Был май – вторая его половина, когда доцветает сирень и вечера длинные, тихие и уже по-летнему теплые. Я ехала в полупустом пригородном автобусе, сидела у окна. Заходило солнце.
Впереди меня, немного ссутулившись, сидел старик в кепке и заношенном пиджаке в катышках. Над грубым пиджачным воротом виднелся воротник сорочки в мелкую синюю клетку.
Когда старик поворачивался к окну, я видела его профиль – подбородок в мелкой седой щетине, острый нос, глаза скучные, бледные, цвета донышек стеклянных банок.
Он держал на коленях небольшой кожаный саквояж, довольно странный – я бы сказала, что он женский, потускневший, утративший по старости былой шик – кожа на углах потрескалась, а одна из ручек была обмотана синей изолентой. Мне почему-то представилось, что и внутри непременно должен лежать моток изоленты, а ещё, наверное, плоскогубцы, паяльник, жестянка с канифолью, молоток. Что же ещё держать в таких старых и прочных сумках?
Правый ряд деревенских домов у дороги с двускатными крышами, яблонями и сиреневыми кустами стал уже сумеречно-сизым, а слева в домах вовсю сияли окна, и сирень в каждом палисаднике казалась розовой.
На остановке в автобус вошла невысокая пожилая женщина. На ней была светлая косынка и простое ситцевое платье в мелкий цветок. Настоящая добрая бабушка, симпатичная, полненькая и даже с корзинкой. Летом в таких корзинах возят клубнику на рынок к ближайшей станции метро, а в этой, судя по запаху, были пироги.
Женщина отдала кондуктору мелочь, что-то весело сказала, а потом двинулась по проходу к середине салона.
Напротив старика в кепке она остановилась и, приглядевшись, спросила:
— Тебя не Федор зовут?
Старик обернулся, смерил женщину взглядом. Она улыбалась, как ни в чём ни бывало. Щёки у неё были румяные, гладкие, а глаза тёмные и весёлые.
— Федор, — неприветливо сказал старик, — и что?
Женщина тут же села рядом с ним, пристроила корзинку себе на колени и сообщила:
— А я Маша. Плотниковых помнишь? Ну вот...
Старик вглядывался в её сдобное лицо и молчал.
Бабка подробно рассказала, где стоял их дом, назвала какие-то имена, припомнила вечерние танцы, ночные посиделки у клуба, мелкие сладкие груши, которые кто-то приносил на гулянку в карманах пиджака. Бабка мечтательно покачала головой – «душистые! Сейчас таких нет ни у кого».
Дед немного смягчился, стал поддакивать, припоминать имена и родство. Рассказал, что давно переехал, в той деревне, где родился, не бывает — незачем.
Потом заспорил о чём-то, и когда бабка стала ему втолковывать, что всё было не так, отмахнулся — «да ты-то откуда знаешь, ты ещё пигалица была!»
— Ты же с этой всё бегала, как её...
— С Маринкой.
— Вот-вот, — живо воскликнул дед, — ты ж с Маринкой дружила, которая Толика Попова сестра! А-а, — он отмахнулся, — я на вас и не смотрел, чего там смотреть, одно слово — шелупонь...
— Да, нам по тринацать лет было. А вам с Толиком и всей вашей компании — по семнадцать, а кому и по двадцать. Так что, я всё помню, даже не говори. Ты-то, — бабка игриво покачала головой, — ох и парень был! Хорош был Федя, хорош...
— Был, — безразлично процедил дед и отвернулся к окну.
— И Таня твоя настоящая красавица была, — вздыхая, продолжала бабка.
Она стала припоминать Таню и её подруг, их привычки, платья, женихов... Старик вдруг обернулся.
— Ты не обижайся, — проговорил он так дерзко, будто точно намеревался обидеть, — но против Таньки все вы были...
Он запнулся, заметно волнуясь и ища то самое слово, которое определило бы крайнюю степень ничтожности всех знакомых ему женщин в сравнении с одной. А бабка, не дав ему это слово произнести, поспешно закудахтала:
— А я и не обижаюсь, что ты, что ты! Таня хорошая была девушка. Конечно, какое сравнение, я ничего и не говорю. А сейчас-то не видишься с ней?
— С кем? — старик так глянул на свою попутчицу, будто она спросила несусветную глупость. Но та не заметила ни сарказма, ни раздражения и простодушно пояснила:
— С Татьяной.
— Где ж я её увижу? Она же уехала.
— Куда?
— Куда-то, — дед нехотя махнул рукой в сторону окна. — Говорят, после войны завербовалась на север, так там и осталась. Вроде как замуж вышла. Кто-то мне говорил... Давно уже, не помню.
Бабка недоверчиво смотрела ему в лицо и хмурилась, она даже отстранилась немного.
— Да про кого хоть ты говоришь-то? — сердито спросила она.
— Про Татьяну! — дед уставился на попутчицу злыми глазами и замер.
— Никуда она не уезжала! — убежденно сказала женщина. — Где жила, там и живет. Мать у неё больная совсем, ей уж девятый десяток, матери-то её — не ходит, не говорит. А Таня при ней. Я-то её часто вижу... Так что – нет, никуда она не уезжала, не знаю, кто тебе такое сказал.
Старик продолжал смотреть всё с тем же злым и недоуменным выражением, только губы сильнее сжались.
— Она замуж так и не вышла, — продолжала бабка, — детей у ней нет... Не знаю, отчего так получилось. А у тебя-то дети есть? — встрепенувшись, спросила она.
Дед мотнул головой.
— А жена? Один, что ли, живёшь? — не унималась бабка.
— Один.
— Что ж так? А у меня две дочери, внуков трое.... Ну как же вы с Таней-то не виделись ни разу, ведь и живёте-то недалеко! Эх вы...
Бабка начала рассказывать о себе — о муже, о дочерях и их семьях, об огородных делах. Она опять стала улыбчивой, говорила о внуках и смеялась от удовольствия, не замечая, что попутчик смотрит в окно и никак не поддерживает разговор. Она огляделась по сторонам и охнула, — «мне же выходить!» — поднялась, подхватила свою корзинку, наскоро попрощалась и устремилась к дверям.
— А знаешь что... — вдруг обернувшись к ней, отчаянно проговорил дед.
Бабка остановилась, подалась к нему. Резанув воздух ладонью, дед презрительно бросил — да я тебя и не помню совсем! — и отвернулся.
Скрипнули открывшиеся двери. Бабка хотела что-то сказать, но только ласково засмеялась, покачала головой и поспешила к выходу.
Автобус тронулся, но двери закрылись не сразу. Над ступенькой клубилась пыль, мелкие камешки на обочине мелькали всё быстрей, постепенно превращаясь в тонкие серые полосы.
Мне было одиннадцать лет. Я понимала, что перед моими глазами только что произошло нечто необыкновенное, то, что я буду помнить всю жизнь — и этих людей, и теплый вечерний воздух, и отцветающую в палисадниках сирень, и клубящуюся на подножке автобуса пыль, пронизанную рыжим закатным светом.
Добавить комментарий