Мотя Голубчик, известный всем на Молдаванке как Мотя Танкист, был одним из тех людей в Одессе, которые умели делать деньги. Все у него было хорошо. Люди говорили, что червонцы и двадцатки сыпались со всех сторон, как манна небесная, и прямо в его карман.
Дочка Лелечка, черноглазая красавица, похожая на иудейку времен царя Соломона, росла и приносила ему радость. Но настал момент, когда девушки влюбляются, да к тому же, не в того, кого бы хотелось папаше. Мотя с самого начала был против молодого человека, с которым встречалась его дочка Лелечка, писанная красавица и умница.
Он очень много вложил в нее не для того, чтобы отдать в руки первого попавшегося прохиндея. “Зачем тебе, Лелечка, нужен этот копцын инженер (бедняк инженер, идиш). По твоим рассказам я понимаю, что он насчет заработать пару копеек - совершенно пустое место. Не делай глупостей. Ты еще сто раз пожалеешь, если выйдешь за него”. “Папа, он очень хороший”, –говорила Лелечка. “Да пусть он будет трижды хороший. Он нам не подходит. И все”.
Время шло, но Лелечка не сдавалась. И однажды Мотя сказал ей: “Я хочу узнать, чем он дышит, твой инженер. Приведи его ко мне на пару слов”.
Алик Молчанский, Лелин ухажер, в назначенное время робко постучал в тяжелую оцинкованную дверь квартиры Голубчиков. Дверь открыл хозяин. Он был внушительных размеров, и Алик подумал, что не дай Бог попасться ему под руку, когда он не в духе.
В нем, по-видимому, было не меньше трех лошадиных сил мощности. Лицо, заросшее черной щетиной и черные горящие глаза библейского пророка. Пока Алик старался вспомнить, какого именно пророка, раздался папашин грубый бас: “Меня знает вся Одесса. От Дерибасовской до Мясоедовской, потому что люди знают, если они имеют дело с Мотей, они всегда будут в выигрыше”.
Представившись таким оригинальным манером, он провел Алика в богато обставленную гостиную и сел на застонавший от тяжести стул. “Я – деловой человек и хотел, чтобы мой зятек был тоже деловым. Но, кажется, мне не очень повезло. Дочка говорила, что ты инженер и еще играешь на скрипочке. А что ты можешь делать, чтобы заработать пару копеек? Покрасить стены. Забивать гвозди. Что-то такое, чтобы моя дочка жила как человек. Ты понял меня”?
Алик не ожидал такого начала и молчал. “Что же ты молчишь, мой будующий зятек? Или ты думаешь всю жизнь сидеть у меня на шее”? Он нервно застучал о стол совсем не музыкальными пальцами. “Гражданин жених, я не переношу, когда человек стоит рядом и молчит.
У меня давление повышается и начинают чесаться кулаки”. Oн опустил голову и, глядя на давно нечищенные штиблеты, сказал: “Ну ладно, с кулаками я пошутил. Только заруби себе на носу, что, если ты обидишь мою Лелечку, я скручу тебе голову. Понял”? Алику этот тон не понравился, и он, не сказав ни слова, вышел из комнаты. Леля, очевидно, слышала то, что говорил ее папа и сказала: “Не обращай внимания на его слова. Он – не в духе. Не выгорело большое дело”.
Однако через неделю Мотя Голубчик был в духе и сказал Леле, чтобы она шила себе свадебное платье. “Вот тебе деньги на платье у самой дорогой портнихи в Одессе Любочки Задиркиной. Хватит с головой и еще твоему скрипачу на костюмчик из английского сукна от Жорика Могилевского. Пусть скажет, что он от Моти. Тот будет знать, что это от меня, и сошьет ему костюмчик по высшему классу”.
Свадьба была в самом шикарном ресторане Одессы в Лондонской гостинице на Приморском бульваре, куда была приглашена вся знать из артелей “Матрешка”, “Все для слепых” и “Кочерга”, а также весь комсостав из Нового и Староконного рынков. Эти люди не мелочились. Артельщики и граждане с рынков много пили и швыряли сотни налево и направо.
Для них это было все равно, что плюнуть. Когда все перепились, как свиньи, папаша заставил Алика сыграть на скрипке трогательную песенку еврейского мальчика-сироты “Купите папиросы.” Представил он его так: “А сейчас, граждане гости и коллеги, выступит мой зятек.
Он играет на скрипочке не хуже Дэвика Ойстраха. Даю мою голову на отсечение. Играй, зятек. Поехали”. Алик играл, а его мама плакала от счастья. “Наконец мой золотой сыночек вырвется от душившей нас всю жизнь бедности”, - шептала она. А когда Алик кончил играть, Мотя собственоручно с ведром обошел всю знать и до краев заполнил его червонцами и сотнями.
Он отдал ведро с деньгами Леле, а Алику сказал: “Хочу, чтобы ты, зятек, называл меня папой”. Но тот сказал категорически нет. После чего Мотя заплакал и рухнул на пол. Алик с другими гражданами с трудом подняли Мотю с пола и усадили на стул у открытого окна, чтобы проветрить его мозги.
Через пару минут он открыл глаза и спросил: “А где мой зятек? Где наш Ойстрах? Хочу, чтобы он сыграл нам всем “Фаланги полные кефали”. Все почему-то закричали ура, а Мотя снова закрыл глаза и захрапел.
Позже, когда Леля родила мальчика, папаша потребовал, чтобы младенца назвали Лэйб в честь его дедушки. ”Пусть будет Лэйб”, - решили Алик с Лелей. И счастливый папаша устроил большую гульбу на обрезании. Артельщики хорошо выпили и пели «Рыбачку Соню», а рэбэ танцевал так, что казалось, будто на Бугаевке произошло землетрясение и вот-вот Мотин старый дом на Госпитальной рухнет. Но дом не рухнул, потому что рэбэ устал. Еле дышавшего, его усадили за стол и приводили в чуство контрабандным кошерным вином из Румынии.
Вместе с ним снова пили все гости. Отделались хозяева от гостей, когда в черной влажной ночи, залитой запахами белой акации, взошла веселенькая луна. Так в Одессе уже больше не гуляют. Ни на Маразлиевской, ни на Спиридоновской. Нигде.
А теперь послушайте о том, как Алик пострадал из-за папашиного упрямства и желания быть умнее, чем все люди на свете. Как нормальные евреи уезжали из Одессы? Вы, конечно, помните.
Они паковали чемоданы, которые тащили на своем горбу, а всякие чешские диванчики и буфетики паковали в ящики или контейнеры и отправляли багажом в тот город, где собирались жить.
А сами летели до Вены, а оттуда - кто куда. Одни – в Израиль, другие – в Америку, а третьи - к черту на кулички в Австралию, на другую половину земного шара, где все поставлено с ног на голову и все люди - акробаты, потому, что надо ходить на руках - вниз головой.
И вот туда решил поехать наш папаша. Но опять с выкрутасами. Он же - большой умник, так он задумал всю свою шикарную югославлую мебель, итальянскую кухню, горки-шморки, Лэйба велосипед, тридцать банок рижских шпрот в собственном соку, бутылек медицинского спирта, матрасы, подушки и пуховые одеяла, уложенные в деревянные ящики, отправить из Одессы морским путем прямо к Мотиному двоюродному брату Сене Голубчику, устроившемуся в Мельбурне. “Так намного дешевле.
И еще хорошо проветрятся на морском тихоокеанском ветру. Сколько лет они не дышали морским воздухом? - пошутил Мотя - наш командир, штурман и все остальное. - А кучу чемоданов со шмутками, шубами, парфюмерией и прочей рухлядью придется вам, дорогие граждане, тащить на своем горбу. Кстати, все запомнили маршрут?
Вначале мы едем поездом до Владивостока, а оттуда пароходом до Мельбурна. Я считаю, что это укрепит мускулатуру граждан пассажиров. И еще плюс морской воздух, плюс трехразовое питание с крабами и пивом и, конечно, кабины люкс. Вам когда- нибудь снился такой круиз в Тихом океане? А? Всю оставшуюся жизнь будете вспоминать меня”.
В шесть утра к дому подъехали два десятитонных грузовика и шустрые молодые люди оставили их в пустой квартире, в которой между скромно стоявшими в центре прихожей чемоданами, ползали рыжие откормленные тараканы и заспанные пауки. Целый день все семейство доедало остатки вчерашнего прощального ужина и слонялось без дела из кухни в гостиную, а оттуда - в ванную.
Пять ходок - по часовой стрелке. Потом пять – против часовой. И так очумелые люди мотались туда-сюда пока у тещи не закружилась голова и ей стало плохо. После ударной дозы валерианки она заснула и проспала до вечера, когда приехали четыре такси, чтобы отвезти отъезжающих граждан и их пудовые чемоданы на вокзал.
Что вам сказать? Все шло гладко, пока не оказалось, что все чемоданы, а их было восемь, не поместились в такси. И тут началась паника. Теща, маленькая, тихая, как мышка, рано постаревшая женщина, вечно щупающая пульс, заплакала. Леля сделала обиженно удивленные глаза и приложила ладошку ко лбу, а Мотя почесал свою заросшую черной цыгаской гривой башку и приказал Алику - кровь из носа - достать какой-нибудь транспорт.
Но на его еврейское счастье ни одна проезжающая мимо машина не остановивалась. Прошло двадцать минут, пока затормозил самосвал и высунулась лысая голова шофера. Глухим простуженным голосом он спросил: “Сколько народу”? А Алик ему интелигентно говорит, что не народу, а четыре чемодана - до вокзала.
Шофер посмотрел на груз, на Алика и ляпнул: “Сотня, как для тебя”. Алик решил, что он спятил. За четыре чемодана сотню? В то время это были большие деньги и Алик позвал папашу. Тот сходу спросил: “Сколько хочешь”? А шоферюга понял, что папаша не такой шмок, как этот молодой, и скосил на семьсот. “Это как для вас, хозяин” сказал шофер. Сошлись на полсотне и после погрузки не поместившихся в такси чемоданов кавалькада Волг в клеточку с самосвалом в конце тронулась в путь.
Мотя с командой приехали на вокзал, и носильщики на тачках покатили чемоданы на перрон. Голубым неоновым светом горели одинокие фонари, и вокруг них асфальт светился голубым нездоровым светом. Всего несколько провожающих, уставших посылать воздушные поцелуи вслед отходящему поезду, и важный мужик в красной фуражке с флажком в руке.
Мотина команда опоздала всего на четыре минуты, но паровоз уже гудел и сцепки вагонов издали металлические пугающие звуки. Весь состав задрожал, как в лихорадке, а потом, покачиваясь, вагоны медленно поползли вперед. Мотя подбежал к важному мужчине в красной фуражке, схватил его за руку и просящм голосом сказал: “Гражданин начальник, остановите паровоз. Заплачу сколько скажете.” Он дернул его за руку еще пару раз, но поезд уже набирал скорость. И тогда отчаянный крик из глоток отчаявшегося семейства заглушил звуки стука колес удаляющегося поезда: “Остановите паровоз! Остановите паровоз”!
Только один человек не кричал. То был Мотя: ''Эй, зятек, у тебя самые длинные ноги, так что тебе и карты в руки. Беги вперед и останови паровоз, холера его возьми!” Алик рванул, а затем почувствовал, что такой темп в его сорок пять лет ему не потянуть - и не догнать тот проклятый паровоз.
Он сумел пробежать еще несколько десятков метров и рухнул на землю. Она была холодной и неуютной. Отдышавшись, он поднялся и пошел в направлении к городу. В голове у него на мотив матросской песни ‘’Яблочко да на тарелочке” закрутилось назойливое: “Дурак, дурак я и идиот. С кем я хотел соревноваться? С паровозом? С куском железа, внутри которого стучит безжалостное стальное сердце. А я кто? Всего лишь жалкий человечек”.
Алик протопал, наверное, километр, пока не увидел группу людей, сидевших на чемоданах в стороне от железнодорожной насыпи. Спереди тускло светились окна поселка Ближние мельницы, сзади отражалась в одиноком облаке неоновая голубая подсветка Одесского вокзала, а вверху, в черном небе вяло светились холодом золотые звезды.
Добавить комментарий