Окончание. Начало см. Часть 1
Американцы встречались со знаменитыми деятелями культуры и науки – Сергеем Прокофьевым, Арамом Хачатуряном, Николаем Мясковским, Сергеем Эйзенштейном и Петром Капицей, а также с главным редактором литературного радиовещания Василием Ардаматским. Английским свободно владели только Капица, Прокофьев и Эйзенштейн, поэтому и интервью с ними были более живыми и даже окрашены юмором. Например, когда Блэнд спросил Капицу, как он относится к применению атомной энергии в военных целях, тот, смеясь, ответил: «Так же, как к применению электричества в электрическом стуле». Корвин приводит все эти интервью в книге без комментариев, поэтому подлинная их ценность для слушателей и читателей минимальна. Работая в иновещании Московского радио, я тоже интервьюировал немало выдающихся советских людей: большинство из них в патриотических целях преувеличивало достижения СССР в науке и культуре и, можно сказать, соблюдало советский вариант «политкорректности», а англичане и американцы, которых я интервьюировал, в свою очередь, не решались резко критиковать советский строй из боязни оказаться невежливыми по отношению к людям, пригласившим их. При всех журналистских талантах Корвина, ему не удалось «расколоть» советских композиторов – все они утверждали, что пользуются полной свободой. Панегирики советским властям, заботящимся о композиторах, высказываемые Хачатуряном и его женой, композитором Ниной Макаровой, вызывают явную саркастическую улыбку у Корвина:
Хачатурян: Весь этот дом – подарок государства Союзу советских композиторов.
Корвин: Значит ли это, что композитору нет нужды заботиться о ренте? О том, как продать свою работу, заработать гонорары?
- Нет, нет, нет – нет таких проблем.
- Вы ладите друг с другом или стараетесь избегать компании своих коллег?
- Мы любим общаться друг с другом. Мы обсуждаем и критикуем работы друг друга, иногда мы обедаем вместе. Играем в воллейбол, даже ходим на концерты друг друга.
- И никакой зависти?
- Почему?
- Ну вы же конкурируете в одном бизнесе!
- Чепуха. Наша близость не ведет к антагонизму, а только порождает новые идеи. Нам многое удается сделать.
- Два композитора в одной семье. Не приводит ли это к некоторым трудностям?
- Да, бывают осложнения, но это большая радость.
- Предположим вы оба испытываете прилив вдохновения в одно и то же время, кому тогда первому достается рояль?
- Макарова: (смеясь) У нас пять роялей.
- Ну, если каждый композитор в вашем доме имеет по пять роялей, это значит, что здесь их размещается триста? Представляю как восхитительно они звучат одновременно.
- Хачатурян: В этом доме очень много роялей, но не триста. В каждой квартире, по крайней мере, по два. Я думаю, что советская музыкальная культура сейчас на большой высоте.
- Конечно, известно классическое определение культуры, бытовавшее у нацистов. Один из них сказал: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет» (Геббельс).
- Хачатурян: В войне, которая только что закончилась, противостояли не только танки и орудия, но и различные культуры. На одной стороне великая культура стран-союзниц, на другой культура варваров, дегенератов и садистов.
- Один корреспондент написал недавно, что искусство вашей страны находится на таком же низком уровне, как и материальные блага. Не прокомментируете ли вы это заявление?
-Хачатурян: Некоторые люди судят о культуре по качеству квартиры или по вещам. Я считаю, что настоящая культура духовна, а не материальна. Я не отрицаю, что комфорт в жизни важен, но мы знаем много классических примеров, доказывающих, что гений проявляет себя, будучи в самых стесненных обстоятельствах. Конечно, я не против комфорта, но он определяет далеко не все. У моего отца была одна комната. У меня с женой – шесть. Надеюсь, что у моего маленького сына будет двенадцать.
В книге Корвина ничего не сказано о том, что буквально все композиторы, которых он интервьюировал, были заклеймены ЦК партии и всей печатью как формалисты в том же году, когда эти интервью звучали в эфире. И Хачатурян, и Прокофьев, и Мясковский, а также Дмитрий Шостакович, с которым американцу так и не удалось встретиться, оказались в опале: их лучшие произведения не исполнялись долгие годы, и им пришлось, насилуя себя, сочинять раболепные опусы по заказу партии. Между тем, при соответствующих комментариях, некоторые высказывания композиторов прозвучали бы весьма двусмысленно. Например, Прокофьев выразил надежду побывать в США в скором будущем: «У меня уже сложилась традиция приезжать в Америку раз в три годы (когда он жил на Западе – А.М.), но вот уже восемь лет мне не удается увидеть Америку и моих американских друзей». Как мы знаем, Прокофьеву так и не удастся побывать не только в Америке, но и нигде за рубежом, а его первая жена Лина Прокофьева через полтора года после этого интервью была арестована по обвинению в шпионаже и приговорена к 20 годам строгого режима. Она томилась в Гулаге во время скоропостижной смерти композитора, совпавшей со смертью Cталина 5-го марта 1853-го года.
Сталина американцы могли увидеть во время спортивного парада на стадионе Динамо, но он сидел слишком далеко, однако многие тысячи зрителей увидели его или им показалось, что увидели, судя по нескончаемым громовым овациям, которые Корвин записал на магнитофон. Парад произвел на него большое впечатление, хотя длился он более 6 часов и всех утомил. Он пишет, что гимнастика, хореография, пение, хоровые эффекты, декорации и здравица вождю – все было подготовлено и исполнено с «магической быстротой и эффективностью» (with magical speed and efficiency). По контрасту он отмечает, что на обратном пути в отель им пришлось ехать окружным путем, мимо самых ужасных трущоб, какие ему когда-либо приходилось видеть (наверное, основная магистраль – по улице Горького до Кремля была открыта только для проезда Сталина и правительства - А.М.)
В заключение двухнедельного пребывания американцев в Москве советские литераторы решили продемонстрировать, насколько серьезным общественным дискуссиям подвергаются в СССР новые произведения. По инициативе того же ВОКСа был срочно переведен текст уже упоминавшейся радиопередачи Нормана Корвина «Нота триумфа», и 15 видных деятелей искусств приняли участие в дискуссии, состоявшейся в «штаб-квартире» этой организации. Среди них был и главный режиссер Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс и всемирно известный критик Виктор Шкловский, чья речь Корвину особенно запомнилась. «Лысый, в возрасте более 60 лет, очень похожий на финнского композитора Яна Сибелиуса, Шкловский трогательно говорил о потере сына на войне и о том, что сейчас переживают тысячи и тысячи отцов и матерей в СССР. Критикуя меня за недостаточное упоминание жертв советского народа, он сказал, что дело исторической справедливости, а также долг памяти погибших требуют, чтобы мы не забывали факты войны в их правильной пропорции, не забывали разницу между Сталинградом и Тобруком». Другой критик подчеркнул, что фашизм был порожден и выпестован капиталистическим миром, в котором тем самым проявилась империалистическая фаза его природы, «людоедской» (man-eating) природы.
Тем не менее, несмотря на такую нелицеприятную критику, аудитория весьма дружественно отнеслась к выступлению самого Корвина и часто прерывала его аплодисментами и смехом. Опять же в книге ничего не говорится о зверском, здесь и впрямь можно сказать людоедском убийстве Михоэлса через год после этого собрания. И о том, как подвергнется опале Виктор Шкловский, будучи причислен к легиону «безродных космополитов» (этим эвфемизмом чаще всего клеймили евреев). Нелишне было бы вспомнить одно примечательное место в мемуарах Шкловского – о том, что в 1932-м году во время поездки с группой других именитых писателей на строительство Беломорско-Балтийского канала его главной целью был отнюдь не сбор материала для коллективной книги, воспевавшей бдительных надзирателей и «перевоспитанных» заключенных, а встреча с находившимся в заключении братом, чтобы по возможности облегчить его участь. И что на вопрос сопровождавшего его чекиста, как он себя здесь чувствует, Шкловский ответил: «Как живая лиса в меховом магазине».
Печальный вывод
Вряд ли можно упрекнуть столетнего Корвина за отсутствие подобных комментариев и фактов, связанных с дальнейшими судьбами выдающихся советских личностей, встреченных в первые послевоенные годы. Но и оправдать их полное отсутствие в посвященной его поездке серии передач 1947 года, когда перечисленные мною факты, пусть даже не в полном объеме, стали достаточно широко известны, тоже никак нельзя. Позже, во времена расследований антиамериканской деятельности под началом Джозефа Маккарти, Корвина среди других деятелей искусств, сочувствующих СССР, занесли, по его выражению, не в черные, но в «серые списки». Мне думается, что его политические взгляды было бы правильно охарактеризовать как праволиберальные и даже либертарианские, что и отразилось в девяти выводах, сделанных им в послесловии к книге своих дневников.
Вот один из них: «Я верю, что демократии Запада должны не со скепсисом, а с пристальным интересом и доброй волей следить за социальными экспериментами в таких странах, как Чехословакия и Новая Зеландия, которые стремятся противостоять крайним проявлениям как капитализма, так и социализма. Возможно нам повезло, что такие проблемы решаются ими в плане «лабораторном», а не на поле битвы, как в Китае. И если их эксперименты содержат нечто достойное подражания, давайте позаимствуем лучшие из их достижений, как в свое время западные страны использовали наш эксперимент – достижение независимости и демократии после революции 1776-го года». (Уважение Корвина к чехословацкому эксперименту объясняется его пространным интервью с Эдвардом Бенешем, которого называли «президентом – освободителем», так как он был избран в эмиграции во время оккупации Чехословакии фашистами. В первые послевоенные годы он явно сочувствовал демократическим силам, боровшимся с коммунистами, но Сталину удалось устроить политический кризис в Чехословакии в 1948-м году, во время которого Бенеш вынужден был уйти в отставку, а на его место пришел ставленник Москвы Клемент Готвальд. – А.М.)
Пожалуй, второй из девяти выводов Нормана Корвина – самый печальный, и звучит он, к сожалению, вполне современно. «Резервуар доброго отношения к Соединенным Штатам, о котором так красноречиво говорил Уилки в 1942-м году, высыхает, опустившись до опасно низкого уровня. Нас не любят, подозревают во всем, отвергают и даже ненавидят в некоторых странах, причем именно в тех странах, где Уилки нашел большое признание и дружбу во время войны».
Добавить комментарий