Саша Лифшиц родился в 1919 г. в Минске. Он рано лишился матери, даже не помнил, как она выглядела и как умерла. Отца тоже практически не помнил – тот ушёл к другой женщине, которая отказывалась принять маленького Сашу.
Его взял к себе дядя-врач, живший в Москве, достаточно обеспеченный человек, но в чужой семье мальчику было трудно – он был там лишним, даже мешающим, и ему часто давали это понять. Родственники ни разу не вспомнили про его день рождения. Случалось, что Сашу выгоняли из дому, и он возвращался только на следующий день. В школе ему собирали деньги на ботинки, одноклассники иногда покупали ему билет в кино.
Он чувствовал себя никому не нужным. Унижение, неуверенность в себе иногда принимали уродливые формы. Чтобы самоутвердиться, он взрывался, грубил, спорил во время урока, который ему не нравился, вылезал в окно и спускался по пожарной лестнице.
Попав после пятого класса в пионерлагерь, Саша повесил над кроватью фотографию Василия Качалова в одной из ролей. Вожатый спросил:
– Почему ты повесил какого-то мужика в шляпе, а не Будённого или Ворошилова?
– Это не мужик в шляпе, – ответил Саша, – а артист Качалов.
За такой ответ над мальчиком устроили суд. Выстроили всех в линейку, провинившегося заставили под барабанный бой пройти сквозь строй и сняли с него пионерский галстук. Начальник лагеря грозно кричал: "Мы таких в 19-м году расстреливали!".
Возвращаться к родственникам Саша боялся и оставшиеся до окончания смены две недели ночевал на чердаке с воришками, питаясь чем придётся.
После окончания школы Александр поступил в Московский авиационный институт и через полгода бросил – учиться там только ради бесплатного места в общежитии не захотел, а точные науки его никогда не привлекали.
Окончил пятимесячные преподавательские курсы в Серпухове (там было общежитие, тоже бесплатное) и год проработал учителем русского языка и литературы в подмосковной деревне Вешки.
В первый же день сослуживцы его напоили, и началась грязь... Директор и завуч ненавидели друг друга и сильно пили, каждый из них пытался сделать его своим сторонником. Другие тоже пили и стучали друг на друга. Он читал детям Есенина, об этом донесли («не те стихи!»), и его выгнали из комсомола; так закончилась учительская карьера.
В 1939 г. Александр поступил на театроведческий факультет ГИТИСа, но через два месяца получил повестку в армию.
Незадолго до призыва вдруг позвонила какая-то девушка и стала разыгрывать его, а потом предложила встретиться. Тут надо кое-что пояснить. Однажды, ещё живя в семье, он нечаянно услышал, как троюродный брат-красавец сказал: «Интересно, Шурика сможет когда-нибудь полюбить женщина?».
Саша представил себе женщину в белом, как Снежная королева, такую прекрасную, что её можно только боготворить издали, взял маленькое зеркальце, посмотрел на себя в профиль и понял: нет, его – не сможет…
Девушка, которая позвонила, представилась ему именно такой, и он ответил: «Не надо встречаться. Вы придёте вся в белом, прекрасная, а я – вы не знаете, что увидите...». А она в ответ: да не такая уж я белая и прекрасная, я как раз чёрненькая, маленькая. Ну, они и встретились…
Пять дней они провели вместе, а на шестой он пошёл на призывной пункт. Большинство ребят провожали женщины, они бежали за грузовиками, плакали. А та, некрасивая, не плакала и кричала на бегу: «Видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена!» – «Жена, – думал Саша, – какая жена? Чёрненькая, маленькая, совсем не беленькая и не прекрасная!»
Ему не было семнадцати…
Её звали Фрида. Она ждала Сашу шесть лет – два года довоенных казарм и потом ещё четыре военных года.
В воскресенье 22 июня 1941 г. их роту повели в Дом Красной Армии на просмотр фильма. Саше удалось не пойти в зал – ему хотелось побродить по городу. К концу сеанса вернулся к ДКА, чтобы незаметно встать в строй. Когда открыли двери кинозала, он окаменел: мальчишки-красноармейцы выскакивают из клуба и кричат: "Ты что, не слышал! Объявили войну с Германией! Свобода! Повоюем недельки две и победим. А там и дембель!» – ведь их убеждали, что Красная Армия сильна и непобедима…
Они шли по городу, пели, смеялись, а женщины плакали им вслед. «Очень скоро мы поняли, – писал впоследствии Александр, – до чего были глупы и благостны. В считанные дни пришло горькое осознание беды, отрезвление».
В первые, самые трудные месяцы войны полк, в котором служил Александр, не раз попадал в окружение, из которого они с трудом прорывались к своим, недосчитываясь не только убитых и раненых, но и дезертиров.
«Проходишь деревнями, – вспоминал он, – и только обгорелые печки. Ребята, теряя головы, бросались в магазины, хватали бутылки, пили, пили, хватали из касс деньги, деньги, деньги... Но когда доходили до большой, трудной реки – эти деньги выкидывали, они были тяжёлые. А крестьянки давали нам молоко за так...»
Тяготы войны он переносил терпеливо. Был связистом, сапёром, участвовал в боях. Получил медаль «За отвагу», но очень скоро её потерял – вытряхивал из одежды вшей, она и слетела. Осталась только сероватая планка с голубыми полосками по бокам.
В одной из атак под Ржевом бежал вперёд, за ним два солдата-узбека из их взвода. Вдруг почувствовал, будто один из них бьёт его сапогом в бок. Свалился в воронку от мины, и эти оба – сверху. Захотелось крикнуть: «Дайте дышать!», но не смог – так больно. Подумал, что они бросились в воронку отлежаться, переждать атаку, но он-то тем временем задохнётся… Потом их вытащили. Оба были убиты.
А в бок Сашу ударил не сапог, а осколок мины. Пройдя между рёбер, он остался в левом лёгком, над сердцем. В госпитале пытались его удалить. Анестезии не было, резали по живому. Потом оказалось, что осколок не извлекли – боялись задеть жизненно важный сосуд; так он и остался в лёгком.
Долечивался Саша в Москве, в Боткинской больнице. Здесь неожиданно для самого себя стал писать стихи.
Всё ещё, хотя и реже
снятся сны, где минный скрежет
и разрывов гарь и пыль.
Это – было, я там был.
Когда поправился, получил пятидневный отпуск. «Моих родственников в городе не оказалось, – рассказывал он потом в одном из интервью, – и я решил поехать к пропадающей в голоде и одиночестве вдове своего отца (той, что когда-то отказалась его брать – М. Г.). Хорошо, что она хоть впустила меня в дверь. Достаю из вещмешка сухой паёк – тушенка, сухари, сало. Она так жадно на все это смотрела, что я решил уйти, мол, пусть она поест без стеснения. А когда вернулся, увидел, что все мои продукты аккуратно сложены в пакет. А мачеха горько плачет. Как же мне стало тогда стыдно!».
После войны Александр засомневался, нужно ли восстанавливаться в ГИТИСе, т. к. театр он уже разлюбил. Решил поступить в институт кинематографии на сценарный факультет. Перед экзаменом по специальности досыта наелся хлеба. Ему стало нехорошо, и он сидел, тупо уставившись в доску. Преподаватель, показывая на него, обратился к аудитории: «Вот вы все сразу схватились за ручку, а он, молодец, не спешит, сначала обдумывает». Еле-еле написал Саша тогда страничку и сдал её. А через два дня услышал, как один из поступавших говорит: «Какой-то солдатик, по фамилии Лифшиц, написал потрясающий рассказ, всего на одной страничке». Другие экзамены он тоже сдал и поступил в мастерскую Е. Габриловича.
Жениться он не собирался, у них с Фридой была договоренность о свободном партнерстве. И всё же они расписались. Забежал как-то к Фриде по дороге в лавку за керосином, а её отец вдруг говорит: «Шурик (так его там называли), а когда ж вы с Фридкой жениться думаете?». Саша пожал плечами: да пока, мол, не думаем… Фрида, мы же договорились?
А Фрида говорит: «Нет, Шурик, мы ни о чём не договаривались». Отец обрадовался: ну вот и хорошо, идите прямо сейчас да и распишитесь. «А как же? – растерялся Саша. – У меня и паспорта с собой нет. За керосином вот…» – «Так сходи за паспортом, и вперёд». И Саша, совершенно не готовый к обороне, пошёл за паспортом, потом в загс с бидончиком для керосина в руках. А уже после – за керосином. И оказался женатым на всю жизнь.
Вырваться на свободу, раствориться, не быть никому должным, сбросить морок фронта, где от смерти его спасли два трупа, и просто выспаться – вот о чём мечтал Саша Лифшиц в свои двадцать три года. А совсем не о женитьбе.
Ощущал свою вину. Пытка этой виной продолжалась все шестьдесят лет. Бывали другие женщины, но чувство вины не давало уйти, развестись. Хотя, возможно, это был бы единственный спасительный выход для обоих. До самой смерти ухаживал за больной женой, не спал ночами – и пил. А Фрида бродила мрачной тенью по дому и постепенно сходила с ума. Почти никогда он о ней ни с кем не говорил.
В первые послевоенные годы, когда Саша учился и жил в Москве, он ютился с женой и сыном Володей в семиметровой комнате коммуналки в полуподвале. Жили они очень бедно Как-то туда зашёл Назым Хикмет – турецкий коммунист, поэт, сидевший у себя на родине в тюрьме за убеждения, огляделся и сказал: «У меня в Турции камера была лучше».
Защитив диплом в 1949 г., в самый разгар антисемитской кампании «борьбы с космополитизмом», Александр Моисеевич оказался без работы, на которую рассчитывал в столице, и вынужден был переехать в Ленинград. Там работал редактором на киностудии, затем сценаристом, семья маялась по съемным уграм – дешёвым, темным, неприглядным; таким этот город для него и остался.
Когда в 1953 г. он принёс в редакцию свой первый рассказ, его сразу взяли. Но женщина-редактор, смущаясь, заговорила о неподходящей фамилии автора. Вместе с Александром Моисеевичем там был его шестилетний сын, и редактор спросила:
– Кто это рядом с вами стоит?
– Это мой сын Володя, – ответил Лифшиц.
– Ну, вот и прекрасно, – сказала редактор, – станете Володиным. Так получилось, что на 34-м году жизни ему пришлось поменять фамилию – со своей, да ещё и с отчеством Моисеевич, у него и раньше было немало проблем и в отделах кадров, и во всех редакциях. Потом он написал другие рассказы, вошедшие в первый его сборник.
А затем произошло его возвращение к театру. Как драматург Володин дебютировал в 1956 г. пьесой «Фабричная девчонка». Её героиня Женька Шульженко восстает против показухи и борется с несправедливостью. Пьесу взял Георгий Товстоногов, чтобы поставить в руководимом им Большом драматическом театре, но тут же их с Володиным вызвали «на ковёр» в обком партии. «Почему у вас женщина одинокая? Да к тому же поет какую-то непонятную песню: „Миленький ты мой, возьми меня с собой“. Это что – социалистический реализм? У нас такого быть не может». А мнение обкома оспаривать было нельзя.
Пьеса о том, как коллектив ломает человека, попытавшегося противостоять ему, была поставлена в том же году в Ставропольском театре и в Центральном театре Советской Армии и вызвала острую дискуссию на страницах журнала «Театр». Тем не менее «Фабричная девчонка» потом с успехом шла во многих театрах Москвы, Ленинграда и других городов СССР, а также за рубежом.
Вторую пьесу начинающего драматурга, «Пять вечеров», написанную в 1958 г., БДТ на этот раз принял к постановке. Произошло это с большими сложностями, но не со стороны властей, а со стороны автора. Заведующей литературной частью БДТ была Д. М. Шварц, которая работала там до своей кончины. Она прочитала «Пять вечеров» и поняла, что без рукописи от Саши не уйдёт. «Самому Товстоногову предлагать такое?! – причитал Володин. – Нет, я не могу!».
Дина Морисовна выцарапывала пьесу, по словам ведущей артистки театра Зинаиды Шарко, «когтями и щипцами», но автор стоял, как скала. Тогда Шварц решилась на крайнюю меру – вырвала зуб и пришла к нему на Пушкарскую с раздутой перевязанной щекой, чтобы «бить на жалость». Это был тонкий ход – Володин чуть не заплакал и пьесу дал.
Шарко, ставшая первой и легендарной володинской Тамарой, рассказывала, как автор читал свою пьесу перед труппой театра: «Через каждые пять минут он останавливался и говорил: «Извините, тут очень бездарно написано. Я вот это исправлю и это исправлю… Ой, как это плохо! Я… я даю слово, что я это исправлю!». Он прочёл всю пьесу, всё время извиняясь за то, что так плохо написано».
Такая скромность и болезненная неуверенность в себе была свойственна Володину всю его жизнь – вероятно, сказывалось его детство и юность, проведенные бедным родственником у чужих ему людей. Светлана Пономаренко, редактор «Ленфильма», сказала: «Так уж он был скроен жизнью».
Спектакль, поставленный Георгием Товстоноговым, стал настоящим событием театральной жизни. Много лет спустя Анатолий Эфрос вспоминал: «Я как-то не думал раньше, что из-за спектакля можно специально поехать в другой город. Но все приезжающие из Ленинграда, и ленинградцы, и москвичи, с такой восторженностью и с таким негодованием (были и такие) рассказывали о спектакле «Пять вечеров» у Товстоногова, что просто нельзя было не поехать… Я с восхищением наблюдал, как необычайно простыми средствами достигался высокий эмоциональный и смысловой эффект».
А. Филиппов в статье «Обыкновенный святой» написал об этом спектакле: «Зрители в антракте ходили с блестящими от слез глазами и красными пятнами на щеках, обнимались – теперь такие сильные театральные чувства и представить-то невозможно».
Потом были написаны пьесы «Моя старшая сестра» (впервые поставленная Товстоноговым в БДТ) и «Назначение» (поставленная в Олегом Ефремовым в «Современнике»; он же сыграл в ней главную роль), «Идеалистка» (в театра им. Ленсовета с Алисой Фрейндлих в главной роли) и другие. Они находили как горячих сторонников, прежде всего среди зрителей в переполненных залах, так и принципиальных противников, обвинявших автора в искажении реальности, негативе, очернительстве, мелкотемье и прочих серьёзных в те годы грехах.
«Начиная с первой, – писал Володин, – мои пьесы, чем дальше, тем больше, систематически ругали: в прессе и с трибун, в момент появления и много времени спустя, и даже до того, как кончена работа, впрок».
А затем Володин ушёл в кинематограф. По его сценариям поставлены 22 фильма. Упомяну только некоторые.
Фильм режиссёра А. Митты «Звонят, откройте дверь» получил в 1966 г. приз «Золотой лев святого Марка» на Международном кинофестивале в Венеции. Никита Михалков экранизировал «Пять вечеров»; этот фильм с Людмилой Гурченко, Станиславом Любшиным, Валентиной Теличкиной и другими прекрасными актёрами стал одним из любимых зрителями.
Самым известным фильмом по сценарию Володина стал в 1979 г. «Осенний марафон» (режиссёр Г. Данелия). Он навсегда вошёл в отечественную культуру, типажи фильма стали нарицательными.
Этому способствовало созвездие прекрасных актёров – Олег Басилашвили, Марина Неёлова, Евгений Леонов, Галина Волчек, Наталья Гундарева. Но без прекрасного сценария это было бы, конечно, невозможно.
Многие фразы из него разлетелись на пословицы – достаточно вспомнить «Хорошо сидим!», «Тостуемый пьёт до дна», «Маленький раскардаш», «Нолито. Не обратно же выливать, Палыч!».
Ситуации и героев своих пьес и киносценариев Володин брал из собственного опыта и жизненных наблюдений. Его жизнь служила как бы черновиком к его пьесам. Он мог понять каждого, встать на его место, и в этом была его главная сила. «Я так люблю простых людей. Мне с ними легко. Я всегда себя чувствую человеком из очереди, одним из тысяч и тысяч. Этому меня научила война – сказал Володин в одном из интервью.
Фраза из «Пяти вечеров» – «Вот какая у тебя будет бесчувственная жена!» – была сказана ему Фридой почти за два десятка лет до этого, когда она бежала за увозящим его грузовиком.
Но особенно автобиографичным был «Осенний марафон».
– Андрей Бузыкин – это я, – говорил Володин. – Как и мой герой, я не мог сказать жене, что люблю другую. Не мог сказать, что от другой женщины у меня родился сын.
Я вот иногда думаю, как же прихотливо жизнь плетет свои узоры. Ведь ранние страницы жизни моего сына так перекликаются с моим детством! Его мама, как и моя, умерла, когда оба мы были совсем крошечными. Я взял малыша в свою семью, а жена моя относилась к нему не очень хорошо...
Действительно, в него влюбилась молодая женщина Лена. Она была когда-то несостоявшейся артисткой, бросила сцену, служила помрежем в театре на Литейном. И очень любила некрасивого, немолодого, щуплого, седого Володина с его носатым профилем, с его пьянством, с его несвободой и марафонским одиночеством – любила безумно. Ничего не требовала. Всегда ждала.
«У неё были глаза большой величины, она немного стеснялась этого. У неё был большой лоб, она немного стеснялась и этого. Стоило ей немного притомиться, как она утрачивала свою привлекательность. Она стеснялась и этого. Комната блистала в зимнем солнце. Она и без солнца блистала... Мыла, циклевала, оклеивала, белила – заставляла эту комнату блистать. За окном бело, свежо. Это был её цвет. Не цвет, а свет…» (из «Записок нетрезвого человека»).
Конечно, эта связь очень быстро стала секретом Полишинеля. «Ленинград – город маленький», – замечает по тому же поводу в «Осеннем марафоне» один персонаж. И весь «маленький» Ленинград всё знал. Знала и Фрида.
Почему Александр Моисеевич не ушёл тогда к этой «белой и прекрасной», моложе его на двадцать лет? Почему Бузыкин не ушёл к Алле? Почему многие мужчины видят в Бузыкине себя? Почему женщины плачут на этом фильме (по пьесе с первоначальным названием «Горестная жизнь плута»), что-то вспоминая? Так уж устроен мир…
Через пять лет после рождения их сына Алёши Лена, тайная радость жизни Володина, умерла.
Молодая, ясная, прекрасная, с огромными детскими глазами и врождённым пороком сердца.
«Была на двадцать лет моложе и сразу стала на тысячу лет старше. Лицо у неё было спокойное, когда она лежала наискосок, поперёк кухни, повернув лицо к двери, словно для того, чтобы было видно – оно спокойное. Старый Новый год договорились встречать вместе, втроём, с Алёшей. Всё было хорошо впереди...»
Он так хотел дать мальчику не только кров, но и любовь... Привёл его в свой дом, где много лет бежал свой осенний марафон с несчастной Фридой, на которой по-детски глупо когда-то женился. Так повторилась его собственная история – мальчику там тоже было несладко.
За все годы, прожитые Алёшей в семье отца, папина жена ни разу не смогла его обнять или выдавить из себя ласковое слово. «Убери от меня этого ребёнка», – цедила она сквозь зубы, когда малыш подбегал и обнимал её ноги. Однажды Александр Моисеевич встал перед ней на колени: «Умоляю тебя, – сказал он, – дай ему немного тепла. Он-то ни в чём не виноват…» Но Фрида продолжала молчать.
С военных лет у Александра Моисеевича осталось пристрастие к алкоголю – каждое утро принимал «рюмашку-другую», и так многие десятилетия. Жена говорила: «С тяжелыми мыслями надо бороться не выпивкой, а хорошими мыслями». Но что делать, если они появляются именно после того, как выпьешь? Корни этой слабости – на фронте. У него есть такие строчки:
Убитые остались там,
А мы, пока еще живые,
Всё допиваем фронтовые,
Навек законные сто грамм.
С большим трудом ему иногда удавалось отказаться от этой привычки. И вдруг в один обычный, непраздничный день Фрида принесла ему водку, но в маленькой бутылке. Чекушку.
– От такого подарка у меня появился ком в горле, – вспоминал Александр Моисеевич. – Во как пожалела меня! А у нас в комнате и рюмки не было. И я стал пить из горла…
– Однажды эта слабость спасла меня, – рассказал он в другом интервью. – Писателей посылали по клубам с лекциями о литературе. Я рассказал о Пастернаке, который получил Нобелевскую премию за Живаго, да о Солженицыне, которого топтали. Вызывают меня в райком партии, читают письмо какой-то учительницы и грозно-грозно спрашивают, было ли такое. Сознаюсь. А в конце письма была фраза о том, что я был нетрезв. Райкомовцы оживились: «Что пил? Да разве можно водку пивом запивать?». И порвали письмо.
Несмотря на широкую известность и большие гонорары, Володин совершенно не был похож на преуспевающего, хорошо обеспеченного и обласканного молвой баловня. «Он всегда, – вспоминал Валерий Попов, – был в одном и том же потёртом сером костюмчике, ветхом свитерке», «неказистый, взъерошенный», «всегда перед кем-то извиняющийся». Всю жизнь чувствовал себя неудачником: «Мне главное – жить незаметным человеком…», «Я всегда чувствую себя человеком из очереди, одним из тысяч и тысяч». И даже так: «Я не хочу быть «человеком из лимузина». Я хочу быть – как будто меня из трамвая только что выкинули».
Про его простоту ходили легенды. Когда Никита Михалков предложил ему снять фильм по «Пяти вечерам», Володин ответил: «Да это старая пьеса, Никита, простите, не знаю вашего отчества». Михалков рассмеялся: «Сергеевич». – «Надо же, отчество, как у Хрущева», – удивлённо сказал Володин; оказывается, он был едва ли не единственным человеком, не знающим, кто отец Никиты Михалкова...
Простите, простите, простите меня!
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу. Это вам обещаю.
Но только вы тоже простите меня!
Такой это был человек – рассеянный, нескладный, неловкий, неуверенный в себе, стыдившийся всего, что написал, человек огромной скромности и огромного дара.
Пил Володин, по-видимому, тоже от стыда за всё – за чудовищную войну с её ненужными жертвами и немереными смертями, за тяжёлую жизнь «людей из очереди», за то, что не смог дать счастья ни одной из своих женщин, за вязкий семейный кошмар, за то, что пил…
Александр Моисеевич, может быть, был единственный, кто сбега́л с пышных банкетов в дешёвые рюмочные, целовал ручку не примадоннам, а подавальщицам, дружил с самыми пропащими забулдыгами и (ещё раз вернемся к воспоминаниям Валерия Попова) «считал правильным скорее выпить с малознакомым человеком, чем сказать кому-то: «Простите, я вас не знаю!»
Алла Боссарт в статье «Закон сохранения Володина» написала о нём: «Рядом с домом 44 на Пушкарской – задняя дверь магазина. По ночам, в бессонницу, Володин идёт туда. Там девочки-продавщицы дают ему «маленькую» водки. «Сто грамм! Больше, – говорю, – не давать!» Но мне отвечают: «Вы же ещё придёте, возьмите с собой!». Я не беру. И опять прихожу. Дома, когда я один пью, немножко не то. А если продавщица, «девушка-цветок», стоит напротив и смотрит приветливо, я вроде бы не один».
Галина Волчек пустила по театрам шутку, что Володин любит официанток. Это был его тип – простоватые щекастенькие блондинки; он с ними дружил и хорошо понимал. Его благодарно помнят в рюмочных на Петроградской стороне. Кто ещё знал о тамошних разливальщицах, что есть среди них «с высшим образованием, с кругозором»? Кто замечал, что «даже усталые, они улыбаются своим алкашам»? Кто ещё любил беседовать с ними о житье-бытье как с равными? Кто целовал им неухоженные руки?
Цветы, что дарили ему, он носил в тот ночной магазин: «Мои дорогие девочки, замотанные, дежурят по двенадцать часов в день, а по ночам им тяжело, страшно, и мне жалко их... Они знают: закуска моя – их улыбки».
Володин не знал греха стяжательства, греха погони за медийной известностью, премиями, наградами. От премии «Ника» он отказался –решил, что это название фирмы, что его приглашают на какой-то мутный корпоратив, и послал звонившую по-фронтовому. Деньги, полученные им в Москве в качестве премии «Триумф», у него выманили на вокзале прикинувшиеся семьёй беженцев «лохотронщики» и из великодушия оставили ему 150 рублей на билет до Петербурга.
Над ним, случалось, подтрунивали, но и очень любили его, так что (случай почти уникальный) в бесчисленных мемуарах о литературной и театральной жизни Питера не найти о Володине ни одного дурного слова – он всегда равен самому себе как в своих текстах, так и в своих отношениях хоть с бомжами, хоть с президентами и олигархами.
Александр Моисеевич хвалился знакомым, что его сын Володя может в уме перемножать трёхзначные цифры, «наверное будет професором». Слова отца сбылись полностью – Владимир Лифшиц стал профессором в Техасском университете. Потом в США переехал и Алёша.
Володя стал звать родителей в Америку. На смотрины Штатов отправился отец. Уборщица-мексиканка, увидев в доме незнакомого мужчину, сказала, обращаясь к нему: «Не правда ли, сегодня прекрасная погода?».
Володин ничего не ответил, а сын пояснил: – Это мой отец. Он не говорит ни по-английски, ни по-испански.
Уборщица, недоумевая, произнесла:
– Он что, немой?
– Спасибо, дети, за приглашение, – сказал отец. Но я не хочу быть в Америке немым. Лучше я доживу свой век в России.
Последние годы жизни, несмотря на признание, награды, внешнее благополучие, были для него психологически трудными:
Так неспокойно на душе.
Умнее быть, твержу, умнее!
Добрее быть, твержу, добрее!
Но мало времени уже.
***
Отпустите меня, отпустите,
рвы, овраги, глухая вода,
ссоры, склоки, суды, мордобитья –
отпустите меня навсегда!..
В декабре 2001 г. Володин оказался в больнице. Его друг, писатель Илья Штемлер, вспоминал:
«Я собрал передачу и поехал к нему. Не знаю, как сейчас, но тогда это была жуткая больница. Заколоченный гардероб, в коридорах ни медсестры, никого. Двухместная палата. Лежит Саша, свернувшись, как ребёнок, калачиком, накрытый суконным одеялом, лицом к стене. Спит. Я огляделся. На тумбочке кефир, полбутылки, сухой хлеб, чёрствая булка. Мыши скребутся под полом. Вторая койка пуста: ржавые пружины, скрученный матрас. Разбудить Сашу или не стоит? Решил, что сон для больного человека тоже лечение.
Слышу голоса, вышел в коридор, по диагонали – женская палата. Сидят три женщины, больные, беседуют. «Девочки, у вас есть соль?» – «Есть». Дали мне соли. «А вы знаете, кто лежит в палате напротив?» – «Старичка какого-то привезли ночью, на „скорой“». – «Это Александр Моисеевич Володин». Никакой реакции. «Вы видели, наверное, «Пять вечеров», «Осенний марафон». Начал перечислять картины, снятые по Володину. Они всплеснули руками: «Неужто такой человек и в такой больнице?!» – «Вы не присмотрите за ним? А завтра я, может быть, заберу его отсюда». – «Да, конечно, присмотрим».
Я вернулся к Володину, ещё немножко посидел. Не просыпается. Ушёл. Утром позвонил, чтобы решить вопрос о переводе в другую больницу, а он умер уже. Ночью!
Это случилось 17 декабря 2001 г., Володину было 82 года. Похоронен Александр Моисеевич на Комаровском кладбище недалеко от Санкт-Петербурга.
В 2007 г. перед входом в театр «Табакерка» в Москве установлена группа из бронзовых скульптур трёх драматургов – Александра Володина, Александра Вампилова и Виктора Розова, беседующих друг с другом.
В 2022 г. в Матвеевском саду (Санкт-Петербург) недалеко от дома, где жил А. М. Володин, сооружён его памятник.
Он получил много престижных премий, в том числе Государственную премию РСФСР, премию «Золотая маска» в номинации «Честь и достоинство», Международную премию К.С.Станиславского, удостоился титула «Живая легенда Санкт-Петербурга».
После Александра Моисеевича Володина остались прекрасные пьесы и фильмы, но и его личный сюжет удивителен – перед нами «обыкновенный святой», попавший в нелепую и порой страшную жизнь.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Источники: Википедия, несколько интервью А. Володина, статьи А. Боссарт «Закон сохранения Володина» и А. Головкова «Давно уже без Володина» в журнале «Семь искусств», А. Филиппова «Обыкновенный святой» в «Jewish.Ru», Л. Баскина «Александр Володин» в Stihi.ru, С. Чуприниной «Про Володина» в Livejournal, Г. Слуцки в Story.fm, воспоминания И. Штемлера, м-лы сайтов «Вокруг ТВ» и «24 smi» и др.
Комментарии
Какой человечный тёплый очерк
Какой человечный тёплый очерк о необыкновенном Человеке с трудной судьбой.
Добавить комментарий