Про некоторые календарные годы принято говорить «переломный» или «исторический». 1968 год – один из таких. Этот год ознаменовал завершение периода «оттепели» и постепенное «закручивание гаек», которое продолжалось и дальше. Часть серьезных событий, происходящих тогда, можно вспомнить на материале внешне игривой переписки московского литератора Н.А. Роскиной – читатель журнала «Чайка» знаком с ней по публикациям из ее архива – с выдающимся ленинградским литературоведом Н.Я. Берковским (1901-1972) и его женой.
Часть 1. Московские новости
1. Н. А. Роскина – Н. Я. Берковскому. 10 февраля 1968
<Красным, в виде заголовка>:
ВАМ ПИШУТ ИЗ МОСКВЫ
Дорогой Наум Яковлевич!
Я села писать письма, написала Слонимским[1] и, представьте, Ира[2] велела мне это письмо разорвать, говоря, что оно очень злое! Я сказала: «Тогда я Берковским напишу». Она говорит: «Это – пожалуйста!» Дело в том, что любимая столица встретила нас новыми слухами и сплетнями. Но, конечно, столь сентиментальную новость, как усыновление Евтушенко трехнедельного мальчика из роддома[3], я не предполагала сообщать Мих. Леон-чу; а хотела поведать ему свежую притчу о его серапионовом брате[4], и это-то Ира мне запретила. Пришлось ему и Иде Исааковне послать просто несколько слов привета, а уж Вам-то я сейчас напишу со вкусом! Представьте, вот последняя выходка этого брата. Оказывается, набор «Ракового корпуса»[5] для № 12 «Нового мира» был рассыпан по его настоянию. Он заявил, что иначе выходит из редколлегии[6]. Кроме того, он назвал «Раковый корпус» антисоветским романом. Это уже не апокриф о том, как однажды к нему заехал посоветоваться ангел божий[7], а публичный факт. Поистине, надо быть Фединым, то есть бывшим интеллигентом, чтобы скатиться до такого панибратства с черносотенцами![8]
Что касается другого серапиона, Каверина, то я прочитала речь, которую он предполагал произнести на прошедшем съезде писателей, точнее, не предполагал произнести, а написал и подал в президиум съезда; и он там великолепно говорит о романах Солженицына (и о «Круге первом» тоже)[9]. Вообще речь очень остро направлена против руководства СП[10].
Вот, в какие разные стороны всех их развело!
Доехали мы очень хорошо, мы убежденные сторонники сидячего поезда[11]. […]
Ира побежала в Университет с удовольствием, в новой кофточке, все они радостно встретились. И вот на первую же лекцию пришла инспекторша курса и сказала: «Романо-германское отделение, имейте в виду, что теперь есть специальный человек, кот. будет отмечать посещаемость. Кроме старост». «Кто же это?» – поинтересовались студенты. «Как это – кто? Ведь это же секрет!». Ну, как Вам это нравится? И больше всего меня удивило, что студенты вполне спокойно это приняли и не кинулись искать его и устраивать тёмную. Привычка замена счастию.[12]
Вы, наверно, уже прочитали памфлет Лифшица на Дымшица в № 1 «Вопросов философии».[13] Кроме того, Москва упивается статьей А. Лебедева в «Новом мире» № 12[14]. Интересно было бы услышать Ваше мнение. По-моему, она совсем не так уж хороша.
Вчера забегала на минутку к Пинскому[15], а сегодня он приглашен у нас обедать. Успела только похвастаться ему знакомством с Вами и почувствовать, что он относится к Вам теплее, чем Вы к нему. Он очень расспрашивал о Вашем здоровье.
В Москве чудесная погода, и вообще, как известно, дома хорошо. Но мы очень жалеем, что заехали так далеко от семьи Берковских, которую мы так полюбили и по которой явно будем скучать!
Если очень соскучимся, то и по телефону позвоним.
Ира должна слазать на антресоли и достать экземпляр папиной книги, которую я хочу Вам послать[16].
Дорогая Елена Александровна[17], свое обещание купить вам туфли я не забуду, но пока что всю импортную обувь ветром сдуло. Обещают, однако, к концу месяца. Если только мне что-то встретится, на мой вкус, подходящее для Вас, я моментально покупаю.
Мы все целуем вас всех.
Влюбленные в вас Н. и И.
2.Н. Я. Берковский – Н. А. Роскиной. 21 февраля 1968[18]
Дорогая и очень милая Наташа,
спасибо за Ваше письмо. Оно тем особенно хорошо, что полностью, капля в каплю похоже на писавшую его. А люди далеко не всегда бывают похожи на собственные письма. Я вижу, – я слышу, а Ваше письмо из числа слышных, что Вам неплохо снова зажилось в Москве. Ну, и слава богу. Почаще обедайте с гостями, только гостей меняйте, чтобы жизнь не останавливалась. Я здесь проектирую блины, но все не могу добиться точности, когда же масленая. Вывелись тетки, которые каким-то особым чутьем все это досконально знали. Я не так давно даже Татьянин день не без труда установил, – нельзя было пропускать именинниц.
В Комарове для меня хороши были в особенности последние дни, когда началась эмансипация от морозов и началось более широкое прогуливанье до калитки и за калиткой. И тут Ваша роль была выдающейся.
Слонимских с той поры не видал. Михаила Леонидовича обижать не стоит, он человек неплохой и, что такая редкость, – доброжелательный к ближним своим. С удручением несет свои болезни, свою забытость, свою малую удачливость в попытках сочинить что-либо новое. Пусть держится за своих Серапионов. Ведь Серапион он сам, в своем наилучшем виде, как же Вы хотите, чтобы он от себя отказывался, от себя – от них, когда он был кем-то.
Мы тут обсуждали Иру, и, примите к сведению, мы находим, что Вы мало пестуете ее. Нужно бы Иру лучше одевать и лучше причесывать, нужно бы приучить ее, чтобы сама об этом заботилась. У нее такой милый подкупающий взгляд. Так вот, нужно все остальное привести с ним все в соответствие, а не предоставлять ему пастись отдельно среди всяких пустынь и заброшенностей.[19] Не сердитесь за эти высказывания, они от всяческой симпатии к вам обеим.
Я много работаю, семестр у меня весьма загруженный получается и, кроме того, я усиленно читаю и придумываю для новой моей книги[20]. Она нескоро еще будет писаться, но каждое утро час-другой я наскоро прикидываю для нее то или иное.
Прочтите, пожалуйста, моего последнего «Чехова» – вступление к трехтомнику, Москва, Гослит. Мне кажется, там есть вещи, сказанные точнее и окончательнее, чем в прежних двух статьях.[21]
Приезжайте в Ленинград обе почаще, а будучи в Ленинграде, ориентируйтесь, пожалуйста, на нас. Помните, что со второй половины мая начинается диво белых ночей. С 1 июня мы будем жить в Царском и там же принимать гостей.
Каких книг хотелось бы Ире? Вдруг я что-нибудь мог бы ей послать.
Приветы Ел. Ал-ндр. совместно с моими.
Н. Берковский.
P. S. Советую вам обеим прочесть чудный древнегреческий роман – Харитон, Херей и Каллироя[22].
3. Н. А. Роскина – Н. Я. Берковскому. 2 января 1969
Дорогой и драгоценный Наум Яковлевич!
Сегодня, придя из рукописного отдела, была встречена такой речью Иры: «Читаю скучнейшую академическую историю литературы. Вдруг – что такое? – начинается литературоведение как счастье. Оказывается, это Берковский». Это была Ваша глава о Гельдерлине[23]. Она прочла мне вслух несколько кусочков – о его любви к материнскому очагу, о его последних годах, об имени собственном, об отличии метафоры и сравнения, – после чего я вырвала у нее книгу, и ей с большим трудом удалось вернуть ее себе (только под угрозой грядущего экзамена). Кстати, Новый год встречала у нас моя ближайшая подруга Лиля Розенблюм[24], которая слушала Ваш курс в Алма-Ате[25] – она именно рассказывала в новогоднюю ночь, как Вы почти все свои часы употребили на Гельдерлина и с каким упоением они Вас слушали. Между прочим, тот самый антисемит А.С. Дмитриев[26], которому Ира должна сдавать, в этой самой академической истории немецкой литературы – автор статьи о Гейне[27]. Как это удачно, правда?
[…]
Никогда еще Москва не проводила Новый год столь мрачно. Это мои наблюдения, сделанные на достаточно широком круге знакомых.
Крепко целую Вас и Елену Александровну. Привет Андрюше[28]. Ярчику реверансы[29].
Надеюсь увидеть Вас скоро.
Любящая Вас
НР
Исправьте, пожалуйста, в своей книжке мой адрес: Красноармейская, 27. Нас переименовали и перенумеровали, т. к. кому-то было нечего делать.
4. Н. А. Роскина – Н. Я. Берковскому. 20 января 1969
Н. Я. БЕРКОВСКОМУ
Я приеду в Комарово.
Я увижу вас в окне.
Я предчувствую, что слово
Ваше столько скажет мне.
Обаянье Вашей речи
И семейный Ваш уют.
И в волненьи перед встречей
На крылечке постою.
Под сияньем небосвода,
Под полетом зимних птиц
Собери меня, природа,
Из распавшихся частиц.
И в ответ – ветвей дрожанье.
Скажет мне древесный ствол:
«Да, священно обожанье,
Ибо свято божество!»
И настанет то мгновенье,
Где смогу сказать сама,
Сколь прекрасно омовенье
В волнах Вашего ума!
И я крикну Вам: Осанна!
Полной жизни, долгих лет
Вам, Елена Алексанна,
Вам, учитель и поэт!
5. Н. А. Роскина – Н. Я. Берковскому. 27 января 1969
Ваше величество, Наум Яковлевич!
Я еще пожила в Ленинграде и, тем самым, успела надоесть не Вам одному. Но теперь, похоже, я буду долго жить в Москве, поэтому, пожалуйста, напишите!
В дороге я читала книжку Чуковского «От Чехова до наших дней»[30] и с интересом следила за эволюцией светлой личности ее автора[31]. Помоечная критика! Мне было жаль, что в том же магазине я не купила сборник критических очерков Буренина[32]. Тот же низкий образ мысли, та же цель – не проанализировать литературное произведение, а возбудить к нему физическое отвращение. И как несправедлива судьба: Буренин спит в своей могиле, оплеванный потомками, а Чуковский носится по Переделкину в Оксфордской мантии[33], и все ему нипочем. Читали ли Вы изумительную пародию на него Зощенко в «Вопросах литературы»?[34] Книжка эта вышла в 1908 г., с тех пор он умел приладиться к каждой следующей эпохе, и каждая эпоха пыталась его извергнуть: какие записи о нем есть в дневниках Блока, Хлебникова![35]
Только дневник Суворина его хвалит.[36]
Перед отъездом я проглядела издание романа Джейн Остин в «Литературных памятниках»[37]. «Гордость и предубеждение» – любимый роман семьи Литвиновых[38], где Иру учили английскому; Таня мечтала его перевести, но молодой Маршак, именуемый до седых волос Элик[39], буквально из-под носа увел у нее эту работу. Его послесловие – три странички – стоит прочесть: такая ограниченность, бездарность и глупость, что в своей законченности имеет даже эстетическое значение.
Дома неуютно, т. е. адски холодно. Лежит груда писем, на которые надо отвечать. А вместо этого пишу Вам, хотя еще совсем не известно, ответите ли Вы. Кстати, среди писем есть и письмо от Егорова[40], который, оказывается, считает Вас гениальным. Он пишет это мне, видимо, желая мне угодить. Его любимая из Ваших работ – статья о Тютчеве[41]. А я ее вообще не читала. Эмма Григорьевна, кот. я сегодня позвонила, чтоб доложить о приезде, рассказала мне, что в заметках Ахматовой о Пушкине – масса откликов на Вашу статью о «Русалке». Эта статья ее взволновала[42].
Теперь, покурив фимиам, я должна бы по регламенту перейти к дерзостям, но сегодня у меня другой метод.
Перед отъездом я ходила по букинистическим магазинам и увидела книгу моего отца, которую давно ищу для Вас. (Дома не нашлось). Но ужасно грязный экземпляр! Я постаралась сделать обложку и надеюсь, что вы не обессудите.[43]
Без Вас, Наум Яковлевич, очень скучно, пресно, есть не хочется. Все еще вспоминаю разные Ваши высказывания и вообще живу под эманацией[44] Вашей личности, Вашего ума, на мгновенье материализованного в Вашем имени, и Вашей Лилички, которая так хорошо все делает. Какая я счастливая, что познакомилась с вами.
Объясните мне, почему Вы так любите котов? Харджиев[45] считает, что это не может быть случайно.
Ну, пора остановиться, т. к. я рискую и письменно надоесть Вам. Обнимаю Вас.
Любящая Вас, готовая превратиться, ради взаимности, в кота.
НР.
6. Н. А. Роскина – Е. А. Лопыревой. 27 января 1969
Дорогая Елена Александровна!
Ну, вот, мы и явились домой. <…> Позвонила я Харджиеву и сказала: «Берковские просили Вам позвонить, передать привет и послушать, что Вы скажете». Он захохотал – и сразу заговорил о котах. Правда, речь его была в высшей степени почтительна в отношении этой нации. Вам он просил передать, что надеется побывать в Ленинграде в конце февраля. Про Наума Яковлевича он сказал, что это крокодил очарованья, так что я поняла, что не зря Н. Я. настаивал, чтобы я позвонила Харджиеву и послушала, что он скажет. Вами он тоже весьма восхищен. <…>
Папка со стихами, посвященными Анне Андреевне, находится в отделе рукописей Публичной Библиотеки. А. А. озаглавила ее так: «В ста зеркалах». Там есть и мое стихотворение, но это ладно, хуже то, что там – т. е. в архиве – мои письма, которые теперь может читать каждый желающий[46]. Как это ужасно, правда? Я просто похолодела, увидев это. Казалось бы, я, опытный архивный работник, могла бы это предвидеть. Умоляю Вас, тут же уничтожайте мои письма! <…>
7. Н. А. Роскина – Н. Я. Берковскому. 29 января 1969
<В начале письма вклеена вырезка: белка хватает орех, который подан ей человеческой рукой. Подпись Н. Р.: «Е. А. Лопырева на отдыхе»; внизу 1-й страницы – снимок белки.>
Дорогие Елена Александровна и Наум Яковлевич,
пишу вам нарочно, чтобы оторвать вас от работы.
Я тут скучаю до помрачения ума. После самолюбивого, проклятого, пустого, моложавого Ленинграда[47], после Павловска – я не могу смотреть на аэропортовские хамские девятиэтажные дома. Хоть на улицу не выходи. И после бесед с вами я не в силах точить лясы с местными литературными кадрами. А ими кишат окрестности, а микробы и вирусы так и вьются вокруг них... Я погрузилась в зимнюю спячку. Работать не хочется. Перепечатываю свои воспоминания о Заболоцком, чтобы впоследствии показать Вам. Мне бесконечно дорого было, что Вы одобрили мои воспоминания об Анне Андреевне.[48] Заболоцкого я – как ни странно – знала гораздо меньше, чем ее; да и любила меньше, просто несравнимо меньше. Может быть, поэтому, как некоторые считают, о нем я написала острее и неожиданнее. Я не оглядывалась, – понравится ли ему, – а хотела только честности от себя.
Сегодня день рождения Чехова, в МХАТ’е «Чайка», у нас есть билеты, но, кажется, Ира без меня пойдет. Не хочется. Зачем в театр? Как будто я читать не умею, или у меня воображения нет!
<Внизу третьей страницы вклеен снимок, похожий на фотографию физического эксперимента: светящаяся область, и из нее – лучи. Подпись Н. Р.: «Н. Я. Берковский говорит»>
Ира ведет себя чудно, натерла полы, занимается немецким, ласкова, но поминутно переходит на обвинительные речи. Говорит моей подруге: «Боже, как я мечтала, чтобы у меня была нормальная мать! Как я была счастлива, когда она купила себе каракулевую шубу, перестала кричать на улице, бросила писать стихи!..» Та спрашивает: «А что, разве мама пишет стихи?» – «Нет, но она все время мыслит образами!».[49]
Ну, я надеюсь, что я уже отвлекла вас от серьезных дел и вселила в вас мысль написать мне. Умоляю! Вы не можете себе представить, какая тут скучища!
Ваша
Н. Р.
<В конце письма фотография пожилого, пишущего за столом мужчины в военной форме с маршальскими погонами. Подпись Н. Р.: «Н. Я. Берковский пишет». Рядом - фотография кошки, поднявшей лапку (кажется, на мышь). Подпись Н. Р.: «Мои
метаморфозы»>
Публикация Ирины Роскиной и Леонида Дубшана
Продолжение следует
[1] Писатель Михаил Леонидович Слонимский (1987-1972) и его жена Ида Исааковна Каплан (1903-1999) тоже были в Доме творчества Комарово в конце января – начале февраля (студенческие каникулы) 1968 г., где Наташа Роскина познакомилась с Н.Я. Берковским. Слонимских Наташа знала еще со времен войны – в лагере-интернате эвакуированных детей ленинградского Литфонда Ида Исааковна (ее называли Дуся) была с сыном Сережей.
[2] Ира – это я, Ира Роскина. Мне в тот момент было 20 лет, я была студенткой второго курса английской группы романо-германского отделения филологического факультета МГУ. Мы с мамой были в тот год – зима 1967-68 гг. – в Доме творчества Комарово под Ленинградом на мои зимние студенческие каникулы.
[3] Речь идет о новорожденном мальчике, которого усыновили и назвали Петей Евгений Евтушенко и его вторая жена Галина Сокол-Луконина. Вскоре после этого поэтесса Белла Ахмадулина – первая жена Евтушенко - взяла из роддома девочку. Начались разговоры о том, что Ахмадулина, желая девочку, якобы отказалась от мальчика, а Евтушенко благородно пришел младенцу на помощь. Видимо, это были пустые сплетни. Ходила и другая сплетня, состоящая в том, что Евтушенко рвал на себе волосы, узнав, что удочеренная Ахмадулиной девочка была еврейкой: как это он не догадался взять ребенка-еврея, насколько было бы эффектнее!
[4] «Серапионовы братья» – название объединения молодых писателей, образованного в Петрограде в 1921 г., его членами были Лев Лунц, Илья Груздев, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Николай Никитин, Михаил Слонимский, Елизавета Полонская, Константин Федин, Николай Тихонов, Всеволод Иванов. Из дальнейшего текста ясно, что здесь речь идет о К.А. Федине, а потом – с противоположной уважительной интонацией – о Каверине.
[5] Подробности обсуждений публикации романа, в которых крайне неприятную роль играл К.А. Федин, можно узнать из книги «Дело Солженицына I» 2-е изд. Editions de la Seine, Paris, 1970 – на Интернете: http://www.solzhenitsyn.ru/upload/books/Delo_Solzhenitsyna-Paris_Edition... Роман широко ходил в самиздате, в 1968 г. был опубликован за границей и по-русски и по-английски, а в России был напечатан только в 1990 г. («Новый мир», №6-8). В «Рабочих тетрадях» А.Т. Твардовского в записи от 4.II.68 («Знамя, №8, 2003) приводится письмо Федину В.А. Каверина, где говорилось: «Нет сейчас ни одной редакции, ни одного литературного дома, где не говорили бы, что Марков и Воронков были за опубликование романа и что набор рассыпан только потому, что ты решительно высказался против.»
[6] В редколлегию «Нового мира» входили тогда действующие сотрудники журнала и «почетные члены», то есть писатели с известными именами: Р.Г. Гамзатов, Ч. Айтматов, К.А.Федин, которые как бы прикрывали журнал перед ЦКовским начальством. Интересно, что чуть позже - в феврале 1970 г., когда были уволены ближайшие сподвижники Твардовского (В.Я. Лакшин, А.И. Кондратович, И.И. Виноградов и И.А. Сац, в результате чего Твардовский был вынужден уйти из журнала, а за ним ушли и еще некоторые сотрудники), «почетные члены» были оставлены на своих местах и на них и остались, несмотря на то, что перед этим Федин клялся, что без Твардовского работать не будет – то есть он угрожал своим уходом попеременно то левым, то правым. В результате Федин пробыл в членах редколлегии «Нового мира» с 1941 по 1977 год, буквально до своего конца. (См. об этом, в частности, в «Новомирском дневнике» А.И. Кондратовича).
[7] Апокрифа с ангелом не знаю. Мне кажется (но бездоказательно, просто хочется заодно и это напомнить), что это связано с присуждением Пастернаку Нобелевской премии. В 1958 г. Федин, по требованию приехавшего к нему заведующего Отделом культуры КПСС Д.А. Поликарпова, уговаривал Пастернака отказаться от премии. Поликарпов сидел на переделкинской даче Федина и ждал, пока Федин разговаривал с Пастернаком, чья дача была по соседству. А в 1968 г. Союз писателей СССР предложил выдвинуть на Нобелевскую премию Федина, но Нобелевский комитет отказался рассматривать его фигуру «за давностью заслуг».
[8] «Черносотенцами» здесь именуются неосталинисты, сгруппировавшиеся вокруг журнала «Октябрь», возглавляемого В. А. Кочетовым. В.А. Каверин сказал про Кочетова, что тот душил литературу «в маниакальном самозабвении». В «Октябре» отстаивалось все устаревшее, тогда как вокруг «Нового мира» группировались прогрессивные силы литературы, принявшие политику XX съезда КПСС (за идейные рамки ХХ съезда ни один издававшийся журнал выйти не мог). Хотя окончательно «Новый мир» был разгромлен в 1970 г., когда А. Т. Твардовского вынудили уйти с поста главного редактора, но и годы перед этим были для журнала крайне тяжелыми - цензура свирепствовала. А все-таки много чего напечатали, и собирались еще больше (например, Твардовский не считал безнадежным делом опубликование мемуаров Н.Я. Мандельштам!).
[9] В своей «Речи, не произнесенной на IV съезде» Каверин выделил главную черту, характеризующую произведения Солженицына: «Могучее стремление к правде, опирающееся на чувство внутренней свободы». В. Каверин. Речь, не произнесенная на IV съезде писателей // Слово пробивает себе дорогу. Сборник статей и документов об А. И.Солженицыне. 1962-1974. М.: Русский путь, 1998, с. 232.
[10] СП – Союз писателей.
[11] С 1963 г. между Москвой и Ленинградом начал курсировать комфортабельный дневной сидячий поезд «Аврора» (кажется немного раньше был уже «Экспресс», но он не был так популярен). Дневной поезд шел быстрее чем ночной (примерно 5-6 часов) и билеты на него стоили существенно дешевле. Однако многие – вне зависимости от идеологических пристрастий - по-прежнему предпочитали фирменную «Красную стрелу».
[12] Фраза из «Евгения Онегина»: «Привычка свыше нам дана: Замена счастию она», заимствованная в свою очередь из Шатобриана, но мне хочется обратить внимание читателя на другое. Какая мать хотела от дочери организации протестов в университете?! Советская власть бы не пошатнулась, а меня бы в минуту из университета выгнали, если бы не нечто похуже. Но моей маме моя практичная трусость была противновата.
[13] Этот памфлет был частью сложной дискуссии об искусстве, которая, не имея отношения к насущным проблемам (а с продуктами ведь и тогда были перебои), воспринималась очень горячо – то время отличалось общественной активностью. Изложу суть. Специалист по марксистско-ленинской эстетике М.А. Лифшиц, за несколько лет до этого прогремевший замечательным памфлетом против писательницы Мариэтты Шагинян, в котором обличалась вся «сталинская интеллигенция», - в узком «своем» кругу он был еще известен и как автор восторженных внутренних рецензий на произведения Солженицына, - выступил против модернизма. Сейчас статья считается в свое время непонятой, и с ее тезисами, например, с идеей, что «культ силы и вкус к разрушению присущи всякому модернизму» многие соглашаются, усматривая в отрицании эстетики прошлого непременное условие развития авангарда. Однако в тот момент показалось, что Лифшиц, считавшийся либералом, оказался обскурантом, чья статья продиктована «сверху» и является «установочной». При этом сначала с критикой Лифшица выступили не либералы (потом и они выступали), а известный борец с формализмом и «низкопоклонничеством» А.Л. Дымшиц, восхваляющий в своей статье Пикассо. (Заметим в скобках, что своим членством в коммунистической партии, да еще полностью реалистическим изображением голубки как символа мира Пикассо дал возможность советским идеологам и его, когда нужно, использовать себе на руку.) Лифшиц продолжил дискуссию статьей «Либерализм и демократия» («Вопросы философии» 1968, №1), в которой призвал отделять гражданскую позицию от эстетической. То есть Лифшиц в этом памфлете не просто оправдывался, говоря, что он вовсе не запрещает современное искусство, а, умело используя марксистскую фразеологию, показывал необходимость давать художнику свободу, в частности открывая запасники, где в СССР многое находились. В глазах многих, не разглядевших крамольную по тем временам мысль о свободе художника, Лифшиц все равно стал одиозной фигурой. Но не в глазах, например, Твардовского, который, как легко можно заметить по характеру публикуемой в «Новом мире» прозы и поэзии, модернизма терпеть не мог (в «Новом мире» ценили правду и реализм, ее отображающий), и считал, что «очень здорово и диво, как ему позволили тон и всю его словесность.» (В записи от 8.II.68 - «Знамя, №8, 2003)
[14] В статье А. Лебедева «Судьба великого наследия» («Новый мир», 1967 №12, стр. 202), на первый взгляд анализирующей причины упадка интереса к творчеству русских революционных демократов XIX века, делается попытка поговорить о противопоставлении человека и власти.
[15] Леонид Ефимович Пинский (1906-1981) - филолог, специалист по истории западноевропейской литературы XVII—XVIII веков. Н. А. Роскина знала и глубоко ценила его еще по МГУ, где он преподавал. Знакомство возобновилось и перешло в дружбу после случайной встречи у Н.Я. Мандельштам. Дружбе способствовало соседство в домах жилищного кооператива «Советский писатель» у метро «Аэропорт» (Пинские жили в доме 25). В конце 1960-х гг. Пинский (кажется, совместно с Л. Копелевым) организовал у себя дома нечто вроде семинаров, на которых обсуждались разнообразные культурные вопросы. Первым чтением многих самиздатовских рукописей (например, «Колымских рассказов» Шаламова и стихов молодого И. Бродского) мы с мамой обязаны именно Л.Е. Пинскому.
[16] Речь идет о книге Александра Роскина «Статьи о литературе и театре. Антоша Чехонте» (М., 1959). Обсуждая с Берковским эту книжку своего отца, мама упоминает (в письме от 18 марта 1969 г.): «Отбирая работы для сборника, я не могла взять некоторые его статьи, как раз чрезвычайно острые. Не могла же я включить в сборник его статью о повести Федина «Я был актером», в которой он спокойно и убедительно объяснил, что Федин – это только мучительные потуги на литературу, – не могла, т. к. Федин-то и помог мне тогда выпустить эту книгу». Это особенно интересно на фоне того, что говорится о Федине выше, - вот, как все тода переплеталось .
[17] Жена Н.Я. Берковского Елена Александровна (дома ее называли Лилечка) Лопырева (1904-1982), литературовед и переводчик.
[18] Здесь и далее письма Н.Я. Берковского печатаются с разрешения его наследницы М.Н. Виролайнен.
[19] В своих воспоминаниях о Н.Я. Берковском (в книге «Четыре главы», Париж : YMCA, 1980) мама пишет, как потрясло ее это высказывание. Но я хочу и от себя добавить, что у нас было принято выглядеть в духе тогдашней американской студенческой моды (как мы ее себе представляли), о чем в Ленинграде не все знали: джинсы, свитерок лучше черный, длинные волосы, никакой косметики.
[20] Берковский готовился к написанию монографии «Романтизм в Германии», которая была издана уже после его смерти (Л., «Худож. лит.», 1973).
[21] «Последний Чехов» Н. Берковского – это его работа «А. П. Чехов».— В кн.: Чехов А. П. Избр. произв. в 3 т. Т. 1. М., ГИХЛ, 1967>. А две прежние статьи: Н. Я. Берковский. Чехов, повествователь и драматург.— журн. «Театр». 1960. № 2. [То же – в кн.: Н. Я. Берковский, «Статьи о литературе». М.-Л., ГИХЛ, 1962] и Н. Я. Берковский. Чехов. От рассказов и повестей к драматургии.— журн. «Русская литература». 1965. № 4, 1966, № 1 – эта статья вошла затем в состав книги Н.Я. Берковского «Литература и театр».
[22] Харитон. Херей и Каллироя. Изд-во АН СССР, 1954.
[23] Это было академическое издание «История немецкой литературы». T. III. AH СССР. Институт мировой литературы имени А. М. Горького. М.—Л., Наука, 1966. Но мне кажется, что сейчас лучше читать книгу Берковского «Романтизм в Германии» (Л. : Худлит, 1973 - (есть на Интернете - http://tlf.msk.ru/school/berk_rom_ger_73.htm).
[24] Лия Михайловна Розенблюм (1922-2011), литературовед, специалист по Достоевскому, многолетний сотрудник редакции «Литературного наследства».
[25] Процитируем служебную автобиографию Н.Я. Берковского, копия которой хранится в его домашнем архиве: «Во время ленинградской блокады продолжал свою обычную
вузовскую работу, одновременно выполняя различные задания Штаба С.-Западного фронта, сотрудничая в прессе и в радио осажденного города. Весной 1942 был эвакуирован в г. Алма-Ата, где и находился до осени 1944 года. В Алма-Ата состоял профессором и завед. кафедрой Запад.-европ. литературы Казахского Гос. Университета. Одновременно состоял профессором Московского Госуд. института Кинематографии,
эвакуированного в Алма-Ата. Также вел занятия с аспирантами в Алма-Атинском Ин-те Иностранных Языков». Л.М. Розенблюм, поступив до войны в ИФЛИ, заканчивала после войны МГУ, но в эвакуации была в Алма-Ате и, видимо, слушала лекции в Казахском Государственном университете.
[26] Дмитриев Александр Сергеевич (1919-2001) – преподаватель кафедры истории зарубежной литературы МГУ с 1953 г.
[27] Напомним, что Г. Гейне был евреем.
[28] Андрей Наумович Берковский (1934-1996), сын Н.Я. Берковского и Е.А. Лопыревой, геофизик.
[29] Ярчик – эрдельтерьер Берковских, которого они обожали, а моя мама, совсем не собачница, то ли притворялась, то ли уж заодно с хозяевами и Ярчика полюбила.
[30] К. Чуковский. От Чехова до наших дней. Литературные портреты и характеристики. СПб.М. [1908].
[31] Нужно отметить, что эволюционировала не только личность Чуковского, но и мамино отношение к нему Роскиной. Сравни в публикациях https://www.chayka.org/node/7008 и https://www.chayka.org/node/7630.
[32] Виктор Петрович Буренин [1841-1926), один из наиболее скандально известных литературных критиков второй половины XIX века, выразитель взглядов реакционной газеты «Новое время».
[33] В мае 1962 г. К.И. Чуковский получил в Оксфорде почетную степень доктора литературы «за свою многолетнюю научную и просветительскую работу». На церемонии полагалось быть в соответствующей мантии, в которой он полюбил потом появляться на людях. Мантия производила большое впечатление на окружающих, сейчас она хранится в музее Чуковского, которым стала его переделкинская дача. См. https://goslitmuz.ru/istoriya-eksponata/?ID=387
[34] См. «Вопросы литературы», 1968, №11, с. 238
[35] Может быть, не в дневниках, а в «Записных книжках». Именно в «Записных книжках» А. Блока встречается такое чудовищное высказывание Блока о Чуковском: «Лезет своими одесскими глупыми лапами в нашу умную петербургскую боль». (Александр Блок «Записные книжки 1901-1920», Москва, «Худлит»», 1965, стр. 124). А в «Записных книжках» В. Ходасевича сказано, например, так: «Никаких особенных пошлостей Чуковский не наговорил. О Блоке сказал он даже много верного, но так ловко, хлестко и смачно, что слушать его было неприятно». (цитируется по http://az.lib.ru/h/hodasewich_w_f/text_0770.shtml - Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922--1939. -- М.: Согласие, 1996).
[36] В то время «Дневник А.С. Суворина» читали по изданию, подготовленному М.И. Кричевским (М.-Л., изд-во Л.Д. Френкель, 1923). Н.А. Роскина, часто обращавшаяся к этому источнику в связи с работой по комментированию писем А.П. Чехова, заметив многие нерасшифрованные или неточно расшифрованные места в этом издании, подготовила новую текстологическую версию «Дневника», которая вышла уже после ее смерти. В этой книге такая фраза: «Чуковскому – 23 года. Жена, двое детей. Талант, и искренний.» (London - Москва, Garnet - Изд-во Независимая газета, 1999).
[37] Остин Дж. Гордость и предубеждение. М.: Наука, 1967.
[38] Мама дружила с Татьяной Максимовной Литвиновой (1918-2011), начиная с самого начала 1950-х гг., когда их познакомил К.И. Чуковский. Английским со мной в 1964-1965 гг. занималась мать Татьяны Максимовны, вдова М.М. Литвинова переводчица Айви Вальтеровна (1889-1977).
[39] Элик - Иммануэль Самойлович Маршак (1917-1977), физик. Деталей я не знаю, но случилось что-то, отчего И.С. Маршака отстранили от работы, связанной с секретностью (военная промышленность), и ему пришлось искать себе новое применение.
[40] Борис Федорович Егоров (1926-2020), филолог, специалист по истории русской литературы и общественной мысли ХІХ века. В то время Берковский и Егоров, переехавший в Ленинград из Тарту, были коллегами по литфаку ЛГПИ им. Герцена (Берковский - профессор кафедры зарубежной литературы, а Егоров – профессор кафедры русской литературы и ее заведующий).
[41] Статья Н. Берковского о Тютчеве напечатана в изд.: Тютчев Ф. И. Стихотворения. М.: Л., 1962 (Б-ка поэта, Малая серия).
[42] Эмма Григорьевна Герштейн (1903-2002), литературовед, автор работ о М.Ю. Лермонтове, знаток творчества О. Мандельштама и А. Ахматовой, автор воспоминаний о них. Вряд ли кто-то, кроме меня, еще помнит Эмму Григорьевну начала 1950-х гг. Ту безработную (она сотрудничала в «Литературном наследстве», где с мамой и познакомилась, но, по-моему, у нее даже справки для домоуправления не было), почему-то бездомную, ночевавшую на раскладушке у нас в шестнадцатиметровой комнате в коммуналке и беспрерывно говорящую о тех, кто описан потом в ее мемуарах -
Мандельштамы, Л. Н. Гумилев и А. А. Ахматова. А тут – и двадцати лет не прошло – всё уже благополучно, у всех отдельные квартирки, и разговоры не о посылках Леве (Гумилеву) в лагерь. Наверное, и о других посылках в лагерь уже заговорили – Эмма Григорьевна очень дружила с Т.М. Литвиновой, арест племянника которой и его друзей всех взбудоражил. Но в данном письме только об Ахматовой, которая навсегда в центре, и о тогдашней работе – см., например, «Неизданные заметки Анны Ахматовой о Пушкине». Публикация, вступительная заметка и примечания Э. Герштейн.- «Вопросы литературы», 1970, № 1 и книгу А. Ахматова.О Пушкине. Статьи и заметки. (Л., «Советский писатель», 1977. Статья Н.Я. Берковского «Народно-лирическая трагедия Пушкина («Русалка»)» была впервые напечатана в журнале «Русская литература», 1958, № 1. Позже эта статья вошла в сборник Н.Я. Берковского «Статьи о литературе». М.; Л., 1962. Хочется уточнить, что в предложении «Эта статья ее взволновала» имеется в виду, что статья Н.Я. Берковского взволновала А.А. Ахматову.
[43] Александр Роскин «Статьи о литературе и театре. Антоша Чехонте». М., 1959.
[44] Эманация - это философское понятие перехода от высшей сферы к низшим. Моя мама обычно не употребляла таких «умных» слов, просто очень уж хотела подольститься к Берковскому.
[45] Николай Иванович Харджиев (1903-1996), историк литературы и искусства XX века, текстолог, коллекционер. Мама знала его с 1950-х гг. и по «Литературному наследству», и через Э.Г. Герштейн. Знакомство Берковского с Харджиевым относится к середине 1930-х гг. Первое письмо Берковского к Николаю Ивановичу датировано декабрем 1934 г. В 1942 г. оба они оказались в эвакуации в Алма-Ате. После войны много переписывались, иногда встречались.
[46] Свое стихотворение «На Неве» мама приводит в воспоминаниях об Ахматовой:
Наспех брошенные блики,
Львов естественный оскал.
Раньше здесь поэт великий
Одиночества искал.
И теперь по свету бродит,
Прячется среди камней
Солнце, теплое к природе
И холодное ко мне.
О судьбе архива А.А. Ахматовой см. http://ahmatova.niv.ru/ahmatova/dokumenty/kaminskaya-o-zaveschanii-ahmat.... Разговоры об этом архиве помню бесконечные, а о маминых письмах к Ахматовой мне ничего не известно.
[47] В стихотворении О. Мандельштама о дореволюционном Петербурге «С миром державным я был лишь ребячески связан...» (1931) «Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый...»
[48] Воспоминания Н.А. Роскиной о Н.Я. Заболоцком и А.А. Ахматовой в те годы были неприемлемы для публикации в СССР, они были изданы в Париже, объединенные с написанными позже воспоминаниями о Н.Я. Берковском и В.С. Гроссмане в книжку «Четыре главы» (Париж : YMCA, 1980). В России были напечатаны только две главы из этих воспоминаний: об Ахматовой («Звезда», 1989, №6) и о Берковском («Звезда», 1990, №7).
[49] Мама перестала писать стихи, когда ей было лет двадцать пять, только что-то «на случай» еще сочиняла.
Комментарии Ирины Роскиной
Добавить комментарий