135 лет великому русскому поэту Велимиру ХЛЕБНИКОВУ.
Конечно, его по большей части хаотичное наследие огромно и должно быть принято в целом, но вдруг вспоминаются те или иные отдельные строчки... Заболоцкий совместно с моих отцом не раз читал стихи и поэмы Хлебникова. И порою восхищенно выхватывал нечто отдельное, содержащее великолепный зримый, пространственный образ. Например:"...Бел, как хата,/ Месяц сотен облаков" (в поздней редакции "ясных облаков",но это слабее!). Помню, как Тарковский (классичный, но, как ни странно, и в старости не слишком далеко ушедший от обереутических увлечений юности) читал мне сравнительно малоизвестные произведения Хлебникова. Его умиляла строка: "На синий водопой".
И так далее, как говаривал, обрывая декламацию, сам Велимир Хлебников.
А далее моя заметка, предваряющая подборку, подготовленную для антологии. В уже вышедшие тома, посвященные русской поэме, включены мною следующие стихотворные повести Хлебникова: "Хаджи-Тархан" (столь любимое с отрочества), "Лесная тоска" (нечто совсем особое в творчестве Х.), "Ладомир", "Ночь в окопе" (ещё бы - одна из величайших русских поэм!), "Тиран бе Тэ"(частично), "Уструг Разина". Естественно и в томе лирике место будет дано обширное. Впрочем, в хлебниковском редкостном случае трудно разграничить стихотворения и поэмы.
---
ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ (настоящее имя Виктор Владимирович; 28.10(9.11).1885 г., Зимняя Ставка Малодербетовского улуса Астраханской губернии — 28.6.1922 г., деревня Санталово Новгородской губернии). Среди предков его были русские казаки, украинцы- запорожцы, армяне. Родился Х. в семье орнитолога и лесовода, попечителя Малодербетовского улуса. С 1903 г. учился в Казанском университете (на естественном отделении), в 1908–1911 гг. — в Петербургском, но не окончил курса. Свои ранние стихотворные опыты, относящиеся ко времени учебы в гимназии (1904), послал Максиму Горькому и был счастлив одобрением знаменитого писателя. Однако в дальнейшем литературная деятельность Х. не имела отношения к реализму (ни к критическому, ни к нарождающемуся социалистическому). Подлинное начало этой деятельности датируется 1908 г. В Петербурге Х. познакомился с Сергеем Городецким (книга которого «Ярь» стала для Х. постоянным чтением). Между тем как сам Городецкий постепенно охладевал к наполовину открытому, наполовину выдуманному им миру славянского язычества (или попросту не имел сил для развития темы), Х. погрузился в славянское мифотворчество всей душой. Был он увлечен и прозой Алексея Ремизова, языком его изысканных стилизаций, имитировавших русскую старину, стал частым посетителем «башни» Вячеслава Иванова. В одном из частных писем того времени сообщил, что стал учеником Кузмина. И Иванов, и Кузмин были восхищены своеобразием хлебниковского дарования, смелостью дерзаний, свидетельствовавших о внутренней свободе. Сближение с этим кругом, конечно, не было случайным для Х., но писал он по-своему и на деле не испытал сколько-нибудь ощутимого влияния со стороны даже самых талантливых современников (можно назвать только позднейшее влияние ритмики блоковской поэмы «Двенадцать» на поэмы позднего Х. (особенно это ощутимо в «Настоящем»)). Х. разделял с символистами интерес к фольклору и принимал символистскую, Вяч. Ивановым взлелеянную идею движения искусства от образа к мифу, но по существу был враждебен эстетике и символизма, и народившегося акмеизма. Не только поэт, но и глубокий исследователь, пытавшийся найти универсальные числовые законы времени (автор «Досок судьбы» и работы о строении времени, которая впоследствии вызвала интерес Нильса Бора), Х. был весь устремлен в будущее, которое, в сущности, было для него частью единого нерасчлененного циклично повторяющегося времени. Он ощущал себя словотворцем, восстанавливающим изначально цельную сущность мира, создающим единство «пространства-времени» путем воскрешения «слов-вещей», свободного превращения всех славянских слов одно в другое. Учение о свободном, саморазвивающемся, «самовитом» слове, покоряющем время, — идейная основа хлебниковского творчества, во многом определившего пути развития русской поэзии и вместе с тем предвосхитившего некоторые идеи современного естествознания. Если для Потебни каждое слово было художественным произведением, то для Х. и отдельная буква несла всю полноту смысла. Учение Х. о цветовой окраске букв сродни ощущениям Скрябина, угадывавшего окраску звука. Сложившаяся в 1910–1912 гг. группа футуристов «Гилея», в сущности, объединила уже сформировавшихся авторов. Участвовавший в совместных изданиях, таких как «Садок судей» (1910), «Пощечина общественному вкусу» (1912), «Дохлая луна» (1913), Х. пришел в «Гилею» с уже осуществленными вещами, с произведениями (он называл их «творениями»), созданными в духе собственной эстетики. В 1910-х гг. выходит несколько сборников Х., появляются замечательные поэмы «Сад», «Шаман и Венера», «Вила и леший», «Хаджи-Тархан», сверхповесть «Дети Выдры». Все же в дореволюционной поэзии Х. много рискованных экспериментов, ставших самоцелью, и приходится признать верным замечание Гумилева: «… часто прекрасное стихотворение портится примесью неожиданной и неловкой шутки или еще далеко не продуманными словообразованиями». Другое замечание из «Писем о русской поэзии» содержит в себе нечто провидческое: «Несколько наивный шовинизм дал много ценного поэзии Хлебникова. Он ощущает Россию, как азиатскую страну …, утверждает ее самобытность и борется с европейскими веяниями. Многие его строки кажутся обрывками какого-то большого, никогда не написанного эпоса». Наступившая эпоха грандиозных потрясений и кровавых катаклизмов дала поэзии Х. (до того все-таки невольно камерной) небывалую широту и размах. Поэмы Х., созданные им в последние годы жизни, стали подлинным эпосом революции русской и мировой, гражданской войны. Конечно, внутренне поэт был готов к небывалым переменам, предчувствовал и предсказывал их (даже 1917 г. назвал годом «падения государства» еще в сравнительно безоблачном 1912-ом). Деливший человечество на «изобретателей» и «приобретателей» или на «творян» и «дворян», видевший человеческий идеал в Стеньке Разине и создавший международное сообщество «Председателей Земного шара», в годы мировой войны осуждавший беспримерную бойню, он не мог не приветствовать свершившийся социалистический переворот. Но в своих утопиях шел еще дальше, чем мечтатели-идеалисты, находившиеся в рядах большевиков: в будущем ему чудилось не только всемирное братство народов и разумное переустройство всей Вселенной, но и приобщение к человеческой культуре, даже к общественной деятельности младших братьев человека — ныне угнетенных животных, сознание которых вырастет до такой степени, что еще появится резиденция «посла коней / В Остоженке, в особняке Волконского». Х. свойственен исторический оптимизм, поэт горделиво говорит об отдаленном будущем: «Лети, созвездье человечье / Все дальше, далее в простор / И перелей Земли наречья / В единый смертных разговор!» Конечно, Велимиру была свойственна не только ранняя гениальность, отмеченная и Блоком, и Мандельштамом, и даже неприязненным Ходасевичем, назвавшим Х. «гениальным кретином». В нем было немало инфантилизма на грани «клиники»; неприспособленный к жизни поэт окружающими часто воспринимался как сумасшедший. В 1916–1917 гг. он служил рядовым в армии и попал в чесоточную команду запасного пехотного полка, в дни, непосредственно предшествовавшие октябрьскому перевороту, посылал оскорбительные телеграммы в Зимний дворец «главнонасекомствующему» А.Ф. Керенскому. В годы гражданской войны Х. служил в бакинском и пятигорском отделениях РОСТА, сотрудничал во многих газетах, числился работником Политпросвета Волжско-Каспийской флотилии, в качестве агитатора попал в иранскую Красную армию и участвовал в неудачном походе в Гилян. Возвращался по берегу Каспийского моря, одетый в рубище, питаясь травой и тлеющей на берегу рыбой. Местные жители звали его «Гуль-Муллой», т.е. «Священником Цветов», видели в нем русского дервиша. В сущности, таким же было к нему отношение и русских читателей, и сотоварищей по ремеслу. При этом идеализм и бескорыстие Х. всегда вызывали симпатию, восхищение, сочувствие. Находясь в Харькове, Х. сговорился с Есениным и Мариенгофом и примкнул к имажинизму, таким образом, расставшись с уже выродившимся футуризмом. Впрочем, как известно, будучи славянским пуристом, Х. никогда не терпел и самого слова «футуризм», именуя себя «будетлянином». Неповская Москва вызвала враждебность Х.: «Эй, молодчики-купчики, / Ветерок в голове! / В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве! / Не затем высока / Воля правды у нас, / В соболях — рысаках / Чтоб катались, глумясь…» («Не шалить»). Но и кровавый террор революции Х. показывал таким, каким он был, некоторые эксцессы, изображенные в поэме «Ночной обыск», вызывают ужас. Последние годы Х. были проведены им в голоде и нищете. В некрологе Маяковский назвал Х. «честнейшим рыцарем поэзии», эти слова часто цитировались. Велико было воздействие поэзии Х. не только на соратников по «Гилее», но и на Тихонова, Мандельштама, Цветаеву, на Заболоцкого и других обериутов, позже на Мартынова и молодого Тарковского, на Бродского и Рейна, на Тимура Зульфикарова. Несомненно и ахматовская «Поэма без героя» местами не миновала влияния хлебниковской «Ночи в окопе». Красавица, убежавшая «словно с вазы чернофигурной», заставляет вспомнить потрясающий образ скифов, вышедших на свет из Чартомлыцкого кургана (т.е. собственно сошедших с эллинских ваз «скифского» стиля, в этом кургане зарытых). Но в образе Х. — и первородство и несравненно бОльшая сила. Воинственное «скифство» повторяется в красной коннице. Утверждается вечность некой провиденциальной геополитики, движимой «враждой морей» к суше. Звучат строки чарующие: «Так снег Москвы в огне весны / Морскою влагою умрет. / И если слезы в тебе льются, / В тебе, о старая Москва, / Они когда-нибудь проснутся / В далеком море, как волна. / Но море Черное, страдая, / К седой жемчужине Валдая, / Упорно тянется к Москве…»
Наследие Х. само по себе хаотично, к тому же многие произведения были напечатаны с текстологическими ошибками. Иногда в произведениях перепутаны целые периоды; академического издания собрания сочинений нет до сих пор. Но надо заметить, что и сам Х. не настаивал на цельности, стихи текли потоком, поэт был убежден: в больших вещах должны были перемежаться средние и сильные стихи, передающие степень драматического напряжения. Судьба Х. остается волнующей легендой русской поэзии. Кажется, что стихи Заболоцкого об учителе произнесены со слезами: «Так человек, отпав от века, / Зарытый в новгородский ил, / Прекрасный образ человека / В душе природы заронил».
Творчество Хлебникова кажется неким доказательством того, что русская словесность завершилась (или начала новый свой круг): в его причудливой поэзии зеркально отразилось ее начальное, младенческое и былинно-эпическое бытие.
---
Велимир ХЛЕБНИКОВ
* * *
Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.
Май 1922
