Эту небольшую историю я извлекаю из раздела памяти, именуемого "Незабываемое". Она, эта история, помимо моей воли вписалась так, что все мои попытки "списать" ее оттуда, не увенчались успехом. Никаких записей по поводу этой истории я не делал. Это было небезопасно.
...Первый раз я увидел его, придя в штаб батальона. Он сидел в шинели (в штабе было тепло) за пустующим столиком, побрякивал пальцами о пустой стакан и бесцеремонно оглядывал каждого входящего.
Можно было предположить, что он ожидает командира части, но вот командир прошел в свою комнату, а у нас все оставалось, как до его прихода.
Я не запомнил звания этого человека, которого увидел, придя в штаб: то ли старший лейтенант, то ли капитан. Поглядывая на него, я обратил внимания на его холеные, не знающие покоя руки и его злые и колючие взгляды, которыми он "одаривал" окружающих.
Все его поведение выражало раздражение и нетерпение. Закончив свои дела, я вышел из штаба. У меня осталась плохо осознанная тяжесть от
тяжеловесного "делового" безделия этого старшего лейтенанта.
Когда мне довелось увидеть старшего лейтенанта во второй раз, его раздражение и нетерпимость проявились еще сильнее. Теперь можно было сказать, что не только его руки, но и сам он весь не знает покоя.
Случай снова свел меня со старшим лейтенантом, хотя я инстинктивно избегал его. Не будучи брюзгой, я все же плохо воспринимаю общение с человеком, склонным к частым, каким-либо лишним, ненужным действиям – бренчанью о стол, качаниям ноги, длительному копанью в карманах, демонстративному извлечению носового платка и использованию его и т. п.
На этой "встрече” я увидел нечто худшее. Старший лейтенант часто и без всякой нужды вытаскивал из кобуры револьвер, заряжал его, разряжал, протирал своим белоснежно-чистым платком, сдувал невидимые пылинки, быстро перекидывал его с руки на руку. Эти и другие опасные свои манипуляции с пистолетом он делал, не глядя на него. Все это время, за исключением моментов, когда он вдруг небрежно начинал целиться в окно, дверь, взгляд его немигающих глаз был сосредоточен на одном каком-либо присутствующем военнослужащем.
Создавалось впечатление, что с этим оружием он уже давно "на ты", и, что главное, он, не колеблясь и с легкостью, может использовать его неод-нократно и может повторить это в любой, по его мнению, удобный момент. Я обратил внимание на то, что двое лиц старшего командного состава не сочли нужным указать старшему лейтенанту на неуместность и опасность его манипуляций.
Полагаю, не я один испытывал пробегающий по спине холодок, глядя на эти "игры".
"Кто он такой? Чем занимался до войны, чего добивается?" - думал я, идя к себе в землянку. Рабочим он не мог быть, достаточно было видеть его холеные руки. Интеллигент? Судя по поведению, и рядом не стоял. Кадровый военный? Откуда тогда, как я успел заметить, крайней степени раздражительность, нетерпимость к другим, несдержанность, встречающиеся разве только у людей высокого ранга. Он был всего старшим лейтенантом, и к тому же это обращение с оружием... Кадровые военные обнажают оружие только на стрельбах и при чистке.
Наверно, я не смог скрыть своей антипатии к старшему лейтенанту потому, что он проявил вдруг интерес к моей личности. Об этом мне рассказал симпатичный молодой человек – замполитрука роты. Оказалось, что старший лейтенант долго и подробно расспрашивал его обо мне.
"Что же вы рассказали обо мне?" - спросил я. "То, что знал о вас только хорошее, в частности, что все бойцы слушают вас внимательно", – ответил замполитрука и вопросительно посмотрел на меня, ожидая получить объяснение этому расследованию. "Как же он отреагировал на вашу положительную оценку?"
"По-моему, остался недоволен", – последовал ответ.
Я с трудом скрыл свое смятение: "Что нужно от меня этому человеку - старшему лейтенанту?"
К тому времени я уже знал, что он, крайне раздражительный, абсолютно нетерпим к любым возражениям – тут же теряет самообладание.
Он мало общался, обычно ходил в одиночку. Внешне имел холеный, благопристойный вид, если не обращать внимания на неприятные резкие движения и – особенно – взгляд.
Когда я встречал его в гарнизоне, мне виделся человек, маниакально жаждущий всадить в кого-либо всю обойму и насладиться содеянным. В мо-ем воображении он походил на тигра, отведавшего "человечины" и с нетерпением рыскающего в поисках очередной жертвы.
Конечно, у меня не было ни одного весомого факта для такой фатальной убежденности. Все базировалось на каком-то зверином чутье. Одно упоминание об этом человеке лишало меня покоя. Вечером того же дня ко мне обратился командир соседнего взвода:
"Знаешь старшего лейтенанта? - начал он приглушенно. - Ну, такого... с глазами...?"
"Какого? Все с глазами", – ответил я, хотя сразу догадался, о ком речь.
"Ну, еще смотрит так", – продолжает взводный.
"Не понимаю, как смотрит?”
Взводный задумывается на минуту, потом говорит: "Смотрит так, словно говорит: "Ка-а-к? Тебя еще не расстреляли, каналья!"
"Лучше не определить этот взгляд, – отмечаю я, – точно и хлестко!"
"Так что, старший лейтенант?” – спрашиваю я взводного.
"Год тому назад он стрелял в солдата – тракториста из РАО*,
"Как стрелял? За что? Убил?" - взволнованно спрашиваю.
"Знаю только, что стрелял в живот: солдат находился на гауптвахте, больше ничего не знаю”, – и, как бы спохватившись, взводный замолчал. Очевидно, о таких делах лучше молчать.
"За что он мог стрелять в безоружного солдата?" – не мог успокоиться я. В чем провинился солдат? Либо не встал "во фрунт" перед вошедшим на гауптвахту офицером, либо, не выдержав придирок жандарма, адресовал его по-русски в другое место.
Там, "на губе", не могло быть серьезного повода для стрельбы в человека... Я не мог успокоиться.
Трактористы, обслуживающие взлетно-посадочную полосу, не знали отдыха, спали по три-четыре часа в сутки. Работали ночью, днем, в жару, когда закипала вода в радиаторе, зимой в морозы, когда нельзя было дотронуться рукой до железа, в холод и стужу, в дождь и снег (полоса должна была быть в порядке в любое время!).
Мокрые, холодные, всегда не выспавшиеся, оглушенные, они не покидали аэродром. О них можно было твердо сказать: они ковали Победу.
Никто в части не подвергался большему риску во время налетов немецкой авиации, чем они, постоянно находившиеся на открытом месте, оставаясь, по существу, открытой мишенью.
Нет! Стрелять в такого солдата-работягу не стал бы (да и не смог бы) нормальный человек. «Кто же он такой, этот старший лейтенант?"...
И передо мной снова всплывает его взгляд: в нем страшное нетерпение, неудовлетворенность, едва сдерживаемая злоба и вместе с тем проблески страдания, как у наркомана, лишенного наркотиков...
И тут меня осеняет догадка. Да это же человек, втянувшийся в убийства. Ему, как воздух, нужны унижение, страдания жертв. Это не иначе, как профессионал-убийца. Как я этого не понял сразу?
Он оттуда, из 1937–38 годов, оттуда, из подвалов, где стреляли без колебаний и принуждения по вошедшей в кровь привычке; где уже не могли не стрелять, куда на потребу профессионалам привозили живых, невиновных, а увозили сваленной грудой. Кровавый конвейер работал непрерывно...
'* РАО - рота авиационного обслуживания.
Публикация Лианы Алавердовой
Добавить комментарий