очень красивый и пушистый.

Завтра уезжаем на дачу. Мама с папой поссорились. Он ее здорово оскорбил, а я защитила маму. Он назвал нас «ехиднами». Я пришла к выводу, что у меня очень плохой папа. Мама хочет его менять, но я думаю, это глупости. Вот и все.

Когда я была маленькая, мне всегда было больше жалко папу. Он был тихий, а мама шумная. К тому же, один раз мама в гневе разбила папины очки, что меня очень огорчило. Постепенно я стала все больше и больше принимать мамину сторону. Делала это интуитивно. Теперь знаю, почему: чувствовала, что мама имела более уязвимую позицию. Когда перед роковым отъездом в Друскининкай родители особенно крепко поссорились, я даже возмущенно заявила отцу: «Я бы никогда не вышла за тебя замуж!» Когда мама умерла, я накинулась на отца: «Мама из-за тебя умерла!».

Мне кажется, главной уязвимостью мамы была потеря почвы под ногами. Она быстро увлекалась людьми и также стремительно бралась за какое-то предприятие, но потом также быстро выдыхалась и теряла ко всему интерес. В отношениях с людьми была эмоциональной, вспыльчивой и невыдержанной. В инициативах — непоследовательной. Самоутверждаться оказывалось легче на простых, житейских делах — обмене квартиры, строительстве дачи. Однако, имея за плечами высокопрофессиональный опыт, она не могла не осознавать, что разменивается на мелочи. Например, незадолго до смерти, буквально за пару месяцев, у нее появилась идея освоить гитару, чтобы петь русские романсы. Ей также нравились песни Новеллы Матвеевой, которая незамысловато аккомпанировала себе на гитаре. Для солистки оперы, знавшей, что такое настоящее исполнительство, это было не возвратом к профессии, а небольшим хобби в ряду ее разнообразных начинаний, которые она не доводила до конца. И отец вряд ли упускал возможность ее этим поддеть:

В этом ее суть: страстное стремление к чепуховым целям. Какая-то мотыльковая целеустремленность.[31]