Наум Белог

Он очень много вложил в нее не для того, чтобы отдать в руки первого попавшегося прохиндея. “Зачем тебе, Лелечка, нужен этот копцын инженер (бедняк инженер, идиш). По твоим рассказам я понимаю, что он насчет заработать пару копеек - совершенно пустое место. Не делай глупостей. Ты еще сто раз пожалеешь, если выйдешь за него”. “Папа, он очень хороший”, –говорила Лелечка. “Да пусть он будет трижды хороший. Он нам не подходит. И все”...

И то, что я увидел, меня так трахнуло по башке, что ты даже представить себе не можешь. Лежу я будто посреди поля, где растут выкрашенные кровью маки, ромашки величиной с чайное блюдцо, а чуть подальше золотые подсолнечники, склонившие голову, словно уставшие после боя солдаты. Жарко и ни души. Только пчелы жужжат над цветами. Поднял голову вверх, там порхают птички, а выше в небе плывут странные, похожие на больших золотых карпов облака...

Она хочет, чтобы я все время был при ней и слушал ее мансы в сто пятидесятый раз. Так на этой почве мы сцепились. Слово за слово - и тут я почувствовал: нехорошо мне. Так нехорошо, что я замолчал. Нет сил открыть рот. А она мне кричит: - Чего ты молчишь, Исак? Тебе нечего сказать в свое оправдание или ты на минуту оглох? А я молчу и медленно сползаю со стула прямиком на пол. Только как во сне слышал: - Помогите, люди, Исаку плохо! И все. Открыл я глаза, а вокруг белые стены и ширма, и красивая китаяночка вся в голубом щупает мой пульс...

Галочке Рувинской на вид можно было дать не больше тридцати. Максимум – тридцать пять. На самом деле, ей было сорок восемь. Но что такое сорок восемь для рыжеволосой красавицы, когда каждая клетка ее тела была все еще полна женскими, бурлящими желанием соками. И это несмотря на то, что два года назад она потеряла мужа, которого любила больше всех на белом свете. Говорили, что она не берет ничего близко к сердцу. Так это или не так, я не знаю. Кто может влезть человеку в душу? Я знаю только, что люди любят посудачить о тех, кто более красив, богат и удачен, чем они сами...

Леня боялся крупных женщин еще с молодых лет, когда его соседка по коммуналке Жанна Кацман, которая в пятнадцать лет носила бюстгальтер двенадцатого размера, прижала его в темном коридоре к стене так, что он чуть не задохнулся от нехватки кислорода. - Меня зовут Елизавета Ивановна, – голос дамы, сидящей напротив, прервал Ленины воспоминания, - давайте выпьем на брудершафт, - и она потянулась к нему со своим бокалом. - Елизаветы Ивановны мне и не хватало, - подумал Леня, но отказаться от ее предложения не решился...

- Вы, наверное, очень любите море? - спросил незнакомец. - Вы спрашиваете: люблю я море? Честно говоря, я не понимаю такой странный вопрос, - Аркадий изучающе посмотрел незнакомцу в глаза, - но с другой стороны, откуда вам знать, что вы имеете дело с человеком, прожившим почти всю свою жизнь в Одессе? Вы когда-нибудь слышали о Ланжероне? А об Аркадии? Я уверен, что нет. Незнакомец сказал: - Вы правы, мой друг...

В самолете мне досталось место рядом со старушкой. Бледная, она сидела с закрытыми глазами и беззвучно шевелила губами. Маленькая голова с редкими седыми волосами на маленьком худом туловище. Только руки были большими. Натруженные, дрожащие, они неспокойно лежали на тонких коленках. Когда самолет набрал высоту, старушка открыла глаза. - Чего вы не раздеваетесь, молодой человек? – спросила она, смерив меня выцветшими, без ресниц глазами, - если вы положите ваши шматы на полку, так я вас уверяю, никому и в голову не придет польститься на них. А вот ваши скрипочки не ложите наверх. Держите их при себе, или еще лучше, можете положить их возле меня...