Миша, ты спрашиваешь, почему я не написал тебе о том бое, когда это несчастье с моей рукой случилось. Так сейчас ты прочитаешь и все поймешь. Как только я начинал писать, даже раньше, когда я начинал думать об этом, так страшные черные скорпионы лезли прямо в мое сердце.
И оно болело, потому что эти черные гады жалят беспощадно больно. Тогда моя мадам начинает присматриваться ко мне. Она, хоть и не доктор, но сразу видит, когда мне плохо. – Исак, почему ты стал такой бледный? Может вызвать скорую помощь? – начинает она. – Мамочка, ерунда, тебе кажется, - говорю я ей. – Мне никогда не кажется. Я тебя вижу насквозь без рентгена, - начинает заводиться она. Тогда, чтобы успокоить ее, я оставляю свою писанину на потом и ложусь прикорнуть на полчаса. И вот с тех пор, чтобы не вспоминать о том кошмаре и не делать себе в сердце большую дырку, я решил не писать тебе об этом.
Если хочешь, попроси своего внука, чтобы он нашел газету «Красная звезда» за март сорок пятого года. Там все написано про тот бой. Все, баста!
Но человек может говорить, а на самом деле происходит часто по-другому. Я себе клялся, что не буду больше даже думать о войне, а посмотрел фильм Шиндлер-лист и понял, что должен с кем-то выговориться. Черные скорпионы снова залезли в мое сердце и рвут его на куски. То, что я увидел, было страшнее, чем война. Сейчас я расскажу тебе все подробно про тот день, когда черт меня потянул в кино.
В то утро я решил пройтись по свежему воздуху. У нас сейчас поздняя осень, но на солнечной стороне улицы даже жарковато, и я снял фуражечку, а куртку на меху набросил на плечи и швыцаю себе, как молодой фраер с Дерибасовской. Прошел квартал и навстречу мне идет Марик Фельдман.
В черном плаще, черной шляпе, живот вперед, руки за спину. Очень важный, как будто он только что приехал с конференции из Женевы. Профессор, не меньше. Идет и посматривает на женщин, а на меня – ноль внимания. Я ему кричу: - Марик, привет! Так он не отзывается. Тогда я кричу ему: - Маруха!- как мы называли его, когда играли в футбол пацанами. Только тогда он повернул свою башку, которая была набита такой чепухой, как бы вкусно пожрать и покрутить с женщинами.
Тогда он остановился и гордо говорит мне: - Исачок, я теперь не Марик, а Мордухай. Я сразу понял, в чем дело, и тоже гордо говорю: - А я сейчас Ицхак. Мы рассмеялись и Марик мне говорит: - По этому случаю зайдем, друг, в кафе что-нибудь схватить в рот. Я знаю одно Израильское кафе, так там делают такие пирожки, что пальчики оближешь. С картошкой, с сыром, с чем хочешь. Как моя мама делала. В общем я взял три пирожка, а он посмотрел на меня, как на шмока, и вял штук десять.
Мы посидели поболтали о разных стариковских делах, и тут мне в голову пришла сумасшедшая мысль, и я ему говорю: - Давай, Марик, пойдем в кино. А он дико дернулся и говорит, что не может. Я ему: - Марик, тебе в синагоге простят, поверь мне. Он долго кумекал своими заплывшими жиром мозгами и наконец сказал: - Ладно, пошли. Когда молодая официантка подошла со счетом, Марик как бы нечаянно прошелся своей пятерней по ее аккуратной попке. Официантка взорвалась и грозилась черт знает чем, вплоть до суда, но я вовремя встрял и купил у нее десять пирожков с картошкой для моей мадам. На том мы избежали большого тарарама и покинули кафе.
В кинотетаре «Классик» мне бросилась в глаза афиша, которую я по слогам прочитал вслух. Шиндлер-лист. Английские буквы я помнил еще с пятого класса, т.е. читать я мог, а понимать – это, конечно, не для меня. Но слово Шиндлер показалось мне знакомым. У нас в классе был Адик Шиндлер. Так, может быть, это фильм про него? Ну а если даже не про него, так про еврея точно. И я говорю Марику. – Пойдем на этот фильм. Почему не посмотреть еврейский фильм?
Народу в зале было немного, так что мы выбрали шикарные места в девятом ряду в центре. Когда потушили свет, Марик стал клянчить у меня пирожок. Чтобы отвязаться от нахала, я дал ему два пирожка: - Жуй на здоровье и заткни свой пыск (рот, идиш).
Киножурнал был длинный и скучный. Про верблюдов в пустыне. Я досмотрел до того момента, когда громадный верблюд бежал за верблюдом, чуть поменьше размерами, наверное, хорошенькой самочкой, и плевался без остановки. Мне это было неинтересно и меня потянуло на сон. Снились мне шестиметровый крокодил в нашем скверике перед домом. Я не успел досмотреть, что этот гад натворил в нашем жилкопе, так как проснулся от удара по лысине.
Когда я открыл глаза и осмотрелся, то увидел, что Марика впереди и сзади меня не было. Не было также пакета с пирожками. Я был один - как Робинзон Крузо на острове посреди океана. Я крикнул: - Марик, зачем ты ударил меня по башке моим пакетом с пирожками? И где-то с последнего ряда я услышал знакомый сытый голос: - Исак, я здесь, не волнуйся. Мне хотелось матюкнуться, но то, что я увидел на экране, заставило меня закрыть рот. Как раз я попал на момент, когда евреи, от которых осталась только кожа и кости, имели душ перед тем, как идти на смерть. Я не понимал ни слова, о чем говорили, но я все видел, и очень скоро докумекал, что происходит очень невиданный кошмар.
Да, даже в страшном сне такое не может присниться. Полуживые люди принимают душ перед тем, как их сожгут. Разве нормальный человек может понять этот ужас? Ты не поверишь, Миша, но в тот момент мне показалось, что я горю вместе с теми несчастными. Я застонал от боли, и стон серый, как пепел, вылетел наружу прямо из моего еще живого сердца.
- Сволочи, бандиты, убийцы! – закричал я. - Мало я вас убивал на фронте! Мало, гады собачьи!
Сидевшая сзади меня женщина зашипела: - Ша, ша. А мужчина где-то из дальних рядов крикнул: Quiet! Quiet! A я плевать хотел на ихнее ша, ша и снова уткнулся глазами в экран, где фашистский офицер развлекался стрельбой по живым людям. Мерзавец смеялся при этом. – Падлючий пес! Гад ползучий! Почему никто тебя не подстрелил в бою? Сука! – истерически кричал я. А потом заорал – Гитлер – капут, Гитлер – капут!
Я орал бы еще много раз, но тут с экрана заиграла скрипка. Музыка была такой, что я заплакал. Это была особая музыка. Миша, ты же знаешь, что я, кроме наших одесских песенок, ничего не слышал, разве еще гимн Советского Союза и Интернационал, а тут... Ой, не могу писать. Под эту музыку моя душа вместе с душами тех несчастных людей летела в черное небо к печальным звездам Давида.
Миша, ты конечно подумаешь, что кто-то писал это за меня. Так я клянусь, своими шмындриками (шуточно о маленьких правнуках, идиш), что это мои слова. Я даже не знаю, откуда они пришли в мою необразованную башку. У нас же с тобой обоих незаконченное начальное. Я так думаю, что, наверное, кто-то сверху водил моей рукой...
Здесь, Миша, я должен передохнуть. Уже нету сил. Старею, Миша, не по дням, а по часам. Я отдыхал целых два дня. Даже думал на этом закончить и отослать тебе. Но потом понял, что старому гвардейцу и орденоносцу нехорошо так поступать. И вот я продолжаю, но сделаю это бикицер (побыстрее, идиш). Так вот, когда закончилоь кино и зажегся свет, ко мне подошли два субчика. Молодые ребята, наверное, билетеры.
Один взял меня за живую левую руку, а второй за пустой правый рукав и вывели меня в коридор. – В чем дело, ребята? - спрашиваю я. А они, конечно, русский не понимают, и тогда один из них, который постарше, говорит на английском, конечно: – What did you say, sir? А я им: – Плис, сэнк ю вэри мач. Тогда они начали меня рассматривать повнимательнее. Ну и конечно, поняли, с кем имеют дело, и не знали, что со мной делать. А тут под боком оказался полицейский - высокий, красивый парень с кобурой, из которой торчал наган. В общем настоящий полицейский. Не липовый. Он что-то спросил у тех двоих, а потом говорит мне: - Where do you live, sir? Ну а я ему опять: - Вэри гуд, сэнк ю.
Тогда он решил попробовать меня еще раз: - Your address, mate? Здесь я кое-что скумекал, потому что одно слово показалось мне похожим на адрес, и я рискнул. Пан или пропал. Он же в меня стрелять не будет, и я сказал, где я живу. Он улыбнулся и похлопал меня по плечу. Мол, я молодец. А я посмотрел ему в глаза - и они были добрыми. С тех пор он называл меня майт по- дружески.
Он подвез меня к моему дому, помог вылезти из машины и даже довел до двери. Отдал честь и сказал: - Keep well, mate. Тут я высыпал все, что я знал по-английски: - Гуд, сэнк ю вери мач и плис, - под конец. И полицейский все понял. Он снова улыбнулся и похопал меня нежно по плечу.
Я еще долго стоял у дверей, не решаясь войти в дом. Меня опять разобрало, как в кино, и я заплакал. Моя мадам увидела мои мокрые глаза и засуетилась сразу: - Что случилось, Исак? У тебя такие красные глаза. Ты, не дай Бог, не заболел? – Нет, просто вспомнил о чем-то, – ответил я и пошел в спальню. Я сидел и думал, и думал. Что-то начало крутиться в моей старой башке. Но тут заглянула моя мадам. – Исак, ты же с утра ничего не брал в рот. Тебе станет плохо. – Мамочка, не мешай. Мне надо с кем-то поговорить, - сказал я ей строгенько. А она тут же: - А я знаю этих людей? – Нет, мамочка, ты не знаешь. И она вышла из спальни. Я закрыл за ней дверь и стал вспоминать, что я накумекал.
Но легко сказать накумекал, когда память моя уже ни к черту не годится. Только через минут пятнадцать я все таки вспомнил. Я хотел спросить у Бога, за что он любит меня, старогого больного фарцера, а тех, других ребят, молодых и красивых, моих одногодков, - ветры уже давно развеяли по свету пепел их сердец. Да, я честно воевал и убивал гадов. Но я не добрался до самого главного черного скорпиона и кровопийцы, который сжигал живыми тех невинных.
Спросить-то я спрошу, но поймет ли Бог меня? Если бы я помнил хоть одну молитву, хоть одно слово на иврите, которое я столько раз слышал по субботам в синагоге. От обиды и беспомощности своей мне хотелось биться башкой о стенку, так я ненавидел себя, когда вдруг в памяти моей что-то щелкнуло и простое много раз повторяемое слово вырвалось на свободу. - Амэн, амэн, амэн... Наконец оно пришло. Хоть одно слово пришло! Я повторял его множество раз, пока не устал и, сидя на стуле, прикорнул.
Снилось мне, что я молодой и обе руки при мне, лежу со своим дружком Максимом, так я зову свой пулемет, на холодной земле, но мне жарко, потому что идет смертельный бой, и будто сейчас не конец февраля в развалках Лейпцига, а лежу я на пляже в Аркадии в июльский солнцепек и облизываю сухим языком пломбир на палочке. Понимаешь, Миша, какой бой был? И тут случилась какая-то ерунда. Я нажимаю на гашетку моего пулемета, а он молчит как последняя сука. Я кричу: - Ну, давай, Максимчик, давай, строчи этих гадов! Но вдруг стрельба вокруг прекратилась и стало тихо, так что ушам больно стало.
Я огляделся вокруг. И то, что я увидел, меня так трахнуло по башке, что ты даже представить себе не можешь. Лежу я будто посреди поля, где растут выкрашенные кровью маки, ромашки величиной с чайное блюдцо, а чуть подальше золотые подсолнечники, склонившие голову, словно уставшие после боя солдаты. Жарко и ни души. Только пчелы жужжат над цветами. Поднял голову вверх, там порхают птички, а выше в небе плывут странные, похожие на больших золотых карпов облака. Потом, наверное, со стороны Каро-Бугаза подул свежий, пропитанный морской солью и копченой скумбрией ветер. И мне было так легко и приятно на сердце. А еще я подумал: как хорошо, когда молчит мой пулемет Максим и никого не надо убивать.
Добавить комментарий