Михалина. Из книги рассказов “Кубики для взрослых и детей”

  В моем рабочем отсеке на стеллаже среди книг находится фотография женщины. Предполагаю, что фото относится к концу 50-х годов прошлого века. Ко мне оно попало лет сорок назад, и с тех пор с ним не расстаюсь - постоянно сталкиваюсь глазами со знакомым лицом. А увидевшие его впервые с любопытством спрашивают: “Кто она? Ваша родственница?”

 Нет, в кровном родстве мы не состояли, но нас связывало многолетнее общение, построенное на доверительных отношениях. А это, пожалуй, равносильно близкому родству в лучших его проявлениях.

20211019_192550.jpg

 Наше длительное общение происходило так давно, что иногда мысленно прибегаю к фразе Максима Горького: “А был ли мальчик? Может быть, мальчика и не было?” Одновременно знаю, что символический мальчик не только существовал, но и занимал в моей жизни особое место, причем носил конкретные имя и фамилию - Михалина Петровна Бронштейн. 

 Поскольку наша первая встреча выглядела необычно, восстановлю некоторые ее детали. 

 Я только-только приступила к работе в своем родном институте. (С момента его открытия в 1918 году он несколько раз менял название: Институт внешкольного образования, Библиотечный институт им. Н.К. Крупской, Институт культуры). Это значит, что недавняя студентка вживалась в новую роль младшего сотрудника кафедры библиографии. Благодаря лекциям профессора С.А. Рейсера, с незапамятных времен работавшего в институте, студенты знакомились с историей старинного здания. Для ясности опишу некоторые его особенности. (Такой экскурс дает представление о месте, с которым связаны наши с Михалиной профессиональные судьбы.) 

 С момента открытия институт находился в Ленинграде на Дворцовой набережной в особняке, расположенном между Марсовым полем, Невой и Летним садом. Особняк был построен в конце XVIII века итальянским архитектором Джакомо Кваренги. В пору моего студенчества, а затем и сотрудничества, он еще сохранял первородные черты. Едва ли не главным его украшением была мраморная лестница, ведущая в бывшие танцевальные залы. По обе стороны от нее находились внушительных размеров итальянские вазы. 

 В 20-х -30-х годах ХIX века особняк занимала семья австрийского посла графа Карла Фикельмона. Он был женат на внучке полководца Михаила Кутузова - Дарье (Долли) Тизенгаузен. Здесь же находились апартаменты ее матери Елизаветы (Элиз) Хитрово - почитательницы Пушкина. На балах у четы Фикельмон бывали представители высшего света Петербурга, включая Пушкина, князей Вяземского, Барятинского… В великокняжеском салоне, в отличие, например, от музыкального Энгельгардта на Невском, преобладали политические интересы.

 Не случайно особняку посвящены такие строки:

 Вот дом, который знал поэт

 И в нем поэтом оставался:

 Шутил, дурачился, смеялся,

 Негодовал на целый свет.

 Ах, эти стены...

 Рядом со знаменитой лестницей и одной из ваз произошла наша с Михалиной Петровной встреча. Удивительно, что в то первое столкновение она поведала мне о судьбе своего брата - физика-теоретика Матвея Петровича Бронштейна. Как я узнала от нее, без суда и следствия, расстрелянного в 1938 году. Что побудило ее остановить меня - незнакомую вчерашнюю студентку? Почему поведала трагическую семейную историю? Искала ли внимательного собеседника? Слышала ли о моей причастности к роду знаменитого литературоведа Семена Афанасьевича Венгерова и таким опосредованным путем хотела познакомиться с его потомком? (Его портрет висел в соседней аудитории.) На эти вопросы у меня нет ответа. 

 Ошарашенная рассказом о брате, я слушала ее со вниманием, но не считала возможным задавать какие-либо вопросы.

 С той первой беседы началось наше профессиональное и личное общение, растянувшееся на два десятилетия. Но в дальнейшем о расстреле Матвея Петровича она со мной не говорила. (Мне предстояло узнать от нее не менее страшную семейную историю, о которой расскажу.) 

  Я обратила внимание на то, что сотрудники института в разговорах между собой отбрасывают ее отчество. Там и тут звучали фразы: “Михалина сказала”, “Михалина предупредила”, “Михалина считает” ... Это привело к тому, что ее имя стало неким символом. Вскоре мне открылась суть такого усеченного обращения с ним.

 В ту пору на кафедре литературы хранителем фонда был симпатичный старичок. Оказалось, что в 20-е годы он работал в театре вместе с моим отцом. Мы начали общаться. Его имя не помню, да и вскоре он покинул институт. Но за короткое время нашего знакомства он прояснил мне, почему Михалина Петровна утратила свое отчество. Судя по его словам, выходило так. - В качестве редактора и преподавателя она известна всем. Ее уважают. Но главное состоит в ее раскованности и независимости: делает и говорит то, что считает нужным, ничего и никого не боится. Кругом разные люди, а она отдельная. Подобных ей много не бывает. Словом, она другая. А потому имя Михалина в виде символа закрепилось за ней.

 Впоследствии я убедилась в правоте слов старичка. Грубо говоря, Михалина Петровна Бронштейн - штучный экземпляр. Не случайно по сей день она для меня другая. 

 В качестве редактора она имела непосредственное отношение ко всем институтским печатным изданиям - учебникам, сборникам научных работ, статьям сотрудников, авторефератам диссертаций… Ее пометки красной авторучкой были известны профессорско-преподавательскому коллективу и аспирантам. Не секрет: такие редакторские правки не только освобождали авторские тексты от неточностей, но и влияли на их стилистику. Как правило, в процессе работы Михалины над рукописью ее автор напрягался. Очевидцы рассказывали об уважительном отношении к ней в Министерстве культуры РСФСР, куда она обращалась за разрешением издать учебники и труды института. Безусловно, ее длившаяся годами редакторская деятельность вывела издания института на новый уровень.

 Навсегда я запомнила нашу совместную работу над моей первой статьей. И это при том, что за давностью лет не помню ни ее названия, ни содержания.

 Прижимая к себе текст, я остановилась перед дверью в аудиторию, откуда раздавались голоса на повышенных тонах. Внезапно дверь открылась, появился доцент со свекольного цвета лицом и остановившимися глазами. Наступила моя очередь. Приготовившись к инквизиции, вошла. Руки и ноги не повиновались. В глаза бросились разбросанные по столу листы, испещренные красными чернилами. И тут Михалина Петровна добродушно произнесла фразу, в момент погасившую мое напряжение: “Не волнуйтесь, Танечка. Вам ЭТО не угрожает”. 

 В тот день я поняла, какой разной она бывает и каково истинное значение применимого к ней понятия другая.

 Вскоре она серьезно заболела, перенесла операцию, изменившую ее красивое лицо. В тот трудный период я бывала в онкологическом центре, а потом и у нее дома. Один из визитов запомнился своей необычностью.

 Стояла ранняя осень. Мы сидели в больничном парке на скамейке, и я рассказывала Михалине о делах в институте. Неподалеку передвигался человек с каким-то устройством в руках. Обратившись ко мне, он произнес фразу, заставившую вздрогнуть: “Вы сидите тут с больной, а у меня Гейгер зашкаливает…” В ответ на его предупреждение Михалина пояснила: “Во мне девять радиоактивных иголок…” В ту поры были такие методы лечения. А мы были беспечными. Длительное время ее наблюдал профессор Холдин - известный в Ленинграде онколог. В день зарплаты она уточняла: “Эти купюры в фонд Холдина”. В дальнейшем болезнь ее миновала, но на лице сохранились следы перенесенной операции. 

 Постепенно из ее экскурсов в прошлое я узнавала о семье Бронштейн.

 Михалина родилась в 1902 году в украинской провинции в семье врача. Два брата-близнецы - Исидор и Матвей - младше ее на несколько лет. Позднее семья переехала в Киев. С раннего возраста дети были приучены к чтению, что определило дальнейшую их судьбу. Став выдающимся физиком, Митя владел несколькими языками. По словам Михалины, живущий в Киеве брат Изя - “великий книжник”. Стало быть, они схожи привязанностью к разного рода текстам. 

 В середине 20-х годов, как и брат Матвей, она переехала в Ленинград. В 30-х годах он женился на Лидии Корнеевне Чуковской, и этот недолгий брак оказался счастливым. У Михалины тоже появилась семья - муж, сын, невестка, позднее двое внуков. 

 До войны она работала в Доме занимательной науки, где редактировала естественнонаучную литературу. В то время Лидия Чуковская тоже работала редактором в Детиздате. Интерес к естественным наукам сопровождал Михалину всегда. Не случайно с довоенного времени в институте преподавала курс “Библиография естествознания”. В этом отношении наши профессиональные интересы совпали.

 В “Записках об Анне Ахматовой. Книга 2” Лидия Корнеевна рассказывает о допросе Михалины в связи с делом брата Мити. О реабилитации мужа она узнала спустя двадцать лет. 

 Я обратила внимание на то, что в наших разговорах имена Чуковских почти не звучали. Не берусь судить о характере их отношений и о причине отсутствия родственных связей между семьями после трагической гибели Матвея. Любопытно, что Елена - дочь Лидии Корнеевны от первого брака - и внучка Михалины, тоже Лена, носили одно домашнее имя - Люша. Разница в их будущем: Елена Цезаревна Чуковская достойно продолжила дело деда и матери, а внучка Михалины не оправдала ее надежд. И это при том, что бабушка вложила немало усилий в ее воспитание.

 Ее рассказ о поездке в Киев после окончания войны потряс бы любого. Там произошло следующее.

 В начале войны старики Бронштейны вместе с сыном Изей эвакуировались. По дороге они скончались от сыпного тифа, а Изя выжил. Родители мужа Михалины оказались в оккупированном Киеве. В первый свой визит в город детства и юности она направилась к дому, с которым была связана ее молодость и где жильцы ее знали. (Дальше привожу рассказ Михалины.)

 - Бабушка, вы меня не узнаете? - спросила я сидящую на лавочке старушку. Подслеповато всматриваясь в меня, она произнесла: “Ты ли это, Михася? Я долго тебя ждала...“ Затем она поднялась в свою квартиру и вернулась с листком бумаги - прощальным письмом родителей моего мужа. В нем они писали о том, что их ждет. А ждал их Бабий яр, где оба погибли.

 Для мужа Михалины страшная весть о гибели родителей обернулась инфарктом. “Ночью я прислушиваюсь к его дыханию”, - как-то призналась она. Вскоре он скончался. В один из визитов на кладбище рядом с его могилой какой-то бандит (она считала, что антисемит) ударил ее по голове. Полученная травма оказалась серьезной. Михалину обнаружил военный, помог добраться до машины и привез домой. По этому поводу она заметила: “Я всегда считала, что хороших людей больше, чем плохих”.

 Вернусь к работе Михалины Петровны в институте. Помню ее неординарные поступки, подтверждающие справедливость латинской поговорки: “Что позволено Юпитеру, не позволено быку”. В роли Юпитера ей многое прощалось, включая публичные высказывания. А они несли в себе заряд юмора, иронии, артистичности с россыпью острот, тем самым свидетельствовали о ее таланте.

 На каком-то банкете я стала невольным свидетелем ее разговора с соседом. Речь шла об Израиле. На его нелестную характеристику этого государства она отреагировала с оттенком мягкой иронии. - Конечно, вы исходите из состава моей крови и фамилии, а потому хотели бы видеть похороненной на земле предков, и чем скорее, тем лучше. Но ваша мечта невыполнима. (Подобные фразы легко запоминались.)

 Другие примеры словесных вольностей Михалины имели место в актовом зале, в котором некогда танцевали гости Фикельмонов. Стоя на кафедре, она обличала проректора института, обладателя внушительной бороды - покрутила пальцем у виска и произнесла: “У него ботвы больше, чем вещества, которым думают”.

 Следующей ее жертвой в тот день был с недавних пор член коллектива, доцент с диссертацией на сельскохозяйственную тему. “Это тот, который рассказывает студентам, сколько ГЕ приходится на каждый ГА,” - произнесла она. (Общеизвестно, ге означает навоз, а га - гектар.) Смех в зале и аплодисменты были ответом на подобные характеристики. Один коллега оценил их как классику жанра. (Впоследствии я использовала хлесткое выражения Михалины во время работы со студентами на совхозном поле: 

 Я знаю, сколько ГЕ на ГА 

 расходует совхоз,

 как формируются стога

 и как растет овес…)

 Вспоминается мне трагикомический случай, получивший название пятаки. Однажды она редактировала текст доцента - достойного специалиста, но упрямого человека. В процессе работы возникла напряженная ситуация. Когда автор текста произнес вы должны, Михалина воскликнула: “Вы меня не нанимали, а потому я вам ничего не должна!”

Вскоре он повесил на ручку ее рабочего кабинета мешок с мелочью достоинством в одну-пять копеек и запиской: ”Ваш гонорар”. Дальнейшая судьба мешка мне неизвестна, но я наблюдала реакцию Михалины на столь необычный способ оплаты редакторского труда. Пар она выпустила в свойственной ей манере.

 Она говорила то, что думает, то есть без оглядки на институтское начальство и выше. Удивительно, что в репрессивные годы не последовала за братом Митей.

 Как неравнодушный человек с зорким взглядом, всегда имела свое мнение. Ей до всего было дело. Однажды мы столкнулись в метро. Напротив сидела девушка в весьма откровенной позе. Впечатляющее зрелище! Глядя на нее, Михалина шепнула мне: “ЭТО надо мыть с мылом, а не демонстрировать человечеству”. В другой раз она отреагировала на манеру исполнения популярной эстрадной певицы: “Почему она поет не своим голосом?! Я ей напишу…”. Когда в проходной института появился турникет для прохода преподавателей и студентов, Михалина поинтересовалась у ректора: “Кто ответит за преждевременные роды студенток?”

  Я бы не сказала, что сотрудники института и студенты ее боялись. Скорее, уважали, видели в ней неординарную личность, а потому прощали особенности поведения. Старейшая уборщица института называла ее Михалинушкой и потчевала пирожками. Пожалуй, среди преподавателей и аспирантов не было ни одного, не оценившего ее работу в качестве редактора и педагога. Со своей стороны, она не использовала фамильярное обращение “ты”. Общение с ней многому всех нас научило, в частности, иными глазами воспринимать текст. (С тех пор я вижу чужой текст лучше, чем свой.) 

 Раскованная и независимая, она была открыта для общения, но с определенным кругом людей. Поедом она никого не ела, напротив, помогала. Не случайно спустя годы ее коллеги и ученики адресовали ей слова благодарности.

 Видится мне такая картина. В пустой аудитории два человека - Михалина и один из институтских зубров. Чаще всего это профессора Бухштаб и Рейсер. Затягиваясь папиросой и отбрасывая пепел в самодельные бумажные кораблики, она ведет с ними неспешный разговор на тему, касающуюся лишь их двоих. А появившийся на пороге случайный свидетель тут же закрывает дверь. (Насколько помню, после операции Михалина Петровна отказалась от длительного пристрастия к курению.) 

 Однажды между нами состоялся разговор, оставивший след в памяти. Он произошел в пору, когда из сталинских лагерей стали возвращаться репрессированные. 

 Михалина говорила коротко и в жесткой форме. Суть ее слов такова. - Возвратившемуся из лагеря человеку известно имя доносчика. На допросе следователь показал ему текст доноса за подписью автора. Он член нашего институтского коллектива. Теперь для меня он нерукопожатный. Вы с ним близко знакомы. Поступайте так, как сочтете нужным.

 Признаюсь, я была потрясена. Тот разговор задел меня с двух сторон. Во-первых, не поверила Михалине Петровне. Нет! Неправда! Такого не может быть! Это не он! Во-вторых, сказанное ею напомнило о происходившем в моей большой семье, в которой - страшно вспомнить - одиннадцать родственников (!) из близкого окружения подверглись репрессиям. В их числе двое расстрелянных (судьба третьего выяснилась позднее.) И в отдаленном круге таковые имелись, например, расстрелянный сын Семена Венгерова. 

 Лидия Чуковская знала написавшего донос на ее мужа. Впоследствии она упомянула его имя в одной из своих книг.

 Мне необходимо было избавиться от состояния неопределенности. И тогда я решила самостоятельно разобраться в этой истории, причем грубым способом. (Молодость нетерпелива, ей свойственно рубить сплеча.) При первой же встрече с нерукопожатным задала ему вопрос: ДА или НЕТ? Ответ был написан на его лице. Когда увидела маску и жесткое выражение глаз, поняла: Михалина права. От меня он отгородился фразой: “Никогда не говорите того, о чем имеете слабое представление”.

 Такое было время. (Имя нерукопожатного значится в энциклопедии.)

 Со временем Михалина Петровна начала дарить мне книги профессионального содержания с автографами. Один из них подвел итог пройденного нами пути: “...по юности Танечке. Измученный редактор”. (Перед отъездом в Америку подаренные ею книги я передала в институтскую библиотеку.)

 Неудивительно, что многолетнее напряжение давало о себе знать. Одно время она редактировала с перевязанной кистью правой руки. Работать ей приходилось не только в институте, но и дома. Институт она покидала с неизменным портфелем, прозванным ею “научно-хозяйственным”. По ее словам, в нем уживаются диссертация, статья и пакет с картофелем. Когда старушка уборщица под вечер прощалась с ней, то сердобольно напутствовала: “Отдыхай, Михалинушка”. Безусловно, институт стал ее вторым домом.

 Будучи трудоголиком - этакой трудолюбивой пчелкой, едва ли отдыхала дома. Чтение текстов сменяли хозяйственные дела - приготовление борща и фаршированных яиц (то и другое по ее рецепту и отменного вкуса), пришивание пуговиц на одежде домочадцев, уход за попугаем… Мне довелось побывать на трех квартирах Михалины и убедиться в том, что она отличная хозяйка. Вообще любую работу она выполняла хорошо. 

 Когда однажды мы с ней подходили к ее дому, заметили на лавочке беседующих старушек. Глядя на них, она произнесла: “Вот этого я больше всего боюсь”. В ответ я ее успокоила: “Михалина Петровна, это вам не угрожает”. (Будущее подтвердило правоту моей реплики.) 

 В другой раз я встретила Михалину на Литейном и сразу обратила внимание на то, как ей нелегко нести увесистый научно-хозяйственный портфель. Тогда впервые увидела в ней пожилого человека. Ведь ей было уже за семьдесят лет.

 Ранней весной она попала в больницу, перенесла операцию на желчном пузыре. Мне запомнились детали солнечного дня 2 мая. В цветочном магазине вблизи метро “Площадь Восстания” я купила охапку разноцветных тюльпанов и отправилась в больницу. В палате нянечка суетилась, расставляя цветы. Михалина чувствовала себя хорошо, готовилась к предстоящей выписке. Мы много разговаривали, шутили, договорились в скором времени встретиться в институте. 

 Теплый май сменил холодный июнь. В конце месяца умерла ее подруга. Ослабленная после операции, она поехала на похороны, простудилась и спустя несколько дней скончалась. Ей было семьдесят четыре года, пенсию воспринимала отдаленно, со старушками на лавочке не сидела. Много лет назад победив жестокую болезнь, стала жертвой вульгарной простуды. 

 В те дни я находилась на даче, куда мой муж привез горькую весть о кончине Михалины Петровны. 

 Она не дожила до перестройки в стране. Не знаю, как бы восприняла произошедшее в ту пору в России, как оценила бы нынешнее время.

 Она на тридцать восемь лет пережила брата Митю, без суда и следствия расстрелянного в чумном 1938 году. Пережила она и лечившего ее онколога профессора Холдина.

 Со времени ухода Михалины Петровны прошли годы… Сменилось поколение, нет многих, кому довелось общаться с ней. Безусловно, она относилась к категории незаурядных людей, прежде всего, была профессионалом высокого класса. Неоднозначная в своих оценках, даже резкая, одновременно ценила оригинальную мысль и доходчивое ее выражение. Ее похвала в виде “недурно” или “ничего себе” воспринималась как материнская ласка. Сохранились письменные свидетельства ее участия в судьбах людей, которым помогала в работе и в личной жизни. 

 С институтом Михалина была связана около сорока лет. Один из ее учеников, впоследствии профессор, включил ее письмо в книгу своих воспоминаний. Оно носит сугубо деловой характер и в этой плоскости дает представление о ее высоком профессиональном уровне в качестве библиографа, библиографоведа, педагога.

 Другая ее ученица, впоследствии заведующая кафедрой, назвала ее “феноменально образованным человеком” и “редактором от бога”.

 Трудно представить, какой сгусток горя несли в душах близкие Матвея Бронштейна - старики родители, брат и сестра, жена.

 Его рука оставила следы гениального мозга. В области теории гравитации и космологии он прикоснулся к святая святых - к таинству жизни и смерти. А другая рука подписала ему смертный приговор. По вине той руки он прожил всего тридцать один год. За прошедшее время наука шагнула вперед. Имя Матвея Петровича Бронштейна вписано в мировую науку…. 

  Есть люди, с уходом которых не меркнут их краски. Такой остается для меня другая Михалина. Когда нынче смотрю на ее портрет, видится слегка сутулая фигура, внимательный взгляд, изящные пальцы, сжимающие авторучку красного цвета, увесистый научно-хозяйственный портфель… В такие минуты думаю о выпавшей мне удаче встретить ее на жизненном пути. Вспоминаю и объединившее нас место, образно переданное поэтом-эмигрантом Георгием Ивановым:

 Быть может, города другие и прекрасны.

 Но что они для нас? Нам не забыть, увы,

 Как были счастливы, как были мы несчастны

 В волшебном городе на берегу Невы.

 От себя добавлю: в особняке Дж.Кваренги.

 P.S. В 2015 году моя семья обратилась в проект “Последний адрес” с просьбой установить памятный знак в Санкт-Петербурге (Загородный проспект, дом 11), из которого увели Матвея Петровича Бронштейна. В феврале 2017 года состоялось его открытие. Небольшую табличку на стене дома укреплял Валерий Павлович Леонов, директор Российской Библиотеки Академии наук, ученик и коллега Михалины Петровны. От семей Бронштейн и Чуковских на открытии не было никого...