Когда я что-то пишу, а пишу я всегда о прошлом, пережитом - о былом, для меня словно окошко открывается, и надо лишь успеть разглядеть то, что за ним. А в окошке этом все мое: и люди - мои близкие, и места, которые мне дороги, да и времена получше теперешних. Как бы успеть вскочить в то окошко, пока жестокое время его не захлопнет.
Моя подруга, незабвенная Галочка, когда была маленькая, и ее спрашивали: «Где твой дом?», - всегда отвечала: «Мой дом там, где наши вещи», - глупый ребенок. Они без конца переезжали: сначала вернулись в Днепропетровск из немецкого трудового лагеря в Прикарпатском городе Словакии на границе с Польшей, куда задолго до ее рождения были интернированы ее мать и бабушка и где она родилась. Там они пробыли недолго, так как брат матери отправил их в Ирмино Луганской области, куда он сам был назначен на работу главой треста по обогащению угля. Дядя настаивал, чтобы его сестра, а Галина мама, Зоя Сильвестровна, продолжила свое довоенное обучение, и отправил ее в Донецкий Политехнический Институт, а крошка Галя осталась с бабушкой в Ирмино в семье дяди и на его иждивении.
По окончании института Зою направили на работу в Никитовку – тоже Луганской области - куда она и забрала свою мать и Галю. Когда Гале было восемь лет, Хрущев приказал организовать в Подмосковных Панках по Казанской железной дороге научно-исследовательский центр по обогащению угля, и там открыли Институт горного дела имени Скочинского, и из Донбасса стали вызывать специалистов, в числе которых и Галина мама - Зоя Сильвестровна. Там они втроем с бабушкой жили сначала в общей квартире, а позже получили отдельную однокомнатную квартиру, где и прожили много лет. Так что такое «цыганское прошлое» наложило свой отпечаток на Галино представление о том, что такое родной дом.
Так вот, вразрез с Галочкиным определением, мой дом там, где моя мама, и теперь он уже на Гефсиманском кладбище под Бостоном, куда я хочу перевезти из Москвы и прах моего отца, чтобы мой семейный приют уже был в одном месте.
А в самом начале «моим домом» был дом номер 4 по Большой Калужской улице (а ныне, и уже давно, это Ленинский проспект) в Москве и сначала, до двух с половиной лет, 5-ая квартира, а потом этажом ниже - номер 3, чему меня научили тогда же, сразу после переезда, на случай, если я потеряюсь. А как дети теряются я тогда уже знала из книжки про Алешу-Почемучку «Что я видел» Бориса Житкова. Это была настольная книга моего раннего детства, скорее, младенчества, я ее знала наизусть и часто поправляла читавшего, так как знала ее слово в слово.
Впрочем, один раз я все-таки потерялась, и это было, когда мне было года два. Мы обычно пользовались входом в Парк Культуры и Отдыха имени Горького – так высокопарно он тогда назывался - со стороны Нескучного сада - там, где проезжая дорога спускалась к реке вдоль границы старинной Второй Градской больницы. Недалеко от входа в парк справа в конце аллеи был, кажется, небольшой фонтан со скульптурой, изображавшей играющих детей. Меня туда всегда везли в допотопной, купленной на барахолке, прогулочной коляске с железными колесами без недостающих шин - «тыр-тыр-тыр» - (они остались где-то в ранней молодости этого ископаемого средства передвижения), и при входе в парк я скидывала сандалики и в одних носочках стремглав бежала по покрытой красными кирпичными крошками аллее к этому фонтану.
Обычно я проделывала это с бабушкой, которая не могла за мной угнаться, а мама однажды решила меня проучить и спряталась, присев на корточки за скамейкой и при этом не упуская меня из виду. Когда я вдоволь набегалась и хотела вернуться к маме, я, к ужасу своему, ее не обнаружила. Тогда я стала ходить взад-вперед, приговаривая как будто про себя: «А где моя мама?», - и голос мой дрожал, а мама все слышала. Это «А где моя мама?» продолжалось в течение некоторого времени, причем мой голос все менялся не в лучшую сторону, в нем уже слышались слезы, и я начала забегать перед прохожими и обращаться к ним.
И уже почти начинала плакать, хоть и держалась. Тогда мама, не желая выставлять меня на позор в плачущем виде, наконец вышла из своего укрытия, и надо было видеть, с какой скоростью высохли слезы, и как я бросилась к ней. А публично плакать мама меня отучила еще до этого. Она как-то сказала мне, плачущей навзрыд: «Пойди посмотри на себя в зеркало, какая ты некрасивая, когда плачешь», - и это меня абсолютно убедило, и поэтому, когда я не могла удержаться от слез, я залезала под стол с длинной почти до полу скатертью и там сидела на перекладинке, невидимая для всех, пока слезы не высохнут и дыхание не восстановится. Туда же я пряталась, когда из детской поликлиники приходила молодая симпатичная медсестра Димошина делать мне уколы, и при этом я дразнилась: «Димошина-картошина», а она смеялась и вытаскивала меня оттуда, но это уже года в три-четыре.
Так что опыт потеряшки у меня уже был. Но не теряйся, маленькая Нора Михайловна! А в то время это была маленькая дама, которая выросла среди взрослых и ко всем обращалась не иначе, как на «Вы» и по имени-отчеству, не понимая или не принимая другой формы обращения. Например, «Марья Ивановна, давайте с вами играть в песочек!» И когда крошечный собеседник не понимал правильно вопроса: «Как вас зовут?», - и отвечал: «Таня» или «Маша», - она упорно повторяла тот же вопрос и приводила пример: «Вот меня зовут Нора Михайловна, а как Вас зовут?». И даже свою первую куклу она называла Мотановна, что означало Мария Ивановна. Она тогда еще не знала слово «отчество», а впрочем, во многих странах, в том числе и той, где она теперь живет, отчество не употребляется вовсе.
Добавить комментарий