Публикация Ирины Роскиной
СЕСТРА ЧЕХОВА
Мария Павловна Чехова прожила почти век. Сорок лет – при Чехове. Потом – тринадцать лет обеспеченной и независимой жизни наследницы. Потом – сорок лет жизни советского интеллигента после 17 года. Молодость свою Чехов и Мария Павловна провели так тесно, так вместе, что казалось ей – это навеки. Женитьбу Чехова она восприняла с драматизмом не вполне сестринским. Сама она не вышла замуж отчасти потому, что Чехов был рядом. В нее был безумно влюблен полтавский помещик Александра Иванович Смагин, но она не отвечала ему взаимностью. Она была влюблена в Георгия Михайловича Линтварева, который не любил ее. Трудно сказать, что было бы, если бы Жорж хотел на ней жениться. Я думаю, что брак бы не состоялся, так как она не стремилась к браку вообще.
И Чехов писал о сестре Суворину, что она единственная девица, которой искренне не хочется замуж. И самому Чехову тоже так явно не хотелось жениться… Приятная, миловидная сестра, которая так аккуратно вела хозяйство, делала необязательным присутствие новой женщины в доме. Зачем была бы в нем суматошная, чем-то чужая, хотя и любящая Лика Мизинова? Приятно было получать ее беспорядочные, сумбурные письма, но жить с ней не хотелось, отчасти потому что рядом была Маша. Болезнь Чехова и переезд в Ялту изменил их жизнь. Понадобилась жертва, но Мария Павловна, точно так же, как и Ольга Леонардовна, не принесла её. Им обеим всё время казалось, что здоровье Чехова, – хоть и слабо, но не смертельно же? Смерть его была для них неожиданностью, хотя врачам давно уже было ясно, что дело плохо, только они никак не могли деликатно внушить это женщинам.
Обвинения обычно идут в адрес Ольги Леонардовны, но ведь и Мария Павловна не хотела бросить Москву и жить круглый год в Ялте. К 1899 году Мария Павловна подошла в своём профессиональном расцвете. Она была хорошая учительница, работавшая в гимназии с хорошей репутацией, и ей было неохота менять частную гимназию Ржевской на ялтинскую гимназию С.П. Бонье, которая, как поклонница Чехова, конечно, нашла бы ей место. Ольга Леонардовна и все художественники относились к Марии Павловне очень хорошо. По вечерам ее приглашали в театр, после спектакля ехали куда-нибудь ужинать.
Мария Павловна была хорошо воспитана, тактична, весела. Ей было около тридцати пяти, но она ещё вполне сохранила свою стройность и миловидность, а главное – как женщина она была очень стойкая, и кокетничая, никогда не переходила границы. Словом, у неё был успех, и зарыться в ялтинский покой ей не хотелось, а проблемы ялтинского сортира ей наскучили. Чехов предлагал ей даже работать у него секретарем за деньги, чтобы сохранить ей чувство самостоятельности, свой заработок. В это время он начал готовить свое собрание сочинений, – так называемое марксовское издание, – и работы было очень много: надо было пересмотреть комплекты старых газет и журналов, собирая его произведения с 1880 года, переписывая их, отделяя его псевдонимы от чужих…
В работе этой Мария Павловна принять участие не захотела. Пришлось писать всем знакомым, – женщинам, которые были в него влюблены, случайным приятелям… Правда, после смерти Чехова Мария Павловна переехала в Ялту и посвятила себя собиранию чеховских писем. Но она вообще была очень практична и рассудила, что это дело, стоящее не только в одном лишь моральном плане. Революция застала Марию Павловна богатой и благополучный наследницей. Ей пришлось много пережить во время Гражданской войны, – большевики ее, разумеется не думали щадить. Так много говорилось о том, что де Маркс ограбил Чехова, однако на деньги, полученные от Маркса, Чехов купил участок и построил свою ялтинскую дачу; после революции же оказалось, что за сочинения Чехова Мария Павловна не получает вообще ничего и что дача – больше не её собственность, а “народный” (!) музей, в котором ей буквально из милости дали быть “директором”! И за эту скромную зарплату она должна была водить экскурсии по собственному дому, отвечать на бесконечные вопросы праздношатающихся туристов, псевдочитателей Чехова, и инвентаризировать старые скатерти, называя их экспонатами!
В частной переписке Марии Павловны отразились следы пережитого шока, она долго не могла привыкнуть к новой роли, – но, как все советские люди, привыкла и даже стала строчить какие-то брошюрки, где писала о необыкновенной чести, выпавшей дому-музею Чехова – его, видите ли, посетил Вячеслав Михайлович Молотов! Письма, которые она годами собирала, которые дарили, доверяли ей адресаты Чехова, она хранила в своем сейфе в банке Джаншиева, и когда советская власть объявила национализацию банков, содержимое сейфов стало государственной собственностью.
Литературоведы-разбойники типа Н.Ф. Бельчикова занялись разборкой её бумаг и передачей в государственные архивы. В тот момент Мария Павловна, возможно, ещё и не осознавала всей материальной ценности автографов Чехова. Она знала только одно – что ей их передали на хранение, а она их не сохранила… Впрочем, в жизни часто случается так, что одно бедствие – спасение от другого. Чеховский архив благополучно (и надо сказать, по-настоящему благополучно, то есть открыто для исследователей) сохраняется в Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В.И. Ленина; а лежи он где-нибудь в другом месте, ещё неизвестно, что было бы. Впрочем, от бедствий немецкого нашествия Чехов был застрахован. Немцев Чехов не раздражал: он был антисемитом[1], многажды бранил жидов, а немцев любил и противопоставлял французам. Франко-русские симпатии Чехов считал ерничаньем Александра Третьего, а немцев признавал стоящими людьми.
При Гитлере не был разрушен памятник Чехову в Баденвейлере, а к Марии Павловне в Ялтинский дом вселился культурный майор, полный почтительности и предупредительности. Его отношения с нею были столь уютными, что она даже пожаловалась ему на то, что при большевиках не могла найти обоев – переклеить кабинет Антона Павловича. Немец (мне даже фамилию его в своё время называли, да я не запомнила) заказал обои особого рисунка на фабрике в Дрездене. Возвращение советских войск Мария Павловна восприняла как кошмар – она считала, что её тут же расстреляют. Когда первый красноармеец ворвался в ялтинский дом, она стояла на коленях перед иконой и молилась. Красноармеец поднял её с колен и поцеловал. Миновал её расстрел, и пошла прежняя советская жизнь.
Вот что пишет об этой жизни Н.Я. Мандельштам: “В детстве, читая про французскую революцию, я часто задавалась вопросом, можно ли уцелеть при терроре. Теперь я твёрдо знаю, что нельзя. Кто дышал этим воздухом, тот погиб, даже если случайно сохранил жизнь…” Не вполне, впрочем, случайно. Дело в том, что у Марии Павловны была в Германии родственница. Ее родной племянник, знаменитый актёр Михаил Чехов был женат на племяннице О.Л. Книппер, тоже Ольге. “Дети” давно разошлись, но Ольга оставила себе фамилию Чехова. Она была крупнейшая актриса немецкого немого кино и любимица Гитлера. Очень дружила она и с Герингом. А Геббельс, который ненавидел Геринга, был всё же вынужден её принимать, так как очень уж любил ее Гитлер.
При немцах Мария Павловна наконец-то возобновила прерванные культом Сталина родственные отношения и прекрасный портрет красавицы Ольги стоял у нее на столе. Так что были причины молиться в страхе за свою жизнь. Однако дело повернулось не так, как можно было ожидать. После войны Ольгу на самолёте привезли в Москву, поселили (тайно от Ольги Леонардовны) на Кутузовском проспекте и возили ежедневно в Кремль. Видимо, при Гитлере Ольга помнила, что она русская, – утверждать больше не решаюсь, хотя и предполагаю. И так от немцев Марию Павловну спасло то, что она считала Ольгу Чехову своею, а от наших – то, что они считали Ольгу Чехову своею. Так она сохранила жизнь. (А уж дом-то чеховский сколько раз мог быть разрушен – белыми, красными, немцами, красноармейцами – и вот, уцелел!) Уцелело и всё, что хранилось в доме. А Мария Павловна продолжала свою собирательскую деятельность.
Конечно, возобновить архив количественно и качественно было невозможно, но всё же у неё ещё было много писем самого Чехова (которые у нее, правда, иногда выклянчивали, иногда выкрадывали, а иногда она сама, вдруг расщедрившись, открывалась сундук), и ей предложили участвовать в новом издании сочинений и писем Чехова, которое началось – странно даже теперь вспомнить – в 1944 году. Мария Павловна дала свои комментарии к письмам брата. Разумеется, научного комментария она делать не могла (наша издательская практика в области комментирования классиков стояла уже достаточно высоко), но она много помогала изданию, ибо располагала такими биографическими сведениями, которые никто кроме неё дать не мог. И естественно, Гослитиздат включил ее в состав редколлегии – отчасти из пиетета, отчасти по заслугам. Но не тут-то было. Против её кандидатуры оказался ЦК. Раскрыв двадцатитомное (красное) издание Чехова (Сочинения и Письма) Вы увидите, что на титульном листе стоят две выразительные фамилии: А.М. Еголин (позднее оскандалившийся в бардаке Александрова[2], а в сорок шестом году пропагандист постановления ЦК о Зощенко и Ахматовой) и Н.С. Тихонов. Оба они, разумеется, не имели решительно никакого отношения к делу. Я думаю, что Мария Павловна была очень огорчена. Да и правда, обидно.
Но всё-таки ей выпал большой почёт, которого она никогда не получила бы, будь она сестрой не Чехова, а, к примеру, Лескова. У Лескова нет своего дома-музея, и сестра его не стала бы директором, а прозябала бы на пенсию отнюдь не правительственного полёта. Чехов принадлежит к писателям, которых лишь ненадолго отвергли в двадцатых годах, а уже к 1929 году полностью признали и усыновили. Он не написал “Бесов”, не написал “Воскресенья”, не написал “Некуда”. И его сестра, которая – в отличие от Александры Львовны Толстой – никогда не ставила самовар антропософам и теософам, благополучно привела свою жизнь без единого дня тюрьмы и закончила её у себя на родине, оставшись образцом покойный и благообразной старости.
НА ЛУКЕ
Чеховы любили природу, всегда выезжали куда-нибудь на лето. И где бы они ни жили лето, всегда потом долго продолжалась – и зиму, и следующее лето, и много-много лет – дружба, переписка. Это было их свойство. Большая семья сплачивала вокруг себя другие семьи, и было весело.
Историю одного лета [1888] я сейчас открою. Значит, так. На Луке жила семья Линтваревых: помещица Александра Васильевна и ее дети, уже взрослые, но еще молодые. Женат был только Павел Михайлович; Георгий Михайлович – пианист, Наталья Михайловна – учительница, Зинаида Михайловна – врач, Елена Михайловна – тоже врач. Была у Александры Васильевны племянница Вата, Валентина Николаевна Иванова.
Были и дальние родственники, семья Смагиных, Александр Иванович и Сергей Иванович, которые стали хлопотать, нельзя ли Чеховым купить неподалеку хутор; но это позже. Хутор – это деталь, не в этом дело. А Чеховы приехали – Антон Павлович, его неженатые братья Михаил и Иван, молоденькая Мария Павловна (Иван и Маша учителя, Мишка – студент-юрист), да из Питера прикатил на неделю недавно овдовевший Александр. Мне жаль что я их фотографии не могу привести: такие все молодые, веселые. При них веселятся и старики: Чеховы привезли, конечно, и родителей. Кроме того гостит старик Плещеев, который любит всё мучное, и ему ежедневно пекут пирожки, и Чехов зазывает Суворина (которому либеральные Линтваревы дают отворот поворот), зазывает вообще всех, кому пишет, у Линтваревых гостит знакомый профессор из Харькова, и все это кипит, веселится.
Мария Павловна влюбилась в Жоржа Линтварева. Трудно сказать, сколько длилось это чувство, но когда через пять лет влюбившийся в неё Сергей Иванович Смагин сделал ей предложение, и она отказала, то причиной отказа явилась, видимо, именно любовь к Жоржу, а вовсе не преданность Антону Павловичу, как – через 50 лет – хотела представить Мария Павловна. Смагин же влюбился в неё настолько сильно, что и через пятьдесят лет говорил о ней Лидии Алексеевне Авиловой, которая в свою очередь говорила о своей неизбывной любви к Чехову. Она и написала о своем разговоре со Смагиным Марии Павловне Чеховой, в надежде смягчить её и растрогать, но и ее любовь к Чехову, и любовь Смагина к Марии Павловне были безразличны адресатке, во всяком случае на своё письмо Авилова ответа не получила.
Наталья Михайловна Линтварева влюбилась в Чехова. О глубине и силе этого чувства судить трудно, так как в переписке оно не отразилось: чеховские письма сдержанны, письма же свои собственные Наталья Михайловна забрала из архива, и они погибли во время оккупации Украины немцами. Наталья Михайловна умерла во время войны, замуж она так и не вышла. Дружеские ее отношения со всеми Чеховыми сохранились надолго.
Иван Павлович сделал предложение Вате, и они считались женихом и невестой все лето. Почему брак этот расстроился, неизвестно. Александр Павлович Чехов скоропалительно влюбился в Елену Михайловну Линтвареву и, приехав в Питер, написал брату Антону письмо, в котором просил его “поспрошать” Елену Михайловну, очень ли он будет некстати, если попросит ее руки. Антон Павлович был очень недоволен таким мещанским поведением брата, решительно отказался быть свахой (хотя мать и сестра мечтали об этом браке для беспутного Александра – Елена Михайловна была очень интеллигентна, симпатична и всем нравилась) и велел брату думать своей головой. Брат быстро остыл, уже в ноябре женился на другой женщине (от которой и родился вскоре его знаменитый сын Михаил Александрович Чехов, актер), и Елена Михайловна, видимо, не пережила ничего тяжелого. В общем, из всех историй эта, видимо, наименее травматичная для действующих лиц. Впрочем, может было и еще что-то, чего я не знаю…
Итак, одно лето. Сколько завязано узлов, сколько жизней уже пострадало и еще не знает об этом!
Наталье Михайловне Линтваревой было в это лето 25 лет, как и Марии Павловне. Она была хохотушка, умела хозяйничать, построила у себя в усадьбе на свой счет школу и (она кончила Бестужевские курсы), как пишет Чехов, учила хохлят басням Крылова на малороссийском языке. Он же пишет о ней, что она “не откажется от самой шаблонной любви, хотя и читала “Капитал” Маркса, но замуж едва ли выйдет, так как некрасива”. Помилуйте, Антон Павлович! Да разве только красивые выходят замуж? – Ну, а вот он думал так. И что имел в виду под словами “шаблонная любовь”? Чего он сам искал в любви? Нашёл ли?
ЛИКА МИЗИНОВА
Лика была очень скоро после знакомства с Чеховым [1889], так сказать, решена на всю жизнь. Она любила Чехова, вероятно, ещё и тогда, когда он женился на Книппер. Во всяком случае эта женитьба не была Лике безразлична. А долгая жизнь у неё была ещё впереди.
Когда Лика вышла замуж за Санина-Шенберга, режиссёра Художественного театра, Чехов не одобрил ее брак, считал, что ей не будет с ним хорошо. Как оказалось на самом деле, никто не знает. Во всяком случае я не знаю. Меня всегда мучили представления о её старости: старость у неё была тяжёлая. Они с мужем после революции жили в Париже, жили трудно – хотя к Парижу Лика издавна была привержена – и к смерти она подошла тяжело: распухла от водянки. Последними её видели незадолго до ее смерти художественники, когда ездили на свои последние предвоенные гастроли (с треском провалились) – ноги у Лики были невероятными, “слоновыми”, и от красоты не осталось следа.
Лика была скромная женщина, хотя это и не вполне вяжется с той веселой богемной жизнью, которую она вела, быть может, не так уж и любя ее. Она не переоценивала себя и даже была скорее неуверенной в себе, несмотря на красоту и успех в обществе; отнюдь не переоценивала она и чувство к себе со стороны Чехова. Лика не была настойчивой в их отношениях и, главное, очень не хотела быть настойчивой. (Вот уж когда за дело взялась Книппер… Та умела добиваться своего!)
Чехов был увлечён, очарован Ликой. Это видно по письмам, особенно если сравнить его письма к ней с письмами другим женщинам, которые были в него влюблены. Например, так же долго и ненавязчиво любила Чехова Е.М. Шаврова. Она делала вид, что переписывается с Чеховым только для того, чтобы он правил ее рассказы, и без конца, годами посылала ему свои надушенные письма на дорогой бумаге с монограммами, она только один раз осмелилась сказать ему о своей любви. Чехов не ответил ей ничего, как будто это и не было сказано. С Ликой было не так. Лику хотелось часто видеть, хотелось, чтобы она жила в Мелихово, но не как жена. Почему? Всех биографов и читателей Чехова занимал этот вопрос. И правда, интересно ведь, почему?
Я думаю, что Чехов с юных лет привык иметь дело с проститутками. Это наложило отпечаток на все его романы с подругами сестры. Спать с ними он не нуждался. А жениться – вот чего ему никогда не хотелось, так это жениться. Семья и без того у него была большая, тяжелая, сложная – родители, сестра, братья, которые толклись тут же в доме…
Мне кажется, что Чехов все же сблизился с Ликой, только уже после ее разрыва с Потапенко, когда их чувство было уже на спаде, подорвано. И близость их была кратковременной.
Лика, при всей ее пылкости, была застенчива. Она не только не оставила никаких воспоминаний, но и мало делилась со своей близкой подругой – Марией Павловной. Впрочем, может быть она предполагала то, что предлагаю я – что роль Марии Павловны в чеховских романах всегда была двойственной. Марии Павловне женитьба Чехова была страшным сном.
Дуся Эфрос осталась единственной женщиной, о которой Чехов произнес это слово -- “невеста”.
ЖЕНА ЧЕХОВА
Я знала много людей, которые были с ней знакомы в ее поздние годы и находили ее обворожительной, умной, прекрасной во всех отношениях. Но в чеховиане стало уже это традиционным относиться к ней непочтительно. Она сама была виновата в этом: не надо было добровольно отдавать (а точнее продавать) архиву интимные письма Чехова к ней и её к Чехову. Впрочем, тут сыграло роль ее долголетие. Она сделала это через 30 лет после его смерти, когда самое воспоминание о нём стало для неё уже мифом. Она прожила большую и яркую жизнь вне Чехова, совсем не как его вдова, хотя и дорожила той приставкой к фамилии, которую получила, настояв на венчании. Чехов никогда не пошёл бы к венцу, если бы не ее настойчивость в этом вопросе, не огласка, которую получили их отношения.
Во-первых, Чехов сознавал свою обречённость. В сорок лет он уже был старым человеком с тяжёлой одышкой и больным кишечником. Во-вторых, ему женитьба на Книппер не приносила никаких перемен в жизни: было уже ясно, что не будет общей жизни, общего хозяйства, общих денег, словом того, что отличает брак от романа.
Отчасти, это и подтолкнуло Чехова уступить просьбам Ольги Леонардовны (она даже братьев своих просила с Чеховым поговорить о свадьбе), и обо всем этом он с поразительной для любящего жениха трезвостью написал своей сестре. Мария Павловна была поначалу подругой Книппер. Вообще она всегда поощряла романы Чехова с её подругами: как бы всё оставалось в семье. Она очень тепло относилась к Лике, а возникшая невесть откуда Авилова была антипатична ей, так же как и безответно любящая Чехова Татьяна Львовна Толстая. Но когда оказалось, что Книппер стала членом семьи Чехова, Мария Павловна пережила тяжелый шок.
Это была для нее неожиданность. Ей казалось, что она не выйдет замуж, и Чехов не женится, что это их судьба. Обе они ревновали Чехова друг к другу, и между ними было несколько нехороших сцен, но, к чести, их надо сказать, что всё это было забыто, и обе женщины, носившие фамилию Чехова дружили ещё полвека… Они были не так уж непохожи, как может показаться с первого взгляда: учительница и актриса. Но недаром они подружились вовсе не через Чехова. Книппер была более чем самостоятельна и очень направлена к своей карьере. Сказать теперь, была ли она хорошей актрисой, можно лишь условно. Во всяком случае, ей безусловно помогало постоянное протежирование Немировича-Данченко, с которым у нее был роман и до Чехова, и, по-видимому, при Чехове.
Бросать театр она не хотела, и Чехова умело убеждали, что это будет крахом для репертуара, в котором были и его пьесы. Письма Книппер к Чехову служат доказательством того, что она не понимала его ни одной минуты, ни в чём. Она страдала от этого, потому что у нее хватало женской чуткости, чтобы это знать. Она не понимала прежде всего состояния его здоровья. Сама здоровая, волевая, как всякая актриса, привычная играть с высокой температурой, ехать на гастроли в гриппу и проч., она не верила врачу Чехова Альтшуллеру, когда он прямо пытался объяснить ей, как плохо обстоит дело. “Альтшуллер преувеличивает”, – убеждал её Чехов, и она предпочитала верить Чехову, потому что это было ей естественнее. Она задавала Чехову вопросы: “Для чего жить?” – как самая глупая из его читательниц, и не видела того, что было у нее под носом – не видела, что ей-то надо жить для продления его жизни…
Он боролся с кашлем, удушьем, сердечной слабостью и изнуряющим поносом, она же, не переставая, толкала его заканчивать “Вишнёвый сад” и, вероятно, изводила вопросами о том, почему же он никак не закончит пьесу, столь нужную для репертуара театра… В браке так не бывает… Это и не стало браком, осталось романом двух зрелых людей, с не слившимися существованиями. Разделены они были далеко не только городами, но и всем складом чувств. Можно только представить себе, как дергался Чехов, читая в письмах Книппер что-нибудь вроде “пардон, мон шер, за выражение”. Это по поводу слова “задница”. Сколько высмеял Чехов подобных “моншеров” до своего знакомства с Книппер!
Одного моего знакомого литературоведа Книппер и Мария Павловна приняли в двадцатых годах очень плохо, а потом извинились, добавив: “Мы думали, что вы из государственной нации” (т.е. из евреев). Но вскоре государственной нацией стали артисты Художественного театра, и Книппер, хотя ей и было это очень удивительно, стала заниматься месткомовскими делами. Куда же было деваться? Она привыкла представительствовать, сидеть в президиумах. У нее было очень много денег, славы, дешёвого сталинского почёта. Не знаю, задавала ли она ещё кому-нибудь вопрос: “Для чего жить?” Впрочем, она ведь и от Чехова ответа не получила…
Я как-то ответила Михаилу Светлову, который приглашал меня зайти к нему по-соседски (мы жили в одном подъезде): “Вряд ли мы с вами хорошо поговорим. Для меня вы слишком любите советскую власть”. Светлов воскликнул с присущим ему остроумием: “А кого мне любить? Бельгийскую власть?” Так притерпелась и Книппер. И когда она выступала с орденами на вечернем туалете, хотелось сказать словами Бунина Щепкиной-Куперник: “Несчастная старуха!”.
Добавить комментарий