Окончание. Начало в «Чайке» №22 (16-30 ноября 2012 г.)
В Вермонте, в Норвичском университете, с нами дружил Юлик Милкис, талантливый музыкант, кларнетист из Канады. Его папа и мама были аккомпаниаторами в Ленинградской филармонии. Сын пошёл в родителей. В Вермонте он хотел получить степень бакалавра русской литературы, зубрил старославянский язык, фонетику, знакомился с рассказами Бунина. В то время в Канаде можно было дёшево купить советские легковушки «Лада». Юлик приехал на «Ладе» в университет. Американцы разглядывали её как редкое существо с другой планеты. Юлик сиял. Потом он усадил заинтригованную американскую студентку в автомобиль, обнял её правой рукой и поехал, ведя машину свободной левой. Дальше цитирую его рассказ, связанный с этой прогулкой: «Едем по горной дороге. На одном из поворотов прижимаю студентку к себе крепче, кручу баранку... и в моих руках остаётся она, не студентка, а баранка... т.е. руль у меня в руках, а неуправляемая машина продолжает ехать. Я торможу, машину сворачивает в сторону, она съезжает с дороги и начинает катиться по горному склону. Думаю — всё! Но, к счастью, натыкаемся на огромное дерево, растущее на склоне. Удар... и мы остановились. Вскарабкались на дорогу и на попутной машине вернулись в университет». Машину привезли, руль починили, но с тех пор ни один студент не изъявлял желания покататься с Юликом на «совьет продакшн». Мы вспоминали разрекламированный лозунг тех лет: «Советское — значит отличное». Когда мы перевели слова лозунга американцам, все вспомнили историю Юлика с «Ладой» и хохот стоял полдня. Да, а студентка та продолжила встречаться с Юликом, но гуляли они только пешком.
Как я уже упомянул, Юлик был талантливым кларнетистом. К нему приезжал из Нью-Йорка друг, меланхоличный скрипач Саша Бодлер. Однажды под вечер они прилично выпили, и даже более чем прилично. И вот тогда Юлик произнёс историческую фразу: «Я играю не хуже Бенни Гудмана, а может быть и лучше». Меланхоличный Саша посоветовал: «Тогда позвони ему и скажи об этом». Распалённый Юлик рванулся к телефону, выяснил через друзей-музыкантов засекреченный номер маэстро и, находясь в глубокой нирване, позвонил ему. И произнёс следующее: «Маэстро Гудман, хотя вы известны всему миру, но некоторые ваши произведения я играю лучше вас». На что ошалевший Гудман после недолгой паузы ответил: «Я живу на Парк авеню, на седьмом этаже. Если вы согласитесь на мои условия, приходите и играйте. Только если вы будете играть хуже меня в десять раз, то уедете на лифте, если сыграете хуже меня более чем в 10 раз, вас спустят с лестницы, с седьмого этажа на первый. Согласны?» «Конечно!» — сказал Юлик и тут же уснул. Утром, проснувшись, он поведал Бодлеру: «Странный сон я видел... Будто вчера звонил Бенни Гудману, и он пригласил меня поиграть у него, а потом обещал спустить меня с седьмого этажа. Это ж может такое привидеться!» Бодлер уныло ответил: «Ты звонил ему, и он ждёт тебя. Это не было сном...» Юлик бросился к телефону и нашёл смятую бумажку с записью неровными буквами: «В среду, в 12, в доме Бенни Гудмана». Полтора дня он простоял репетируя у стены комнаты. Потом полетел в Нью-Йорк к Гудману. Играл. Гудман помолчал. Потом сделал два хлопка ладонями, имитируя аплодисменты, и сказал: «Неплохо. Лучше, чем я ожидал. Получайте свою награду — спускайтесь на лифте».
Через год я побывал на концерте Юлика в Манхэттене. Юлик играл под аккомпанемент двух очаровательных сестёр ирландок — пианистки и виолончелистки. Я сидел в последнем ряду, открылась дверь, зашёл Гудман, присел возле меня. Как все известные старики «с приветом», он носил красный пиджак и зелёную бабочку. В петлице у него торчала белая орхидея. Он слушал и жевал губами. Незадолго до перерыва поднялся и вышел. Я пошёл вслед за ним и успел спросить: «Вам понравилось?» Он посмотрел на меня вялым глазом: «Девушки понравились. Но этот кривляка будет хорошо играть...» Сейчас Юлиан Милкис считается одним из лучших кларнетистов мира. И говоря о себе, подчёркивает, что он единственный ученик Бенни Гудмана. Но мне, конечно, гораздо больше нравится Бенни Гудман. Недаром в России его назвали (кажется, Андрей Вознесенский) «истинным поэтом кларнета».
♦
И снова прыжок, в американское прошлое. Я уже вспоминал моего профессора в Норвичском университете штата Вермонт, писателя, рафинированного русского интеллигента Леонида Денисовича Ржевского. Он говаривал за стаканом красного вина: «Бойтесь тех, кто знает как!» И учил нас: «Не пейте белое вино — станете холодными, как рыбы. Пейте красное — оно разгоняет кровь и прекрасно будоражит душу». А глядя вслед какому-нибудь глупому человеку, задумчиво выговаривал: «Какой болван! Но зато серьёзный...».
Ржевский был прекрасный писатель-стилист и литературовед, которого сейчас незаслуженно забыли. Помните, он первый на Западе написал статью о Солженицыне «Творец и подвиг: Прочтение творческого слова». Умница был, насмешник. И талант.
Любил и здорово читал вслух Бунина, особенно прелестный маленький рассказ «Журавли». Я Ржевского описал в рассказе «Бывают дни у человеков». Это был один из последних могикан старой российской интеллигенции.
Последние годы он преподавал в Нью-Йоркском университете. И жил рядом в многоквартирном доме. У него часто бывали вечеринки, и вместе со своими старыми друзьями он стал приглашать нас с Татьяной Титовой. Его умная, красивая и преданная жена Агния Сергеевна пекла малюсенькие слоеные пирожки и нарезала крошечные бутерброды, сама всё разносила, ходила с подносом, там стояли и миниатюрные рюмочки. Дудин говорил: «Слейте мне 10 рюмок в один стакан». Высокая, статная Агния Сергеевна скромно улыбалась и продолжала всех потчевать. Нам рассказали, что Леонид Денисович умирал во время войны от туберкулёза. И Агния Сергеевна, которая была намного младше мужа, выходила его, спасла от смерти. Во время этих встреч главной темой разговоров всегда была литература. Иногда читали по очереди стихи и рассказы. Леонид Денисович, грассируя, читал отрывки из прекрасного, до сих пор не оцененного романа «Дина». Андрей Седых рассказывал, как его знакомый русский из Парижа выиграл в лотерею миллион долларов и стал самым несчастным человеком, потому что все русские хотели взять у него денег взаймы. От отчаяния он запил — и всё пропил. Его супруга Женни рассказывала историю о том, как в Америке русский женился на американке, и сорок лет они прожили в тишине и мире. А на сорок первый год поссорились. И высказали друг другу то, о чём молчали все эти годы. Он:
— Не понимаю, как ты можешь в течение сорока лет есть на обед гамбургеры!
Она:
— А я сорок лет думаю, как можно ежедневно пить чай из стакана, в котором торчит ложка, и не выколоть себе глаз!
Когда Леонид Денисович умер, Агнии Сергеевне жить без него не хотелось, ежедневно ходила на кладбище, разговаривала с ним, готовилась к встрече. И скоро умерла. Мы с Татьяной их часто вспоминаем и радуемся, что на нашей дороге встретились такие прекрасные люди. Приведу отрывки из моего прощания с Леонидом Денисовичем, напечатанном в журнале «Литературный Курьер» за 1986 год под названием «Спасибо за всё...».
«Была в нём, человеке не показушно церковном, великая доброжелательность к людям. Была в нём, несколько скептически относящемся к своей религиозности, — неподдельная вера в предназначенность человека совершать добро. И всегда, и во всём соблюдал он дополнительную заповедь: Не обидь! Поэтому его любили белые и власовские офицеры, антисемиты и сионисты, консерваторы и либералы. Жизнь России была его жизнью. Русская литература рассеяния по двум своим берегам была для него источником этой жизни. Знал и любил литературу страстно, самозабвенно, как последнюю на этом свете любовь. Жизненным кредо для него были слова Пастернака: «Талант — единственная новость, которая всегда нова». Помню вермонтскую тропинку возле Норвичского университета, где он преподавал нам русскую литературу. Леонид Денисович выговаривал: «Вот вы, молодые, всё ёрзаете, славу ищете, растрачиваете попусту свои таланты, проходные книжки спешите выпускать... А жизнь лучше всякого компьютера всё отсчитывает...» Посмотрел на небо, вздохнул: «А некоторым уже почти всё отсчитала... и кукушка уже не нужна...» А заканчивалась статья так: «Спасибо за ваши серьёзные слова, за самоиронию, за шутки, за редкую, истинную интеллигентность. Спасибо за всё, и до встречи».
♦
В книге «Сны моей жизни», изданной в Киеве в 1990 году, есть рассказ «Бывают дни у человеков», где я вспоминаю наш университет в Вермонте, Леонида Денисовича, Агнию Сергеевну. Вот крошечные отрывки оттуда: «Они стояли возле старинной университетской пушки, и тепло уходящего дня пригревало их стареющие лица. Одного из них мы любили особо — за ум, за талант и, главное, за умение смеяться над собой. Сейчас он смотрел в невидимое будущее уже выцветшими, но ещё ясными глазами. Смотрел спокойно, чуть сожмурившись, и видно было, что он, как и все мудрецы, будущего не страшится...»
Легендарный Роман Гуль, писатель, редактор толстого «Нового журнала», напечатал мой рассказ «Благослови, Господи, раба Даниила!» А я взял у него интервью, и оно начиналось такими словами: «Нас разделяли три метра и целая жизнь». Роман Борисович написал около 10 книг, но последние три были программными: «Россия в Германии», «Россия во Франции» и «Россия в Америке». Рассказал мне о своих встречах с великой актрисой Марлен Дитрих. Как я понял, у них была короткая любовь. Однажды он ворчливо сказал: «Её ноги в туфлях никогда в кино не показывали. Знаете почему? Размер ноги был сороковой!»
После совместных прогулок с Романом Борисовичем профессор Ржевский шутил: «Я проГУЛивал Гуля».
Хорошо помню химика и писателя Петра Муравьёва, он писал чистые скучноватые книги. Говорить с ним было чудесно, он грассировал, напоминал каким-то образом Чехова — в жизни, но не в книгах.
В штате Вермонт мы были в гостях у писателя Юза Алешковского и Ирины, его жены, женщины совершенного спокойствия на фоне всегда заведенного, немного провинциального Юза. С нами был прекрасный поэт и добрый человек Бахыт Кенжеев. Бахыт купался в горной реке, выходил из воды, худющий, с длинными волосами, со скорбным лицом — просто Иисус из Иордана. Ели пельмени и пили всё, что нужно к этому. Зацепили литературу. Юз кричал, что его матерный язык сейчас самый нужный. Я говорил, что это возможно только на короткое время. Но может быть, Юз был прав. Смотрите, на каком языке сейчас разговаривают люди в бывшем СССР! Мне он тогда сказал: «Ты не можешь быть писателем и пастырем!» Я ответил, что всё же попробую, да и в истории были похожие примеры. Тогда он обругал какой-то из моих рассказов. Вскоре ему стало неудобно, и мы мило пили чай. Когда уезжали, Юз, зная мои неспособности к географии, подробно описал и нарисовал на бумаге наш маршрут возвращения в Нью-Йорк. Допустил лишь одну ошибку, из-за которой мы ехали в неверном направлении почти три часа. Позже в какой-то газетной статье я, шутя, упомянул об этом. И Юз не разговаривал с нами три месяца.
♦
Я был членом Литературного Фонда. Это такое сообщество интеллигенции, где собирали деньги и помогали престарелым русским писателям и учёным в эмиграции. Многие заседания проходили в доме у Андрея Седых и его супруги Женни Грей. Приходили художники Сергей Голлербах, Владимир Шаталов, Марк Клионский, поэты Иван Елагин, Валентина Сенкевич, химик и писатель Пётр Муравьёв, скрипачи Марковы, Леонид и Агния Ржевские, Валерий Вайнберг, захвативший потом газету «Новое Русское Слово», тогда ещё разбитной метранпаж, профессор-литературовед Борис Филиппов, власовец Рюрик Дудин, иногда заходил поэт Игорь Чинов и профессор Юрий Иваск. Всем было тогда хорошо. Распределяли деньги среди нуждающихся литераторов. Диким выглядел лишь Рюрик Дудин. Он подходил к гостям с одним и тем же вопросом: «А в штыковом бою вы участвовали?»
Нам рассказали эпизод из жизни Дудина и поэта Ивана Елагина. Елагин попал в плен к немцам, которые расстреливали всех евреев. Мать же Елагина была еврейкой. Понятно, что подлецы находятся всегда и везде. И, естественно, они были в лагере для военнопленных. Нашёлся тот, кто знал родословную Елагина и сообщил об этом эсесовцам. А в лагере, вот ирония судьбы, немецким переводчиком был любитель елагинской поэзии, уже известный вам Рюрик Дудин. И Дудин, увидев происходящее, убедил коменданта лагеря, что это неправда. И расстреляли не Елагина, а того, кто на него донёс. Вот такой была эта война. Уродливая и страшная, сжигающая тела людей и их души. А теперь они оба были в Нью-Йорке, ели пирожки, пили вино и молча смотрели друг на друга. А однажды Елагин прочитал стихотворение:
Ну а звезды. Наши звезды помнишь?
Нас от звезд загнали в погреба,
Нас судьба ударила наотмашь,
Нас с тобою сбила с ног судьба!
Наше небо стало небом черным,
Наше небо разорвал снаряд.
Наши звезды выдернуты с корнем,
Наши звезды больше не горят.
В наше небо били из орудий,
Наше небо гаснет, покорясь.
В наше небо выплеснули люди
Мира металлическую грязь!
Нас со всех сторон обдало дымом,
Дымом погибающих планет.
И глаза мы к небу не подымем,
Потому что знаем: неба нет.
♦
А это опять Нью-Йорк. Тогда в Америке выходила единственная большая русская газета — «Новое Русское Слово». При ней и действовал наш Литературный Фонд. А редактором газеты и председателем Фонда был добрейший Андрей Седых. В этой газете печатались русскопишущие писатели и журналисты. И моих там были напечатаны около ста рассказов и статей. Господи, кто там только не печатался! Андрей Седых говорил, как всегда усмехаясь: «Нам всегда кажется, что мы живём в разных городах Америки. А, в сущности, мы все живём в одной русской деревне».
Маленький штрих из той жизни, ни с того ни с сего вспомнившийся именно сейчас. Мы возвращаемся из редакции с Юлией Тролль, журналисткой и бывшей актрисой. Отцом её, как она рассказывала, был гипнотизёр, не помню точно кто, кажется, Вольфганг Мессинг. В Манхэттене заходим в русское кафе. Там хозяин — певец Роман Романов. Невероятные пирожки и винегрет по старинным русским рецептам. В кафе художник Михаил Шемякин и ещё какой-то добрый человек с разбитым носом. Что-то пьют. Роман Романов под гитару поёт романсы. К нам подходит журналист, любитель литературы, добрый Вячеслав Завалишин. Зелёный змий его опекает. Просит одолжить для успокоения души. Вспоминаю, как шутят: «Завалишин русской литературы». Пустое это, он хороший и способный. Сердце немного щемит. Вот, гляди, запомнился такой простой день. Ах, как важно не ожесточаться, не становиться злым. Может быть, это одна из целей пребывания человека на земле...
В другое время, с Константином Кузьминским заходим в дом его друга художника, не помню кого. Бросается в глаза небольшая картина на стене: дохлая рыба с выпученными глазами, лежащая на грязной тарелке. У того в квартире Михаил Шемякин. Косит на нас полубезумным взглядом. Он стонет, страшно хочет выпить, но во лбу зашита ампула, поэтому вырезать незаметно не получится. Сам ведь попросил зашить в таком месте. Стонет — тяжко, тяжко ему. Наконец не выдерживает, отталкивает подскочившего друга, хватает со стола нож и вспарывает себе лоб. Достаёт «пулю», швыряет в угол, кричит каким-то внутриутробным голосом «Пошли!» и убегает с ним в бар.
У нас дома две картины Шемякина. Мне они не нравятся. А сыну Николасу нравятся. Они висят в его комнате. Наверняка, Шемякин великий художник, но интересно, что и в картинах, и в жизни всё у него как-то вывернуто. Но многие такое «вывернутое» и любят. Видимо, мы, ну многие из нас, внутри вывернуты, и нам хочется увидеть эти отображения. Но художник, конечно же, большущий!
Костя, Константин Кузьминский. Барин, поэт, бережный хранитель российской авангардной поэзии. Составитель нескольких томов уникальной антологии авангардной литературы под романтическим названием «Голубая лагуна». Любитель известного в прошлом поэта-футуриста Давида Бурлюка. Один раз в Нью-Йорке пришёл на вечер памяти Бурлюка совершенно голым, лишь с сумкой, перекинутой через плечо. Но ни одна дама в обморок не упала. В мире начиналось другое время. Я написал потом весёлую статейку «Набурлюкались!» Участник многих скандалов, большой и грузный Константин жил в подвале дома в Квинсе со своей женой Мышью. Имя её мало кто помнил — Мышь да и Мышь. В нашем журнале «Литературный Курьер» Кузьминский постоянно вёл замечательную рубрику «Записки из подвала». Там он рассказывал о новых книгах, о стихах и авторах. И делал это мастерски, с подковырками и язвительностью. В поэзии разбирался филигранно, вкус отменный, стихоплётство и графоманство чуял издалека. Излюбленной фразой о графоманах была такая: «Его бы взять да выпороть розгами за то, что он сочиняет!» Однажды прочитал рассказ какого-то Евгения Любина, взвился: «Пороть, пороть надо! Какой графоманище!» В подвале, кроме него и Мыши, жили четыре собаки, но не простые, а русские борзые. Огромные, они вповалку лежали на кроватях. Помню хороший дух от них и белую почти овечью шерсть. Когда Константин выходил с ними на улицу, американский народ сбегался отовсюду. Бережно и достойно неся огромное пузо, Константин с собаками величаво шествовал по Квинсу, бормоча строчки стихов. Он всегда оставался огромным ребёнком, декламировал авангардные стихи. Напоминал Максимилиана Волошина. Был он очень настоящим. Ему, помнится, понравилась строчка из моего рассказа «Брюки господина Зака», где речь шла об удивлённой молодой китаянке. Эту строчку он произносил каждый раз при наших встречах: «Медленно-медленно раскрывались раскосые окошечки её глаз, испуганно и радостно стали смотреть на коленопреклонённого Зака, почувствовали, почувствовали что-то такое...»
Иногда мне казалось, что Константину следовало бы жить в начале века. Ходил бы с футуристами Маяковским, Мериенгофом, Кусиковым. Ниспровергал бы кумиров-классиков. Но потом я соображал, что через некоторое время его бы упрятали в лагерь или убили бы. Если бы не смог застрелиться, как Маяковский, или покончить собой, как Есенин. И мне становилось очень жалко Костю, и я радовался, что он живёт в Нью-Йорке, свободно пишет, и я прихожу к нему в подвал.
Сейчас подумал, что многие люди, которых вспоминаю, достойны отдельных книг, и знаю, что уже их пишут, и некоторые из них книги уже написали. Эмиграция как грипп: вначале всегда должна быть температура. Но некоторые после температуры получают воспаление души, а другие становятся крепче и здоровее. Коржавин как-то патетически воскликнул: «Мы не в заслании, а мы в послании!» Может быть, частично и так. Но я видел это по-другому: нас просто послали, всех вместе по-русски послали — и Коржавина, и Бродского, и Некрасова, и Максимова, и Солженицына, и всех других. Это, скорее всего, не послание, а посылание, а может быть, заклание. Но оказалось, что после массового посылания ко многим пришло признание. Горбачёв помог, интернет помог, да и книги эмигрантов стали востребованными.
Подумалось, что иногда лучше уходить по-английски, не ожидая, пока пошлют по-русски.
Моя жена Татьяна служила в ООН, в районе нью-йоркской Первой авеню. А мой офис находился на углу известной Пятой авеню и 23-й стрит. После работы мы встречались и забредали в маленькие ресторанчики, искали места с европейской кухней. Цены в то время были доступными. Наметилась пара любимых мест.
Приходили в крошечный ресторанчик «Белый якорь». Там стояли маленькие круглые столы и маленькие стулья. На стенах — картинки с якорями. Официанты зажигали свечи, издававшие яблочный запах. Пахло летом. Полумрак охватывал Манхэттен и Нью-Йорк. Гудзон начинал светиться огнями. Мы, как и все люди, вспоминали прошлое и задумывали будущее. Иногда я понимал, что время летит слишком быстро, но жизнь кружила, быт отвлекал, литература завлекала. И потом, в тот год я стал много времени уделять духовному самообразованию. Помимо западных богословов, по-новому открывал Флоренского, Бердяева, Франка. Поэтому рокот моторов времени почти не слышал. А кто их слышит? До наступления старости мы все страдаем глухотой, не слышим рокот моторов, уносящих наши жизни к их логическому завершению.
Второй ресторанчик назывался «В гостях у Джонни». Джонни был венгром, и на самом деле его звали Фридеш. Он рассказывал, что его дядя был известный венгерский писатель Фридеш Каринти, в честь которого он и назван. Дядя написал пародию на книгу Жюль Верна. Хозяин был обладателем глубоких черносливовых глаз. Он рассматривал нас, вздыхал: мы ему нравились. Подавали суп-гуляш, мясо по-венгерски, щедро посыпанное красным сладким перцем. Хозяин пил рубиновое вино и однажды сказал: «Вы умеете забывать плохое. Поэтому вам хорошо. В ваших глазах только настоящее, в них нет прошлого и будущего. Я завидую вам, потому что всегда помню прошлое и боюсь будущего». Мы улыбались. Мы не знали, что будущее уже стоит за углом и ожидает нас. Впрочем, как и всех...
А ещё иногда мы заходили в ресторан «Сербская деревня», в районе Астория. Там хозяином был бывший танцор, седовласый красавец, который приглашал на танцы всех дам, заходивших в его заведение. Он кружился в вальсах, седые волосы развевались, пожилые дамы млели. Иногда он пел грустную сербскую песню о моряке, который навсегда прощается со своей страной и любимой девушкой. Люди не понимали язык, но улавливали грусть, сердцевина песни была печальной и её чувствовали все. Конечно, язык — это средство коммуникации, но музыка может стать мостом между сердцами.
У великолепного художника, огромного Сергея Львовича Голлербаха, мать была маленькой старушкой, бывшей институткой и последовательницей основателя теософии Рудольфа Штейнера. Штейнер был тогда чрезвычайно популярен, оказал большое влияние на русских поэтов Андрея Белого и Александра Блока. Мать Голлербаха подарила мне самодельные брошюры с несколькими лекциями Штейнера, которые она с подругами перевела на русский язык с немецкого. Да, тогда это была невероятная редкость. Сергей Голлербах — один из лучших американских художников, изобразивший повседневный, не праздничный Нью-Йорк. У меня есть некоторые его картины, вышедшие в иллюстрированных изданиях. Однажды он нарисовал картинки к моей сказке. Чудесные картинки! Сергей Львович — член американской Академии искусств, профессор Академии американской живописи. Он написал книгу «Записки художника», где любопытно рассказал о своих взглядах на жизнь и искусство. Однажды мы беседовали, и я неосторожно спросил, в чём смысл жизни. Он тихо ответил: «Не знаю». За это «не знаю» я благодарен ему. Ведь все знают, а вот он — нет. Это и есть смиренность перед Богом и людьми.
В момент написания этих строк я позвонил Сергею Львовичу в Нью-Йорк, рассказал, что в своих «Записках» и его с матушкой вспоминаю. Тепло и с ностальгией по прошлому поговорили, вспомнили друзей, ушедших и ещё живых. Ему, а это 2012 год, исполнилось 89 лет. Смеялись, и этот смех возвращал жизнь. Ведь в нашем смехе растворена чайная ложка лекарства от бессмертия. Голлербах сказал, что переделал фразу из моей книги «Тоска по раю», там дьявол на вопрос, что такое жизнь, отвечает: «Враг, притворяющийся другом». А Сергей Львович изменил её так: «Это друг, притворяющийся врагом». Я сказал ему, что так вряд ли бывает, друг врагом не притворяется. На что он ответил: «Тогда мне жить страшно!» И я согласился. Наверное, лучше жить в придуманных сказках, чем в реальной жестокости жизни.
Комментарии
«Рассказ» моргулиса
Каждое слово в этом рассказе - отвратительная ложь. БГ не был на моём концерте, только пришёл на генеральную репетицию. Морнулис его никогда не видел и говорил с ним. Я собирался подать на него в суд. Спасибо Юре Фельштинскому - отговорил меня. Дескать - много чести))
Добавить комментарий