7 мая 2017 года в лондонском Пушкинском доме состоялся спектакль “Свирепей дружбы нет любви” о переписке Беллы Ахмадулиной с Булатом Окуджавой в исполнении актеров театра “Современник” - Чулпан и Шамиля Хаматовых. Это был вечер благотворительного фонда “Подари жизнь”. Театральный художник Борис Мессерер прилетел в Лондон на спектакль и на презентацию своей новой книги “Промельк Беллы” со своей новой женой Дашей. Накануне в ресторане “Зима” Борис Мессерер спросил меня, не знаю ли я в Лондоне потрясающего человека по имени Шура? Кажется, ему посоветовала связаться со мной Елена Шубина - редактор его книги (и моей тоже). “Конечно, знаю, - ответила я. - Не только знаю, но и собираюсь навестить Шуру Девятого мая”. Борис Мессерер и Белла Ахмадулина познакомились с Шурой в семидесятых годах, а потом Шура с женой приехали на туристическом автобусе в Советский Союз: сначала в Ленинград, потом в Москву и Минск. В Москве они встретились у памятника Карлу Марксу и отправились к кому-то в гости, где их поджидали представители московской богемы.
Девятого мая, как обычно, я езжу на торжественную церемонию ветеранов Второй мировой войны в районе Ламберт. Советский военный мемориал расположен рядом с Имперским военным музеем, где встречаются наши ветераны с британскими ветеранами Северного конвоя. После торжественной церемонии и возложения венков и цветов я зашла в музей. В постоянной экспозиции, посвященной Холокосту и нацистским концентрационным лагерям, меня потрясло отсутствие упоминания роли Советского Союза в освобождении Освенцима. Стоящий рядом пожилой англичанин покачал головой и сказал, что ему стыдно за отношение его страны к заслугам Советского Союза в победе над нацизмом и за искажение исторических фактов. На глазах у нас стояли слезы.
Перед уходом я купила Шуре шоколад с изображением Черчилля, потом заехала в русский магазин за его любимыми закусками, за водкой; по дороге нашла и красные тюльпаны.
Вскоре на Фулхэм-роуд к Шуре приехала и чета Мессереров. Шура встречал их цыганской музыкой. После долгих объятий, вопросов и расспросов Борис подарил Шуре свою книгу “Промельк Беллы”. Он отыскал страницу, где говорилось об их первой встрече в Лондоне, правда, в тексте были некоторые неточности в написании фамилии Шуры (Шикварц) и то, что Шура воевал в китайской армии, а не в британской. К тому же в книге, на мой взгляд, было несправедливое высказывание о том, что Шура сочинял наивные стихи. Как может человек, не владевший английским, об этом судить?
На следующий день Шура позвонил мне и сказал, что Борис считает его графоманом. Шура был свободным от честолюбия и тщеславия человеком, но в его голосе прозвучала нотка досады. После обеда мы разъехались по домам немного отдохнуть, а вечером снова собрались на выставке английского иллюстратора в доме Камиллы. Потом Шура предложил поужинать в китайском ресторане; к нам присоединился и Борис Акунин с женой Эрикой. За столом собрались три блистательных рассказчика! Мы выпили за Победу и за нашего ветерана Шуру. Мессерер заинтриговал нас рассказом о поездке к Набокову в Монтре, о трепете, который испытывала Белла при встрече с великим писателем, книги которого не публиковались в Советском Союзе.
Набоков спросил ее, правда ли, что она находит его русский язык хорошим? “Лучше не бывает!” - ответила Белла. - “А я думал, что это замороженная земляника”. Набоков сказал, что он впервые видел людей, которые вырвавшись на Запад, хотят вернуться в Советский Союз. Еще он посетовал на то, что к нему, находясь в Швейцарии, не заглянул Солженицын. Солженицын объяснил это недоразумение тем, что Набоков не подтвердил ни дату, ни время встречи. Потом разговор зашел о Бродском. Тут в разговор вступил другой Борис - Акунин и стал разбирать на запчасти стихотворение Бродского “Подсвечник”, пытаясь вычленить его содержание. “О чем это стихотворение? В чем его смысл?” Как мне показалось, он не очень-то миловал поэзию в целом.
Как говорил Андрей Тарковский: “Разбор часового механизма не дает вам понятия о времени”. Стихотворение написано после разлуки поэта со своей питерской любовью и музой - Мариной Басмановой. Оно о тщетности и эфемерности обладания чем-либо или кем-либо. “Никто из нас другим не властелин,/ хотя поползновения зловещи./ Не мне тебя, красавица, обнять./ И не тебе в слезах меня пенять;/ поскольку заливает стеарин/ не мысли о вещах, но сами вещи”. Акунин не унимался и продолжал “топить” спектакль латышского режиссера Херманиса “Бродский - Барышников”, в котором Михаил Барышников читал стихи Бродского. Мне удалось раздобыть билеты на этот спектакль для Мессереров, а я уже видела его в Риге. Акунину спектакль показался занудным, возможно, потому, что режиссер выбрал мрачную тональность умирания, а ведь у Бродского много “циничных стихов с юмором”.
После смерти Шуры Камилла отдала мне все его русские книги; среди них я обнаружила книгу Бориса Акунина “Жизнь замечательных людей и зверей” с надписью: “Замечательному Шуре, который мог бы быть героем этой книги”.
Вокруг себя Шура создавал исключительно доброжелательную атмосферу, заражая всех своей открытостью, отзывчивостью и бескорыстием. Чувство юмора не покидало его никогда. В архивах газеты “Таймс” Шура нашел заметку, похожую на анекдот, корреспондента, пишущего из Порт-Артура в 1904 году. “С яростными криками ‘youb tvoy mat’ русские солдаты перешли в контратаку и отбили очередной приступ японцев в гору. После атаки я спросил у русского офицера, что означают слова ‘youb tvoy mat’, на что он ответил: ‘Умрем за царя и отечество’”. Шура предлагал встретиться в Клубе художников и отметить клич русского офицера - “за царя и отечество” шампанским!
К Шуре можно было обратиться в любое время дня и ночи за советом и поддержкой. И всегда он откупоривал бутылку шампанского или вина для поднятия настроения, выслушивал твои горести - реальные и надуманные - без осуждений и наставлений, а к концу слезной тирады ты уже смеялся вместе с ним. “От гнева и печали стареешь, а от смеха молодеешь”, - подмигивая, говорил он. К счастью, есть такие люди - моторчики общества.
Иногда я наблюдала, как Шура оживленно беседует с кем-то, на мой взгляд, скучным, но в его рассказах этот человек представал самым незаурядным. Особенно женщины в его присутствии чувствовали себя, по крайней мере, Нефертити. Его шарм, остроумие, веселье, удаль и щедрость сводили женщин с ума. В нынешние времена феминистки обвинили бы Шуру невесть в чем, хотя он сам мог бы посетовать на домогательства некоторых из своих почитательниц. Однажды, решив расстаться с одной из своих назойливых поклонниц, он объявил ей, что между ними все кончено. После пылких тирад и душераздирающих угроз убить себя и его - она заперла дверь на ключ и спрятала куда-то его одежду.
Просидев без одежды весь день, Шура решил вызвать полицию под вопли оскорбленной дамы, уверенной, что полиция никогда не приедет и не найдет его вещей, но с приходом стражей порядка ей все же пришлось разоблачить свой тайник. Обругав полицейских последними словами, она повела их на кухню и указала на огромных размеров морозилку. Из морозилки полицейские вытащили замороженную рубашку, стоявшую колом, брюки и даже ботинки. На прощание полицейские посоветовали Шуре впредь быть осмотрительней, если он не хочет сам оказаться в морозилке. “Это был хороший урок”, - виновато улыбался Шура, вспоминая свое злосчастное любовное похождение.
Когда я спрашивала Шуру, почему он не хочет напечатать свои стихи, он отвечал, что в таких делах он весьма застенчив. Как говорил Бродский: “Поэзия - это вечная школа сомнения и неуверенности. Никогда не знаешь, хорошо ли сделанное тобой, тем более - сумеешь ли сделать что-либо стоящее завтра”. Зато свою жизнь Шура превращал в поэзию, возвышая ее над обыденностью.
Как-то осенью, за год до своей кончины, Шура позвонил мне взволнованный и прочитал стихотворение на русском языке, которое он сочинил в 1940 году в Китае, когда ему было семнадцать лет. Находясь в гостях у своего именитого друга - владельца пивной компании Гиннесс, Шура познакомился с университетским преподавателем из Праги, который во время их совместной прогулки по парку, глядя на опавшую и хрустящую листву, произнес: “листопад”.
При упоминании этого слова, откуда-то из глубин памяти воскресло стихотворение, написанное им три четверти века назад. Шура тут же записал его, а затем продиктовал мне по телефону. По приезде в Лондон, он прислал мне письмо с этим стихотворением и попросил напечатать его на компьютере. Не спрашивая разрешения, предвкушая, что ответ будет отрицательным, я отправила это стихотворение Ирине Чайковской, редактору журнала “Чайка”, где его и напечатали. Когда я прислала Шуре ссылку со стихотворением, воскресшим из пепла времени, он воскликнул: “Лейлочка! Это мое первое опубликованное на родном языке стихотворение!” Стихотворение называется “Листопад”.
Не уйти от злой осенней грусти
Погибать, так погибать запоем,
Сердце, ты исчерпанное хрустни,
И рассыпься золотой листвою.
По дорогам пыльным и далеким
Пронесись ты жалобно, как ветер.
Пусть услышат твой тоскливый окрик
Все сердца грустящие на свете.
По дубравам будто бы заснувшим,
Где проказой золотой пылая,
Старый лес грустит о всем минувшем,
С каждым днем все больше забывая.
О, рассыпься золотистым хламом,
Хлам ненужный, скудный хлам поэта.
Ветер сунет клочья по карманам,
И в сыром тумане сгинет лето
Над безмолвно плачущей рекою.
С лебединым вздохом лето сгинет,
И под вечер дряхлой рукою
Ночь старуха шаль свою накинет.
И уже по лету не скучая,
будто осень ничего не значит,
В желтом листопаде утопая,
Твой хозяин даже не заплачет.
На прощальной церемонии в крематории дочь Шуры Камилла попросила меня сказать несколько слов о русской стороне жизни Шуры, так как мы дружили с ним более тридцати лет, а конце добавить: “В добрый путь”. Эти слова она слышала от отца, когда он с кем-то прощался, или когда они с семьей, отправлялись в какое-нибудь путешествие. Я прочитала стихотворение “Листопад”, перевод которого на английский сделала моя дочь Лена. Шура знал Лену с рождения и любил рассказывать ей о своих послевоенных сумасбродных студенческих буднях, а также расспрашивал ее об учебе в Оксфорде, о ее занятиях китайским. Лена, помимо русского и немецкого, изучала в Оксфорде и китайский. Он всегда просил меня захватить с собой в Клуб художников и Лену. Своих внуков у Шуры не было, а он обожал детей. Они говорили о политике, о китайской философии - от Си Дзиньпиня до Лао-цзы. Это было дружеское общение без покровительственных похлопываний по плечу. Шура умел дружить с любым поколением; его обожали Ленины английские бабушка и дедушка, а также моя мама - ее русская бабушка. Потому что там, где появлялся Шура, начинался праздник.
Шура рассказывал Лене, как его мать навсегда отучила его от соблазна принимать наркотики. “Кабак - это яма, - предупреждала она, - а опиумная курильня - мертвецкая”. Будучи весьма пытливым и озорным мальчишкой, он не унимался: “А что такое опиумная курильня и мертвецкая?” В Китае, как известно, процветали насаждаемые британскими колонизаторами опиумные курильни.
Как тут не вспомнить страстную любовь англичан к китайскому чаю и две “Опиумные” или “Чайные” войны” - позорные события, когда ради собственной выгоды великосветские "торговцы смертью" превратили в наркоманов чуть ли ни целый народ. Китайцы продавали англичанам чай за золото и серебро. Те быстро смекнули, что это может вскоре разорить их казну и решили подсунуть китайцам товар, от которого нельзя будет отказаться - опиум. Повальная наркомания разлагала Поднебесную.
Знаменитый английский фантаст Герберт Уэльс считал, что “единственным разумным и логичным решением в отношении низшей расы является ее уничтожение”. И вот однажды мудрая мать Шуры привела его в опиумный район, подвела к краю глубокой смердящей канавы, в которой корчились от боли и страданий наркоманы, среди которых было много русских… они умирали в грязных канавах никому не нужные и всеми забытыми. “Вот тебе опиумная курильня и мертвецкая!” - сказала она. Это жуткое зрелище запомнилось ему на всю жизнь.
Шура был весельчаком, настоящим бонвиваном, любившим людей, хорошее вино и женщин, хотя всю жизнь он прожил с одной любимой женой - английской писательницей Джоан Уиндхэм, которую встретил в Лондоне в 1951 году. Он снимал комнату у этой красивой замужней женщины с маленькой дочерью Клэр - и влюбился в нее без памяти. Шура очаровал Джоан своей энергией, цыганскими романсами под аккомпанемент четырехструнной гавайской гитары - укулеле, китайскими обедами и русскими блинами с водкой. Шура боготворил свою жену, обожал свою дочь Камиллу. С глубоким почтением он относился и к своим котам. Стихотворение “Вместе” посвящено его последнему коту Уинстону.
Уинстон, мой кот восемнадцати лет,
Мы вступаем с тобой в долину слез.
Нас уже трудно различить.
У тебя сдают почки, у меня сердце.
Но не будем грустить -
Я все еще стою с бокалом и “тостом”, а ты со своим “мяу”,
И мы вместе поволочем свои ноги и лапы
К открытой двери вечности.
Шура и Джоан прожили вместе пятьдесят пять лет, вплоть до ее кончины в 2007 году. Ей он посвятил свой первый сборник стихов. Джоан тоже стала писательницей довольно поздно - в семьдесят лет, благодаря Камилле, обнаружившей на чердаке дома в старом сундуке дневники своей матери, которые та вела с начала Второй мировой войны. Камилла не могла оторваться он них и уговорила Джоан отредактировать и опубликовать их. Так появилась замечательная трилогия - “Love lessons” (“Уроки любви”), “Love is blue” (“Любовь голубого цвета”) и “Anything once” (“Все однажды”). Книги Джоан были переведены на многие иностранные языки. Жесткую критику она получала лишь от военных и католических монахинь, полагавших, что своими “эротическими откровениями" она опозорила честь мундира и святую церковь. Книгу “Уроки любви” адаптировали для радио и театра. На одну из постановок я пригласила московского режиссера Евгения Цымбала; пьеса ему так понравилась, что он захотел, чтобы ее поставили в России; но “воз и ныне там”.
В книге “Все однажды” Джоан описывает встречу с Шурой и их совместную жизнь, которую не раз штормило, они расставались, но всегда возвращались друг к другу. Вот что пишет Джоан на последней странице своей трилогии: “Я не имею никакого представления о том, как выглядит рай, но я знаю, что бы хотела в нем найти, если меня кто-то слышит наверху. Кроме всех моих друзей и любимых, там должен быть дом, полный ручных и чудесных животных; колода карт для каждой ночи; ночной клуб в подвале, где бы играли пластинки 60-х годов; танцзал с молодыми, неутомимыми танцующими роботами; Эгейское море под моим садом; и treacle pudding (десерт с патокой). Я могу долго продолжать, но на сегодня хватит. А пока, каждую минуту дня, когда я не чувствую боль физическую или душевную, я буду благодарить Бога и праздновать жизнь”. Этот отрывок был зачитан на похоронах Джоан.
Как-то я получила письмо от Шуры с фотографией Джоан и стихотворением. “Дорогая Лейла, я недавно нашел снимок Джоан, снятый на Капри в 1953 году - наша первая поездка вместе за границу. Снимок пропал, и я его случайно нашел 60 лет спустя. И прибавил стихотворение. Заснял я Джоан во дворце тирана императора Тиберия. Давайте встретимся - я соскучился. Целую и обнимаю, Шура”. Стихотворение называется “Шепот моря”.
Глазок объектива моего фотоаппарата,
Похожий на мое сердце, очарован тобой.
Он смотрит на тебя с любовью,
Любуется твоей красотой,
Телом и душой.
Все освещено твоим сиянием,
И солнцем.
Земная богиня,
Ты позируешь
В старинном дворце
Древнего тирана
В ореоле блеска
Тирренского моря,
Гудящего, как шмель,
В огромном голубом саду.
Прошло 60 лет,
А твой образ,
Запечатленный навек,
Стоит теперь в пыльной рамке
На моем столе
Объятый тишиной -
И сияет до сих пор.
Помнит ли тебя древнее море,
Шепчет ли оно твое имя?
Шура и Джоан частенько устраивали грандиозные пирушки в своем доме сначала на Веллингтон роуд в Челси, где в свое время проживали автор “Винни Пуха” Алан Милн; вымышленный секретный агент MI6 - “007” Джеймс Бонд Иана Флеминга и “самый порочный человек в мире” - оккультист Алистер Кроули. Позже Шура и Джоан переехали на Фулхэм-роуд. Шура посмеивался над их последним адресом между больницей Челси и Вестминстер, и Бромптон крематорием: “Справа больница, слева крематорий - очень даже удобно!” В их всегда открытом и гостеприимном доме собирались писатели, художники, мистики, богема, аристократы всех мастей, так как Джоан сама происходила из аристократического рода. Их вечеринки называли “the grooviest parties in Chelsea” - “самыми превосходными в Челси”. Неизменной гостьей на них была красавица-модель Кристин Килер, служившая двум господам: британскому министру правительства Джону Профьюмо и советскому военному атташе Евгению Иванову, что возымело непоправимые последствия: премьеру консервативного правительства пришлось уйти в отставку из-за шпионского скандала.
Мы частенько усаживались с Джоан на диване с бокалом вина, и она рассказывала мне невероятные истории о своем детстве и о встречах с необыкновенными людьми. Родители Джоан развелись, когда ей было два года; ее отец - Ричард Уиндхэм был настоящим эксцентриком, Иан Флеминг называл его “самым знаменитым человеком лондонской богемы”.
В один прекрасный день журналисты застукали ее отца в гостинице в Брайтоне с известной великосветской дамой; дабы не разоблачить имя маркизы Куинсбери (Оскар Уайльд был отправлен в тюрьму маркизом Куинсбери - отцом Альфреда Дугласа - Бози - возлюбленным Уайльда); он подкупил частного детектива, который сделал альковные фотографии, только вместо маркизы ему позировала местная “ночная бабочка”. После этого скандала отец Джоан был отправлен корреспондентом газеты “Сандей таймс” на Ближний Восток в 1948 году освещать арабско-израильскую войну. Ричард Уиндхэм любил разгуливать в Иерусалиме в арабском одеянии. Израильский снайпер принял британского корреспондента за араба и, не долго думая, застрелил его. “Мой отец любил маскарады, - горько усмехнулась Джоан, - вот и нарвался”. Мать после развода привезла Джоан в Лондон и устроила в католический интернат, где Джоан вместо религии увлеклась театром и решила стать актрисой.
Перед войной она поступила в Королевскую академию драматического искусства. 7 сентября 1940 года немецкая авиация начала бомбить Лондон, и мать Джоан объявила, что в опасную для отечества минуту ее дочь должна выполнить свой долг и посвятить себя спасению отечества. Джоан бросила актерский колледж, выучилась на медсестру, а затем вступила в женское подразделение Военно-воздушных сил, где прослужила пять лет. Тогда и появились бесценные дневниковые записи каждодневной лондонской жизни совсем еще юной девушки.
Она писала о первой любви под звуки рвущихся вокруг бомб, когда ты мог погибнуть в любую секунду. “The best sex I had was under bombing raids” (“Самый лучший секс у меня был во время налетов бомбардировщиков”), - говорила она. Ее возлюбленный - немецкий еврей не сомневался, что немцы, захватив Британские острова (весной 1941 года Англия готовилась к их вторжению), уничтожат всех евреев. Корабль, на котором он плыл в Канаду, в надежде получить там убежище, был потоплен в океане немецкой подводной лодкой.
После войны Джоан открыла первый в Оксфорде экспрессо-бар “La Roma”, так как очень любила готовить. Она устраивала для хиппи фестивали, работала ресторанным критиком. Каждое утро Джоан просыпалась с мыслью, что хочет жить вечно: “I want to live forever!” А для Шуры каждый день был новым приключением.
Джоан рассказывала мне о встречах с поэтами Диланом Томасом и Стивеном Спендером (Мне посчастливилось присутствовать в Институте современного искусства ICA на лекции Спендера и Бродского 3 октября 1990 года - в день объединения Западной Германи (ФРГ) с Восточной (ГДР). Стивен Спендер ратовал за их объединение, а Бродский был уверен, что не Германия интегрируется в Европу, а наоборот - Европа в Германию. И оказался прав. “Мы порождаем монстра” - предупреждал он.). Джоан была знакома с писателем Артуром Кестлером (его книга “Слепящая тьма” посвящена описанию “Большого террора” в СССР). Замечу, что за Кестлером, Спендером и Оденом также велась слежка британской контрразведки МИ5.
Она дружила с известными художниками и скульпторами: Генри Муром, Люсьеном Фрейдом и Фрэнсисом Бэконом. В Нью-Йорке она встретилась с Энди Уорхолом в его студии “Фабрика”; он взял ее с собой в культовый ночной клуб “Студия 54”, который славился своими легендарными дискотеками до утра, где царили вольные нравы, с потолка распылялся кокаин, заниматься бесконтрольным сексом не возбранялось (ВИЧ появился через несколько лет), и куда собирались звезды из мира поп-музыки, кино и искусства. Джоан рассказала мне о знакомстве в Испании с взбалмошным и “словоохотливым” Сальвадором Дали, рисовавшим Камиллу обнаженной, и о его “зловредной” жене Гале, коршуном глядевшей на Камиллу, как бы та не прихватила с собой на сувенир один из множества набросков, валявшихся на полу. Вместо заветного наброска Дали подарил Камилле один марокканский шлепанец, пояснив, что, если он подарит ей второй, она его потеряет.
Недавно в Клубе художников я рассказывала друзьям о Шуре и о Джоан, о наших посиделках, о том, как мы пили шампанское в этом заросшем саду, о том, сколько радости вносил Шура в наши жизни! В свое девяностолетие Шура разбил в клубе восточный шатер. Звучала цыганская музыка, Шура восседал на троне, и к нему “на поклон” подходили друзья и близкие; каждому он торжественно вручал бокал шампанского или рюмку водки. Хохот, веселье, танцы до упаду. Следующим утром Шура сообщил мне, что гости отплясывали всю ночь, да так, что некоторые переломали себе конечности.
В клубе строго запрещалось звонить по телефону, а тем более фотографировать. Нарушая предписания, я звонила нашим московским друзьям: Марине Тарковской, Александру Гордону - мужу Марины и Юрию Норштейну. “Лейлочка, вы знаете, - улыбаясь, говорил Шура, - в клубе строго-настрого запрещено звонить по телефону, но мы не были бы русскими, если бы не нарушили правил”. А между тем Юра Норштейн кричал в трубку: “Ты не поверишь, но минуту назад я рассказывал своим друзьям о тебе и о Лене, как я учил ее пить водку…” Я любовалась Шурой с мобильным телефоном в руке в окружении экзотических растений. За спиной у него журчал фонтан с бронзовым амурчиком, а из его трубочки-флейты осторожно пил воду певчий дрозд. Все случилось, все совпало: сад, фонтан, певчий дрозд и голоса любимых друзей - и это было счастьем!
Ну, а теперь я расскажу о том, как я познакомилась с Шурой. Это произошло в середине восьмидесятых годов. На каком-то официальном приеме в Париже ко мне подошел художник и представился грузинским князем Глебом Эристави. Он сказал, что является членом лондонского Клуба художников и настоятельно просил встретиться с его другом Кристофером Морсомом.
Вернувшись в Лондон, я позвонила Кристоферу Морсому, и мы договорилась о встрече. Мой новый знакомый оказался великосветским английским денди. Мы мило пообщались, послушали ретро музыку - американскую поп-группу “The Ink Spot”, поговорили о грузинском князе, о его картинах, о стихах, которые он присылал мне. Вдруг в дверь позвонили, и в гостиную буквально ворвался Шура Шиварг. Какое счастье, что Кристофер подстраховался и пригласил говорящего по-русски приятеля на случай, если нам не о чем будет беседовать. С появлением Шуры улетучились все условности. Забыв о хозяине и о грузинском князе, мы говорили о Китае, о том, что Харбин 20-40-х годов был Парнасом русской дальневосточной эмиграции. Он поведал мне о харбинских поэтах, основавших в Харбине литературное объединение “Молодая Чураевка”; с некоторыми из них Шура был знаком.
В литературный союз входили Алексей Ачаир, сформулировавший литературное кредо чураевцев: “Это путь к красоте, простоте и бесстрашию, это возжигание факела духа во мгле повседневных забот…”), Арсений Несмелов, муза и первая красавица русской эмиграции - Ларисса Андерсен, которую называли “харбинской Джиокондой”, и два молодых поэта, покончивших с собой: Георгиий Гранин - ему было девятнадцать лет, он был безответно влюблен в Лариссу Андерсен, и Сергей Сергин, которому исполнилось двадцать четыре года. Они застрелились в маленьком отеле “Нанкин”; тайна их двойного убийства так и осталась неразгаданной. В предсмертной записке Георгий Гранин просил высечь на своем могильном кресте стихотворение Георгия Иванова “Синеватое облако”. “Синеватое облако / (Холодок у виска) / Синеватое облако / И еще облака…
Шура спел нам песню Ачаира “В странах рассеянных”. После последних строк: “Не сломила судьба нас, не выгнула,/ хоть пригнула до самой земли…/ А за то, что нас Родина выгнала, / мы по свету ее разнесли”… - Шура замолчал, а потом сказал, что после войны Алексея Ачаира принудительно репатриировали в Советский Союз, где десять лет он провел в ГУЛАГе. Арсений Несмелов после войны тоже был арестован и этапирован в СССР, где скончался в пересыльной тюрьме.
Как-то ко мне на обед пришли Шура, его приятельница Татьяна (девочкой немцы угнали ее с родителями в Германию) и жена поэта Дмитрия Пригова Надежда (помню, мы собирались устроить читку стихов ее мужа у меня дома). Оказалось, что Шура и Надя учились в Китае в одной школе, но в разное время. Выяснилось также, что отцы Тани и Надежды служили в одном полку у Колчака. Подобные совпадения кажутся невероятными, но в моей жизни почему-то часто так и бывает. Английский глагол “случаться” переводится как “happen”, а слово “счастье” как “happiness”. Отсюда можно заключить, что счастье - это то, что с тобой случается.
В Китае Шура слышал Вертинского, зачитывался стихами роковой красавицы Лариссы Андерсен. Вертинский называл ее поэтический дар “Божьею Милостью талантом” и не скупился на похвалы: “В ее стихах все просто. Строго. И скупо. Скупо той мудрой экономией слов, которая бывает у очень больших художников… Только самое главное, самое необходимое… Из них ничего не уберешь. К ним ничего не добавишь…” Вертинский посвятил Лариссе Андерсен стихотворение "Ненужное письмо". “Приезжайте. Не бойтесь. / Мы будем друзьями, / Нам обоим пора от любви отдохнуть,/ Потому что, увы, никакими словами, / Никакими слезами ее не вернуть”…
Родители Лариссы Андерсен приехали в Харбин из Владивостока. Она родилась в Хабаровске, а умерла во Франции в возрасте ста с лишнем лет. Ей, как и многим русским эмигрантам, включая Шуру, досталась “множественная эмиграция”: из России в почти русский китайский город Харбин, затем судьба забрасывала ее в самые экзотические уголки планеты: в Корею, Японию, в Африку, в Индию, во Вьетнам, на Таити, где она встретилась с Евтушенко (он включил ее стихи в составленную им антологию поэзии XX века), и, наконец, во Францию. Ларисса Андерсен напомнила мне “всеобщую любимицу” Серебряного века - Ольгу Судейкину - адресата “Поэмы без героя” Анны Ахматовой. Ларисса Андерсен писала стихи, но зарабатывала на жизнь танцами, которые сама ставила, оформляла и сама шила костюмы.
Ларисса Андерсен была знакома с Николаем и Святославом Рерихами, Всеволодом Ивановым, Борисом Зайцевым, Ириной Одоевцевой. Из-за нее кончали жизнь самоубийством молодые мужчины - еще одна параллель с Олечкой Судейкиной. Ее называли “Белой Яблонькой”, “Джиокондой”, “Сольвейг” и “Печальным цветком”. Первый сборник ее стихов “По земным лугам” был издан в Шанхае в 1940 году тиражом в сто экземпляров, и сразу же стал библиографической редкостью. А вторая книга “На мосту” вышла в 2006-ом году. Своему почитателю и поклоннику Ларисса Андерсен посвятила стихи, которые назвала “Памяти Александра Вертинского”. “Это было давным-давно, / Мы сидели, пили вино. / Не шумели, не пели, нет - / Угасал предвечерний свет. / И такая цвела весна”…
Приведу одно четверостишие Лариссы Андерсен о счастье, которое особенно нравилось Шуре: “Как писать стихи о счастье?/ Как сказать о несказанном?/ Разве можно в миг полета/ разъяснить - куда летишь?” А эти строчки могли бы стать эпиграфом к жизни Шуры: “Я боюсь перестать смеяться,/ Чтобы вновь не услышать боль”. Ларисса Андерсен до конца жизни писала стихи только на русском.
Я думала, Россия - это книжки.
Все то, что мы учили наизусть.
А также борщ, блины, пирог, коврижки
И тихих песен ласковая грусть.
И купола. И темные иконы.
И светлой Пасхи колокольный звон.
И эти потускневшие погоны,
Что мой отец припрятал у икон.
Все дальше в быль, в туман со стариками.
Под стук часов и траурных колес.
Россия - вздох.
Россия - в горле камень.
Россия - горечь безутешных слез.
В книге Лариссы Андерсен меня потрясла одна заметка из ее дневника, где она говорила, что видела замечательную, но очень тяжелую картину на русском языке - “Андрей Рублев”. Она недоумевала, как могли выпустить в Советской России такую картину, в которой звучат слова: “Только через молитву видимое к невидимому прикасается”. Вот такие нити судьбы соединяют нас с прошлым и плетут свой невидимый и нетленный гобелен в будущее.
Познания Шуры в литературе, как русской, так и английской и китайской, были безграничны. К примеру, Шура познакомил меня с книгами своего приятеля, почти забытого ныне классика ХХ века Курцио Малапарте - итальянского журналиста, писателя, дипломата и режиссера. Псевдоним Малапарте переводится как “худая доля” в противоположность Бонапарте, чья фамилия означает “хорошая доля”.
Во время войны Малапарте был военным корреспондентом на Восточном фронте. После смерти писателя в 1957 году его виллу на Капри, в которой не раз бывал Шура, разграбили вандалы, хотя хозяин завещал ее Китайской народной республике. На этой вилле Жан-Люк Годар снял свой культовый фильм “Le Mépris (“Презрение”) по роману Альберто Моравиа с Брижит Бардо, Мишелем Пикколи и немецким режиссером Фрицом Лангом. Стеклянный камин, через пламя которого можно было видеть Тирренское море, разбили. После рассказа Шуры о Курцио Малапарте я заказала на “Амазоне” все книги писателя, доступные на английском и французском языках (русских переводов тогда еще не было). Первые книги “Капут” и “Шкура”, некогда запрещенные католической церковью, пришли через неделю, а “Волга рождается в Европе” только через месяц. Зато какой сюрприз: первое издание 1951 года с пожелтевшими страницами! “Волга рождается в Европе” должна была выйти в Риме 18 февраля 1943 года, как уточняет автор, но сгорела во время бомбардировки британских ВВС. Через полгода книгу переиздали, но тут уж нацисты приговорили ее к сожжению. Вновь книга вышла в свет в 1951 году в Америке.
В 2011 году вышла книга Пола Френча “Полночь в Пекине” (“Midnight in Peking”), ставшая вскоре бестселлером. В книге рассказывалось о жестоком ритуальном убийстве девятнадцатилетней Памелы Вернер - дочери британского дипломата зимой 1937 года (ей вырвали из груди сердце и полностью обескровили). Как выяснилось, девушка вела двойную жизнь, посещая хутуны (пекинские улочки-лабиринты), кишевшие опиумными притонами и борделями. Среди подозреваемых этого шокирующего убийства фигурировали японцы, американцы, британцы, китайцы, а также русские эмигранты. Шура попросил меня показать книгу моим знакомым кинопродюсерам с целью будущей экранизации. Но съемки в Пекине вылились в астрономическую сумму, и проект пришлось заморозить.
Шура открыл для меня потрясающего современного китайского писателя Мо Яня (задолго до того, как тот стал Нобелевским лауреатом) с его раблезианскими сагами, прославляющими жизнь в самых невыносимых условиях: “Красный гаолян”, “Страна вина”, “Большая грудь и широкие груди”, “Устал рождаться и умирать”. У Мо Яня есть повесть под названием “Редька красная снаружи и прозрачная внутри”. Шура говорил, что эмигрантов, которые хотели репатриироваться в Советский Союз, называли “красными редисками с белым нутром”.
Сколько раз я просила Шуру написать свои мемуары. Я даже пригласила к нему в гости Елену Шубину - литературоведа и главного редактора крупнейшего в России издательства “АСТ”, где была напечатана моя книга “Андрей Тарковский: собиратель снов”. Мы встретились с Леной на Лондонской книжной ярмарке; в расстройстве чувств я пожаловалась ей, что со стенда издательства кто-то стащил мою книгу. “Это хороший знак, - подбодрила она меня. - Радоваться надо”. И вот мы приехали к Шуре, расположились в саду и слушали Шурины истории. Лена Шубина принялась уговаривала Шуру сесть за написание мемуаров, она даже предложила ему приехать в Лондон и записывать за ним его рассказы, а потом отредактировать и издать книгу. Но Шура отнекивался: “Нет, я еще слишком молод для мемуаров. Боюсь умереть, если займусь этим делом”. Лена понимающе кивала: ей встречались люди, чьи жизни были достойны книг, но их останавливало предчувствие, что, начни они вспоминать прошлое, они утратят свое настоящее. Моя русская подруга из Франции Катя Дельвиг приводила к Шуре сотрудников из Русской службы Би-би-си, но получила тот же ответ: “Я хочу жить, а не тратить время на мемуары”.
Некролог в газете “Таймс” был так и озаглавлен: “Александр Шиварг. Богемный поэт и ресторатор, поклявшийся никогда не терять своего жизнелюбия и сексапильности”.
Я же закончу свой “пестрый узор воспоминаний” (ведь человек - это то, что мы о нем помним) стихотворением “Смерть от гордыни”, которое как нельзя лучше отражает отношение к жизни моего легендарного дальневосточного лондонского друга Шуры Шиварга.
Я стараюсь быть молодым стариком,
Согласно генеральному плану.
Мой секрет: потакать себе
И оставлять треволнения на полке.
Пить вино с восхитительной едой,
Не терять сексапильности,
И после девяноста скольких-то лет,
Утонуть в море женских слез.
Лондон, август 2022
Комментарии
Если есть рай...
В этом эссе Вам удалось оживить удивительного человека Шуру. Перефразируя слова Джоан, я бы сказал, что если есть рай и мне случайно повезёт там оказаться, то единственным, с кем бы я хотел коротать вечность, это с таким человеком, как Ваш друг Шура Шиварг.
ЯФ
Спасибо!
Лейла, спасибо огромное за этот текст и за великого простого человека, великого в своей человечности, с которым ты нас познакомила. Бог дал этому человеку колоссальную силу, внутреннее богатство, и он не растратил его, а сохранил и передал дальше. Что касается твоего стиля - хорошо, что ты прячешь оценки внутрь рассказа, не выпячиваешь, но в то же время все ясно, кто хорош и плох, что хорошо и плохо, и какая была жизнь, и чего стоят люди. Эта скрытность оценок при том, что они ясны без акцентов – высшее литературное мастерство. Человек прожил жизнь в невероятных страданиях, но остался чист и высок. И весел, несмотря ни на что! Я был бы счастлив, если бы мог встретиться с ним, и не поговорить – о чем мне, с моим скудным опытом, говорить с ним, вобравшим в свой опыт весь прошлый век – а просто чтобы посмотреть на него и ощутить, что на меня падает его тень, его биополе касается меня, смешивается с моим биополем – если оно у меня есть, потому что у него-то оно есть, это точно. И ты всех нас сделала счастливыми, познакомив с ним и рассказав о нем. Вот за это счастье тебе спасибо!
Я знал некоторых харбинцев. Их поле войны перевезли в СССР, но не пустили восточнее Свердловска, города на границе между нашим востоком и западом — там была большая еврейская колония, застрявшая на пути из Москвы и западных городов, и харбинцев, шедших в обратную сторону. Я там снимал кино и довольно долго, около года. Помню лица, смех, интонации, рассказы. Но так как ты рассказать не смог бы. Таким рассказчиком надо родиться.
Добавить комментарий