К осени 1966 г. затяжной конфликт между родителями уже перестал быть секретом от друзей и знакомых. И.Гинзбург-Журбина свидетельствовала:

Трифоновы с годами часто ссорились — не шумно, не для разрядки, как мои родители, а глубоко, мрачно, безрадостно и всерьез. В Нининых васильковых глазах стали отчетливы различимы страх и затравленность. Однажды она не выдержала, уехала поздней осенью в Друскининкай, сняла комнату.[1]

Nina_Nelina_foto_dlya_pasporta._1965_g.jpg

Тамара Куколева рассказывала мне:

Недели за две до отъезда в Друскининкай Нина позвонила мне. Я сразу узнала ее по голосу и обрадовалась. Нина была в нервно-возбужденном состоянии, какое бывало у Мамичевых. Она как-то бессвязно говорила, ругала тебя за грубость, Юру за то, что он ее не ценит. Сказала, что хочет попугать вас и уехать. Скажет, что уехала надолго, а сама поедет на две недели. Просила, чтобы я это не передавала. А я с вами тогда совсем не поддерживала отношения. Сказала: «Пусть поживут без меня! («Как чувствовала!» — добавила от себя Тамара) Пусть они без меня попляшут! Слишком я с ними ношусь и т.д.!» Обещала позвонить мне, когда приедет. Договорились, что после ее возвращения мы встретимся. Я предложила ее проводить. Она ответила: «Юра проводит». Позже выяснилось, что накануне отъезда у них с отцом была крупная ссора.

На самом деле мама уехала в Друскининкай 19 сентября 1966 года. В день отъезда они с отцом по неизвестной мне причине крупно поссорились. Возможно, мама проявила невыдержанность и высказала отцу нечто обидное. Или отец был раздражен ее отъездом посреди моего учебного года. К тому же он набрал долги для строительства дачи и был стеснен в средствах. Возможно, имела место и ревность. Но мама твердо стояла на своем и не дала себя переубедить.

Утром мама в нервно-возбужденном состоянии забежала попрощаться к бабушке с дедушкой и жаловалась на грубость отца. Она не поддалась на их уговоры остаться, либо взять с собой бабушку в качестве сопровождения. Мне она написала в школу записку, которая сохранилась:

Уважаемая Ираида Владимировна!

Олечка очень виновата и прошу ее извинить. Она поехала с девочками Стойко и Ершовой за какими-то документами в армянское представительство, а потом к 1 часу дня приехала проводить меня на вокзал, я уезжаю лечиться.

Поэтому она не была в школе.

С уважением

Н.А.Трифонова

19/09 66 г.

Очень прошу простить ее.

Я проводила маму на Белорусский вокзал, а был ли отец, не помню. В поезде, как мама написала потом в письме, она успокоилась и стала себя лучше чувствовать. На следующий день она приехала на место, где ее встретили поэт Арсений Тарковский и его жена Татьяна и помогли снять комнату в доме 3, ул. Жалои, недалеко от себя. Вероятно, мама на месте оформила себе так называемую курсовку в санаторий — право на лечение и питание без предоставления комнаты.

Druskininkay_ul._Zhaloi_Zalioji_d._3_foto_1_oktyabrya_2007_g.jpg

21-го сентября мама послала отцу сухую телеграмму (сохранилась):

Деньги получила. Спасибо. Нина

Вот так: уехала на курорт в сердцах и без денег. Дома их, наверное, не было, и отец где-то занял и послал ей перевод.

22-го сентября мама послала письмо бабушке и дедушке через меня:

Москва, Георгиу-Дежа, д.8, кв. 11,

Трифоновой для Нюренберг.

                                Здравствуйте, мои дорогие!

Устроилась я хорошо и начала уже лечение. Встретили меня и помогли мне устроиться Тарковские. Сегодня сделали мне первый массаж. Здесь очень здорово поставлено лечение физиотерапии. У меня болят все нервные окончания, и здешние врачи считают, что не сердце, печень, а в основном вся вегетативная нервная система расшатана.

Удивлены, почему?

Я здесь, тьфу-тьфу-тьфу, самая красивая и молодая по виду. Один врач посмотрел, спросил сколько мне лет и все приговаривал: «Чудо, чудо». Вот тебе и чудо, а нервы никуда. Не нравится, как и Вейну (профессору), моя шея. Очень интересно мне ее массируют и учат замечательной гимнастике. Пью водичку для печени. Кормлюсь в ресторане, но могу и в частном пансионе. В магазинах все есть из продуктов, очень все свежее. Климат неплохой, не сыро. Давление сегодня измерили, хорошее — 140/80. У меня такое чувство, как я села в поезд и отъехала, я сразу стала лучше себя чувствовать. Что такое? В Москве, особенно на Песчаной улице, я очень плохо себя чувствую. Как вы, мои дорогие, как здоровье, как давление и мамины пятки? Пишите подробно. Берегите мою кошечку. Пусть она побольше кушает и не забывает о гимнастике. Гимнастика — это все для нервов.

Ваш Коган — идиот. Здесь лечат шпоры, подагры, все невралгии. Во-первых, вода, а потом великолепный парк физкультуры (поставлено в нем дело широко). Массажистки, водопадное лечение и гимнастика дыханием. Много старых людей из года в год сюда приезжают. Я приехала немного поздно, уже водопады закрыты, но думаю, что с помощью Тарковских, они меня со всеми познакомили, я получу большую пользу. Получила уже много полезных советов, и в адрес печени, и в адрес вегетативки. Надо лечиться и поддерживать себя. Если мне пойдет на пользу, буду ездить сюда каждый год. Климат здесь лучше, чем на Рижском взморье.

Ну, дорогие, прочтите письмо к Олечке. Целую вас крепко.

Не обостряйте отношения с Юрой. Еще раз целую вас обоих.

Ваша дочь.

«Не обостряйте отношения с Юрой» звучало примирительно. Если бы мама приехала и была здорова, родители могли бы помириться.

Picture3.jpg

24-го сентября она отправила письмо и мне, которое дошло только после ее смерти.

Москва, Георгиу-Дежа, д.8, кв.11.

Трифоновой Оле.                                          

Обратный адрес:

Друскининкай, Главпочтамт, до востребования.

Здравствуй, моя родная, дорогая, любимая!

Как дела? Как школа? Как твое настроение?

Моя кошечка, я выяснила, правда, я это и раньше знала, что все мои болезни от нервов. У меня воспалены все нервные окончания. И около сердца, и около печени, и везде. Пойми, береги нервную систему. Давай иначе жить. Ни на что не реагировать. Я тебя безумно люблю и не хочу, чтоб ты повторяла мои ошибки. Я паникерша, очень легко обижаюсь, очень ранима. Ты тоже. Давай закаляться. Во-первых, как расстроимся, будем развлекаться, а потом гимнастика. Гимнастику ты делаешь неправильно. Главное, ты неправильно дышишь. Я приеду, все тебе покажу. Живу неплохо, удивляю всех своим видом и нарядами — но ничего интересного для себя не вижу. Бегаю на процедуры. Хочу съездить в Гродно, посмотреть, что там делается. Так как это курорт лечебный, даю тебе лечебные советы. Очень следи, чтоб был желудок ежедневно. Я приеду покажу тебе упражнения, а пока вот, что делай. Бери стакан воды на ночь и пей маленькими глотками в течение 30 минут, и точно такой стакан выпивай утром, не сразу, а когда умываешься (ты долго моешься) и по глоточку пей. Посмотришь результаты.

Доченька! Напиши, что нового, какие у тебя отметки, взаимоотношения с учителями. Как гулянья с Вайтиком?[2] Искупай его и давай ему чеснок. Чеснок ешь сама тоже. Пусть Вера купит, вплоть до того, что съездит на рынок. Я влюблена в этот городок, очень красиво. Хозяева у меня молодая, трудолюбивая пара. Я с ними подружилась. Тут есть еще несколько неплохих людей. Как папа? Как вы с ним живете?

Целую тебя крепко,

Мама.

Мама чувствовала себя неплохо, даже планировала посетить Гродно, город в Белоруссии. Возможно, надеялась начать новую жизнь и в личном плане? Поэтому написала «удивляю всех своим видом и нарядами — но ничего интересного для себя не вижу», что можно было прочесть как: «Никого подходящего для себя не нахожу». Или она хотела вызвать у отца ревность, справедливо полагая, что он мог прочесть это письмо? Впрочем, он тут же разгадал бы ее хитрость. Хотя потом мне попалось свидетельство И. Гофф:

Нина говорила:

— Отказалась ехать в Коктебель с компанией, вот еду одна. Героиня, правда?[3]

Может быть, желала избежать надзора знакомых?

Как рассказала мне Марина Тарковская со слов своего отца Арсения Тарковского, 25 сентября ее родители ужинали в столовой вместе с Нелиной, и та ни на что не жаловалась. А на следующий день, то есть 26-го, к ним прибежали соседи и сообщили, что ей стало плохо, помочь не успели, и она умерла. Арсения Тарковского больше всего поразило, что накануне Нелина была в полном порядке, весела и жизнерадостна, а на следующий день ее не стало.

Говорили, что после ужина вечером 25-го сентября мама почувствовала себя плохо, причем настолько, что с почты впервые позвонила отцу, просила его приехать. Он не придал значения ее словам? Невежливо с ней поговорил? Видимо, разговор не получился. Иначе отец не мучился бы потом совестью. Когда я спросила сестру отца, Татьяну, о чем родители говорили в последний раз по телефону, та не сказала, что не знает, а загадочно ответила: «Юра не любил об этом вспоминать».

Наутро 26-го мама побежала в городскую поликлинику, просила ей помочь, назначить кардиограмму, поменять лечение. Врачи не распознали серьезность ситуации. Возможно, мамин моложавый вид сыграл с ней злую шутку — врачи подумали, что избалованная дама просто капризничает. Когда она вернулась домой, то почувствовала себя еще хуже, потеряла сознание и упала.

Что и как происходило дальше, не ясно. То ли в этот момент хозяева были дома, то ли нет. То ли вызванный врач пытался спасти маму, то ли было уже поздно. Сообщил Трифонову о смерти жены то ли хозяин квартиры по телефону, то ли врач санатория дал телеграмму. И, самое главное, что же послужило причиной столь внезапной смерти? Я многим задавала этот вопрос, и ответы получала самые разные, подчас нелепые.

Каролина де Магд-Соэп , профессор славистики Гентского университета написала со слов Трифонова (!): «Нинина смерть при загадочных обстоятельствах на прибалтийском курорте».[4]

Наша нянечка Зоя Асташкина сказала: «От порока сердца».

Певица Госконцерта и моя «кормилица» Валентина (фамилию не помню), с которой мама вместе работала: «От рака матки».

Двоюродная сестра мамы по линии Нюренберга, Марианна Нюренберг, уверенно на этот вопрос ответила: «Вышла на сцену в концертном платье, начала петь и вдруг упала замертво».

Евгений Голубовский, известный журналист из Одессы, знакомый Нюренбергов: «Покончила с собой». — Я: «Каким образом?» — Он твердо: «Выбросилась из окна отеля». — Я: «Но ведь она жила не в отеле. И высоких домов, чтобы оттуда выброситься, в Друскининкае не было». — «Мне говорили об этом и ваш дед, и ваша бабушка». — «А почему она это сделала?» — «Ваш отец завел себе другую женщину. Об этом мне рассказывали сами Нюренберги, когда я навещал их в Москве. Она ведь была балериной?» — добавил он вопросительно.

Вдова писателя Виктора Драгунского, Алла Васильевна, чья дача была через дорогу от нашей: «Ходили слухи, но это еще надо доказать, что Нина отравилась, выпила слишком много снотворного. Накануне она звонила отцу, просила его приехать. Но он решил, что она капризничает, и грубо с ней поговорил. На следующий день он все же поехал, но уже не застал ее в живых».

Близкий друг отца, Константин Ваншенкин, вспоминал:

Трудно понять, почему о ее смерти написано столько неточного, не говоря уже об откровенной чепухе.

…Дело же было так. Она прибыла на затихающий осенний курорт, сняла комнату в литовской семье, стала лечиться в поликлинике, принимать ванны. Но болело сердце. Она позвонила Юре и попросила его приехать. Он утром на такси поехал во Внуково, взял билет в Вильнюс — тогда это было просто. На автобусе добрался до места, легко нашел дом, вошел и увидел Нину мертвой. Она, одетая, лежала на кровати. Тут же находились растерянные молодые хозяева.

В это утро она была в поликлинике. «Красивая, изящно одетая, цветущая на вид женщина. Она не выглядела больной. Ей измерили давление и отпустили домой. Вернувшись из поликлиники, она налила воды в чайник, хотела поставить его на плиту. И упала…» (Инна Гофф)

Все эти подробности Юра рассказал потом и не подряд. Кто-то предлагал ему даже подать на врачей в суд.

Не помню, был ли телефон у хозяев. Но Юра, как во сне, побежал на переговорный пункт. Господь надоумил его позвонить Слуцкому — никто бы не сделал все более четко, разумно, решительно. Он связался с Юстинасом Марцинкявичусом, и тот, пользующийся в Литве всеобщей любовью и колоссальным влиянием, тут же организовал необходимое.

Юрка провел на переговорном всю ночь. Что он там делал — не помнил. Еще звонил кому-то? Может быть. Вернуться на квартиру не было сил…

Юру до самой Москвы сопровождал в такси (они ехали через Минск) молодой высокий литовец, хозяин квартиры. Он объяснил с гордостью, что его попросил об этом Юстас (так они называют Марцинкявичуса). Потом мы быстро собрали ему денег на обратный билет.

В салоне «Волга» белели две пышные домашние подушки. Юра вылез измятый, распухший от слез и бессонных ночей, обнял дочку Олечку и подвел к малолитражному «УАЗику», где двери с задней стороны. Там находился гроб. Юра сказал: Это уже не мама…[5]

Последний эпизод точно так же описан другим очевидцем, Инной Гофф:

Он вез гроб на машине в Москву. У мотеля на Минском шоссе встречали друзья, дочка Оля.

Когда открыли гроб, Юра сказал ей:

— Это уже не мама.[6]

Привожу телеграмму Слуцкого, которая у меня сохранилась:

Друскининкайский райком партии первому секретарю

Прошу оказать срочную помощь писателю Трифонову связи со скоропостижной смертью его жены адрес Трифонова улица Жалеи дом 3 — Союз писателей — Слуцкий

Дата получения — 26.09.1966. Время — 21 час 31 мин

Я еще вернусь к этому рассказу со слов самого Трифонова («все эти подробности Юра рассказал потом и не подряд») и телеграмме, но меня в первую очередь интересовали не действия, последовавшие за смертью мамы, а обстоятельства ей предшествовавшие. Почему-то в память врезалась фраза отца, что в маминой комнате в Друскининкае был страшный беспорядок, а на полу валялись пустые пачки из-под лекарств. И это при том, что мама была очень аккуратной, подбирала с пола каждую соринку.

Версия самоубийства мамы, подпитываемая Нюренбергами, основывалась на ее кризисном состоянии, недомоганиях, какой-то особенной ссорой с мужем по телефону и его отчаянием и оправданиями потом. Действительно, бабушка Полина утверждала, что отец «убил» маму, что если бы не он, то она была бы жива. Она мне часто повторяла: «Ты потом все узнаешь» или «Ты потом все поймешь».

Трифонов неоднократно жаловался на недостаток фантазии, из-за чего он в произведениях использовал известные ему факты. Он вкладывал в уста своих персонажей высказывания знакомых, при этом часто менял женщин на мужчин и наоборот, поэтому параллели с реальными событиями и людьми оказывались понятными только самым близким. Мне особенно тяжело читать повести и рассказы «московского цикла», поскольку в них часто речь идет о моих родных.

В романе Время и место упоминаются два самоубийства. Случайно ли это? Во-первых, преподаватель отца в Литинституте, Константин Федин (в романе фигурировавший как Киянов) случайно или специально принимает смертельную дозу веронала:

Киянов по ошибке принял большую дозу веронала, которым вообще-то злоупотреблял.[7]

Знаю, мама принимала аналог веронала — люминал. Так 5-го марта 1966 г. мама написала в дневнике:

[Врач] дала мне на месяц режим, уколы кончать, принимать люминал и какой-то рецепт для головы.

Во-вторых, в романе Время и место есть эпизод, в котором жена героя приходит к его матери жаловаться на неверность мужа и грозит самоубийством. Точно знаю, что постороннюю женщину моя бабушка Женя (а ее образ в романе очень узнаваем) не пустила бы в свой дом. После разговора с невесткой мать под каким-то предлогом зазывает к себе сына, чтобы передать ему слова жены, предупредить:

Мать вздохнула и заговорила с усилием. Ей не хотелось этого разговора. Она никогда не вмешивалась в жизнь сына и дочери... Она привыкла ими гордиться. И вот приходит женщина, рыдает и говорит, что ее сын нехорош, нечестен, что он разлюбил, хочет бросить детей, что у него есть другая, что все погибло… Чего же вы хотите, боже мой? Сама не знает чего. Приход сюда — глупость. Пришла от малодушия, от отчаяния. И вообще она на грани каких-то плохих поступков…

Тут Антипов впервые заговорил:

— Каких же?

— Не знаю. Я растерялась. Она меня огорошила… Мне и жаль ее, конечно…

Союз «и» мать выдал. Надо было действительно дойти до отчаяния, чтобы кинуться к матери. Значит, все накапливалось давно. Он не замечал.[8]

Двоюродная сестра мамы по линии бабушки Полины, Тамара Куколева, рассказывала:

О самоубийстве мне ничего не известно, но у твоего деда Нюренберга был друг — профессор Коган. Дед попросил врача осмотреть Нину, так как она жаловалась на печень. Врач осмотрел ее и сказал: «Мне не нравится Ваше сердце, Нина Алексеевна. У Вас совершенно изношенное сердце. Вам нельзя ехать одной». Нина возмутилась, вспылила и заявила: «У меня больна печень, а сердца я совсем не чувствую». Потом она явилась к старикам и устроила им скандал, что те посылают ее к разным шарлатанам, и она все равно уедет. После смерти мамы старики вместе со мной снимали дачу в Кратово. По соседству жил этот старый врач. Однажды он разговаривал со мной и сказал следующее: «Как можно было тогда не прислушаться к моему совету?! Ей нельзя было уезжать одной. Такие сердечные приступы могут случаться 5–6 раз в жизни, но рядом обязательно должен кто-то быть. Тогда ее спасли бы».

Чтобы разобраться со своими сомнениями, я в сентябре 2007 г. поехала в Друскининкай и постаралась найти людей, которые бы могли мне что-то объяснить. Помня из очерка Ваншенкина, что отцу помогал литовский поэт Юстинас Марцинкявичус, я перед поездкой позвонила ему в Вильнюс. Как ни странно, он не удивился моему звонку и сразу вспомнил ту давнюю историю. Он часто бывал в Друскининкае. Мне даже показалось, что, находясь там, он вспоминал драму, невольным участником которой оказался. Он рассказал следующее:

В сентябре 1966 года я отдыхал в санатории «Дайнава» [Dainava= Пение (!) — лит.] в Друскининкае. Ко мне обратилась главный врач Елена Кряучюнайте (Elena Kriaučiūnaitė) с просьбой прийти ей на помощь и успокоить вашего отца. Писатель Юрий Трифонов только что приехал и был в шоковом состоянии после смерти жены. Это было уже под вечер. Ваш отец сидел в кабинете врача. Он все время плакал. Я пригласил его в ресторан. Мы с ним прилично выпили. Хотя ни я, ни он, кажется, не имели к этому склонности.

Трифонов часто повторял одну фразу:

— Вот так мы расстались, поссорившись.

Но большую часть времени он боролся со слезами.

Наконец, я решилась задать мучавший меня вопрос: «От чего умерла моя мама?» Вначале он удивился: «Не могу сказать. Я ведь не врач». Тогда я пояснила — не было ли самоубийства, ходили ведь и такие слухи? Но он решительно отверг эту версию, хотя подтвердил, что после смерти у мамы брали кровь на анализ (что-то подозревали?) Татьяна Трифонова однажды сослалась на результаты вскрытия: «Нина умерла вскоре после завтрака. У нее в желудке обнаружили остатки пищи». Но все же Марцинкявичус сказал твердо: «Нет. Никакого внешнего вмешательства не было. Ваша мама умерла от сердца».

Итак, маму пыталась спасти главный врач санатория «Дайнава» Елена Кряучюнайте. В Друскининкае, где она была почетным гражданином города, ее все помнили, так как она была не только выдающимся бальнеологом, но и меценатом искусств, организатором культурной жизни города. При входе в санаторий «Дайнава» висит мемориальная доска с датами ее жизни (1924–1995), откуда я и переписала ее фамилию по-литовски. Сотрудница санатория, где мама принимала лечебные процедуры, рассказала:

Это было давно. Однажды главный врач, Кряучюнайте, как обычно, собрала нас всех утром перед началом смены и сообщила: «У меня сегодня было трудное дежурство. Умерла молодая женщина…»

— Вот, что я вспомнила, когда вас увидела, — добавила она. Она добавила: «Ходили разные слухи». — Какие именно, она не уточнила.

Из Друскининкая я еще раз позвонила Марцинкявичусу за уточнениями. В частности, он подробно объяснил, где мама снимала комнату: рядом с санаторием «Немунас» (Неман — лит.), «такой современный домик». От него я узнала, что дом тот по-прежнему существовал. К сожалению, все жильцы поменялись, двери были прочно закрыты, мне не с кем было поговорить. Интуитивно я сразу почувствовала интерес к этому дому. Хотя он заметно обветшал, как и остальные здания советского периода, в нем угадывались некоторый размах и художественный стиль. Как я узнала от местных жителей, он был построен в конце 50-х годов важным чиновником из министерства, который позже перебрался в Вильнюс. Дом был бетонный, двухэтажный, в цоколе первого этажа находился гараж. Наверху была большая терраса. Может на нее выходила мама? Она ведь снимала комнату на втором этаже. Как ни странно этот дом немного напоминал нашу дачу в Красной Пахре.

Тереза Казимировна (фамилию не записала), директор школы в Друскининкае на пенсии, родившаяся на той же улице Жалои, где снимала комнату мама, и всю жизнь прожившая в этом городе, слышала такую версию:

Ваша мама плохо себя почувствовала, у нее стало болеть сердце. Она пошла в городскую поликлинику, попросила, чтобы ей поменяли лечение и сделали кардиограмму. Но ей ничего не сделали (не успели? отложили? обычная врачебная халатность? — О.Т.) и отправили домой. Она пришла домой, у нее случился сердечный приступ, ее не успели спасти.

Я узнала, что смертные случаи отдыхающих на курорте были не такой уж редкостью. Пациенты съезжались со всего Советского Союза, и врачи не успевали каждому подобрать индивидуальное лечение. Сами же процедуры были не вполне безобидными — грязевые ванны и душ Шарко могли тяжело отразиться на больном сердце. Возможно, мама переусердствовала, что спровоцировало сердечный приступ. Я специально на себе испробовала действие душа, после чего несколько дней у меня побаливало сердце. К такому лечению надо было привыкать и некоторое время адаптироваться.

Оказалось, власти Литвы умалчивали смертельные исходы на курорте, чтобы не бросать тень на руководство республики. Да и сами хозяева домиков помалкивали, чтобы не отпугивать жильцов. Видимо, поэтому мои походы с запросами в мэрию, Архив, городскую больницу, милицию ни к чему не привели. Кроме того, прошло уже 40 лет, за это время распался Советский Союз.

Настоятель русской православной церкви в Друскининкае — отец Владимир — обаятельный и интеллигентный человек — посоветовал мне не беспокоиться и не искать дополнительные причины смерти, а довериться официальной версии, указанной в свидетельстве о смерти. В нем значилось: причина смерти — «инфаркт миокарда». Написанному — верить. И не надо докапываться, сомневаться…

На основании всего этого у меня сложилось впечатление, что мама поехала в Друскининкай набраться сил и окрепнуть чтобы начать новую жизнь, но уже без отца. Отец об этом догадывался и злился. К тому же, на тот момент у родителей не хватало денег на жизнь, а на курорты и подавно. Эта была, возможно, одна из причин их последней ссоры перед маминым отъездом. Но мама приняла твердое решение уехать. Не прислушалась она и к мольбам стариков остаться. Мама была непреклонна и пребывала в отчаянно-решительном настроении. Как утверждал профессор Коган, уже перед поездкой она находилась в предынфарктном состоянии. Непривычные процедуры лишь усугубили ее состояние. Когда ей стало плохо, никого рядом не оказалось. Если бы удалось срочно вызвать врача, ее могли бы спасти.

Конечно, внезапная смерть внешне здоровой еще довольно молодой энергичной женщины рождает разные мысли. Позиция Нюренбергов здесь легко объяснима. И как глубоко травмированные родители, и как уже не вполне адекватные старики, они могли тенденциозно обвинять нелюбимого зятя в чем угодно, не проводя границы между действительностью и домыслами. Бесспорно, семейные конфликты могли подорвать здоровье их дочери, но это не то же самое, что доведение до самоубийства. Что касается трифоновских сюжетов с самоубийствами, то витающие в воздухе слухи вполне могли конкретизироваться в его произведениях без прямого заимствования из реальности. Разбросанные в комнате мамы коробки от лекарств можно объяснить нахлынувшим страхом, когда она в панике искала спасительное средство (с инфарктом так бывает — вначале безотчетный страх смерти, затем человек падает и теряет сознание). Но самым естественным доводом против версии самоубийства, мне кажется, служит мамин поход в поликлинику непосредственно перед смертью, о котором упоминали все — если хочешь свести счеты с жизнью, зачем добиваться обследования и альтернативного лечения?

Потом я спросила сестру отца, Татьяну, почему существует столько разных версий о смерти мамы. Она, как всегда, четко ответила:

— Когда человек умирает вдали от дома, то сразу возникают разные версии и предположения.

И предложила свою версию:

— Юра собирался поехать к Нине в Друскининкай. Он заканчивал работу. Утром ему позвонил хозяин квартиры, где останавливалась Нина, и сообщил, что она умерла. Юра вылетел. У него уже до этого был куплен билет.

— А как хозяин узнал, что она умерла?

— Он услышал, как она упала. Или заметил, что вода из чайника полилась.

— Она умерла от тромба?

— Да.

Татьяна однажды так же уверенно сказала: «У Нины был крепкий организм»…

Странно, но я ничего не запомнила о похоронах мамы — была в каком-то забытьи. Не помню ни маму в гробу, ни присутствующих, ни что они говорили. Ничего. Как будто меня там не было, хотя я там была.

Как же развивались события после маминой смерти? Тут тоже не все было ясно. Ваншенкин со слов отца писал, что Нина «позвонила Юре и попросила его приехать. Он утром на такси поехал во Внуково, взял билет в Вильнюс… На автобусе добрался до места, легко нашел дом, вошел и увидел Нину мертвой». Согласно Марцинкявичусу, главврач санатория пригласила его успокоить Трифонова, который только приехал и был в шоковом состоянии, и что это было «уже под вечер». «Под вечер» в конце сентября, когда темнеет уже в шесть часов — это часов в пять.

Можно ли это было осуществить в один день, как описал Ваншенкин? От Песчаной площади, где жил Трифонов, до Внуково на такси через всю Москву — не меньше часа даже при том, что в те годы машин было немного. Покупка билета и вылет, даже если предположить, что вылет без промедлений (что спорно, так как в то время самолеты в столицы республик обычно летали только два раза в день) — еще часа полтора. Перелет занимал не менее двух часов, затем выход из самолета и поездка 140 км от Вильнюса до Друскининкая на рейсовом автобусе по не самым лучшим советским дорогам (автобанов тогда не было) — не менее трех часов. Хождение по Друскининкаю, разговор с хозяевами квартиры, приход к главврачу, приглашение Марцинкявичуса — еще час-полтора. Все вместе, даже если допустить идеальную состыковку этапов путешествия, составляет девять часов. Чтобы успеть «под вечер», Трифонов должен был выехать из дома не позже 8 утра. Похоже, у Трифоновых дома денег не было (Нелина уехала без них, и Трифонов где-то занял и выслал вслед), и их следовало раздобыть, на что тоже требовалось время. Так что в этой версии что-то не сходится.

Версия Татьяны, по которой Трифонову «позвонил хозяин квартиры, где останавливалась Нина», а «у него уже до этого был куплен билет», еще менее правдоподобна. Хозяин мог позвонить Трифонову только после похода мамы в поликлинику и врачебного засвидетельствования смерти, то есть не ранее полудня–часа дня. Так как до этого Трифонов находился дома, значит, вылет планировался не ранее четырех часов дня (с учетом дороги до аэропорта, регистрации и посадки), что очень осложнило бы вторую часть путешествия. При этом обе версии не уточняют, зачем было без всякой срочности лететь дорогим самолетом из далекого Внуково, а не ехать вдвое более дешевым поездом с близкого Белорусского вокзала. И это при том, что денег у Трифонова было настолько мало, что, как пишет Ваншенкин, хозяину квартиры, сопровождавшему отца до Москвы, «быстро собрали денег на обратный билет».

В моих старых записях значится, что, получив трагическое известие из Друскининкая, отец оповестил живших по соседству Нюренбергов о смерти их дочери. Бабушка выкрикнула ему: «Убийца!». И потеряла сознание. Дед дал отцу деньги, чтобы перевезти тело мамы в Москву. На обратной стороне одного фото дочери Нюренберг написал: «26 сентября в 1 час дня умерла наша любимая Нелюся».

Тогда все становится на свои места. Отец, видимо, не планировал никуда ехать, во всяком случае, на следующий же день после плохого разговора с мамой накануне. Известие, пришедшее после полудня, застало отца врасплох, и ему потребовались день и вечер, чтобы подготовить поездку: оповестить Нюренбергов и своих родных, найти немалые деньги для перевозки гроба на 1200 км и кремацию,[9] купить билет на утренний рейс, попросить Слуцкого организовать на месте помощь, наконец, перепоручить кому-то меня-восьмиклассницу на время своего отсутствия. Слуцкий, действительно, дал вечером 26-го официальную телеграмму от Союза писателей, но не Марцинкявичусу, а первому секретарю райкома партии, где наутро узнали, что Марцинкявичус находится в Друскининкае, и попросили его быть поблизости, чтобы поддержать Трифонова. Отец вылетел рано утром, прибыл в Друскининкай во второй половине дня и «к вечеру» встретил Марцинкявичуса, которого быстро нашли и пригласили к главврачу санатория.

Почему же отец по-другому, «потом и не подряд» преподнес Ваншенкину эти события? Что имела в виду его сестра, Татьяна? В их версиях отец решает ехать в Друскининкай не после трагического известия, а по просьбе жены. По Ваншенкину/Трифонову, отец выезжает утром, когда Нелина еще жива, а по версии Татьяны, он покупает билет, еще ничего не зная.

Возможно, разговор отца с мамой по телефону накануне был настолько плох, что он не просто, как сказала Татьяна, «не любил об этом вспоминать», а сознавал часть своей ответственности за происшедшее. Может быть, мама звонила не из-за недомогания (Тарковские этого не наблюдали), а предлагала примирение («Не обостряйте отношения с Юрой»), которое он резко отверг. Это-то и стало поворотным в ее состоянии, которое еще усугубилось нервозной ночью. Конечно, отец не предполагал, чем все закончится. Но теперь он нуждался в самооправдании: не он был виновником сердечного приступа, наоборот, сердце у жены уже болело, он сразу собрался приехать, чтобы поддержать ее, и все для этого сделал, но судьба распорядилась иначе. Сестра же, зная его упрямый характер и истинную подоплеку, приняла обеляющую брата версию, в которой отец был ни в чем не повинен, наоборот, миролюбиво поехал из Москвы в наивном неведении. А выезд на следующий день после смерти мамы в эту версию событий уже никак не вписывался. Такая вот полуправда.

Татьяна всегда принимала сторону брата и даже бралась за неприятные для него дела. Когда я получала повторное свидетельство о смерти мамы в ЗАГСе Ленинградского района, оказалось, что оригинал был выдан Татьяне. Вторая жена отца, Алла Пастухова, рассказывала, как Татьяна приходила к ней, чтобы сообщить о решении брата с ней развестись.

В воспоминаниях Г.Бакланова о Трифонове я обратила внимание на фразу, которую отец повторял после смерти мамы:

Почему это со мной должно было случиться? Почему именно со мной?…[10]

Действительно, стоит напомнить: вначале арест отца, затем высылка матери на восемь лет в лагерь, унизительное переселение из центра Москвы на окраину, потом сын «врага народа», разгромное комсомольское дело, жена в бериевском списке, а теперь еще и ее непонятная смерть, вызывающая неудобные вопросы. Конечно, отец горевал, но не меньше жалел и себя. Он не вспоминал о маминой загубленной карьере, но мог опасаться за свою собственную. Поэтому, ретушируя события, он уменьшал свою долю ответственности. Более того, он открещивался от истинных мотивов маминой поездки в Друскининкай. Даже в конце жизни он написал с досадой:

Мы прожили с ней пятнадцать лет до ее внезапной смерти на литовском курорте, куда она умчалась в одиночестве непонятно зачем.[11]

Вероятно, обсуждая эту тему, отец употреблял похожие выражения, что отразилось и в мемуарах его друга:

Это случилось на литовском курорте Друскининкай (в ту пору чаще говорили: Друскеники), куда ей втемяшилось поехать отдыхать одной.[12]

Инна Гофф заметила, как отец эгоцентрично драматизировал собственную ситуацию, и поделилась своим наблюдением через мою детскую реплику:

Юра рассказал мне о разговоре, который произошел у него с дочкой.

Оля спросила: «Скажи, ведь мама сейчас ничего не чувствует?». «Ничего…». «Значит, это мы себя жалеем?… Что же мы будем так уж себя жалеть?…».

Юру поразили тогда ее слова. Это суровая мудрость детства.[13]

Когда мы ехали с отцом хоронить урну, повсюду была развешана реклама на новый фильм «По тонкому льду» (1966). Мне показалось, что это имело отношение к маме.

Вот и все

Спустя неделю после маминой смерти, я стала получать от нее письма. Обратного адреса она не оставляла, просто писала: «До востребования». Откуда это «До востребования»? С того света, что ли?

Из Друскининкая она не написала отцу ни одного письма, только передавала приветы. Однако позже, когда он приступил к своим лучшим произведениям — «Московским повестям» — в литературных кругах заговорили, что «Нина вошла в прозу Трифонова, присутствовала во всех повестях» и что она «диктует ему оттуда». Вот свидетельство дочери близкого друга отца, Льва Гинзбурга:

Мама узнавала Нелину в каждом жесте, в каждой повадке новых его [Трифонова] героинь. Возмущалась: «как это можно?» Папа возмущался ее обывательскому возмущению. «Ну как ты не понимаешь, не отделяешь факта жизни от факта литературы?»[14]

Ей надо было уйти из жизни, чтобы Трифонов по-настоящему мобилизовался. Ни раньше, ни позже не видела я отца таким целеустремленным и сконцентрированным как в первые годы после ее смерти. Инна Гофф написала:

Ему необходим был раздражитель. Роль эту исполняла Нина. И он любил ее. Не будь этой жизни, не было бы ни «Обмена», ни «Предварительных итогов», ни «Долгого прощания», ни «Другой жизни»…[15]

И мама предчувствовала, какую роль и как ей предстоит сыграть. Последнее время она много думала о смерти. За месяц до кончины мама встретилась с подругой детства Ириной Листовой. — «Была по-прежнему красивая, но грустная».— Мама сказала: «Ирочка, надо беречь себя. Жизнь так коротка».

По словам деда, она как-то сказала ему: «Сначала умру я, потом мама, потом ты». Так и вышло.

Однажды мы были с мамой вдвоем на улице, шли по нашему двору на Песчаной улице от бабушки с дедушкой, и она неожиданно сказала: «Если я умру, то из-за бабушки». И так немного виновато на меня посмотрела. Снизу вверх. Я уже тогда была примерно на полголовы выше. Зачем она сказала эту фразу, прочно засевшую в моей голове? Может быть, она хотела отвести от отца будущие нарекания со стороны стариков? Она часто просила их «не обострять отношений с Юрой». Она предвидела, что я останусь с ним, и что нам необходимо ладить друг с другом.

Мама говорила моему отцу: «Скоро умру, и ты женишься или на редакторше, или на Березке».[16] Точно так и случилось.

Отец пережил маму на 15 лет. Говорят, человек живет, пока исполняет свое предназначение. За полгода до смерти отец сказал мне, что все, что хотел написать, он написал и сдал в редакции. Получилось, он свое предназначение выполнил. Значит, и мама, которая все делала и всем пожертвовала, чтобы Трифонов стал настоящим писателем, тоже выполнила свое предназначение.

Наш друг по Красной Пахре, режиссер Сергей Розов как-то сказал мне:

 — Тебе повезло, что твои родители умерли молодыми. В твоей памяти они всегда останутся молодыми и красивыми. А мне трудно вспоминать своих родителей. Теперь я буду помнить их только в беспомощном состоянии.

Но так ли уж мне повезло?