Проводок незримый. К годовщине смерти Евгения Марголина

Опубликовано: 4 декабря 2022 г.
Рубрики:

Страшно подумать, что я со своим самым близким в жизни другом, можно сказать – моим «вторым я», мог и не встретиться. Для этого достаточно было одному из нас поступить в другой институт или в одном и том же институте оказаться на другом факультете. 

Кстати, это почти произошло – на нашем родном мехфаке одесского Политехнического института Женю Марголина зачислили на литейное отделение, куда ребята не очень охотно шли. А ему было, видимо, всё равно – ведь он, как и большинство первокурсников, к выбранной профессии инженера-механика, и тем более к какой-то определённой её узкой специализации, явной тяги не испытывал. Я попал на отделение металлорежущих станков, мы гордо именовали себя конструкторами, общие лекции у нас и у литейщиков проходили на разных «потоках».

Так что мы вполне могли бы не познакомиться. 

Осознанием того, что случайность есть форма проявления необходимости, мы тогда по молодости лет ещё не прониклись. Но, видимо, объективная необходимость нашего знакомства была всё же где-то наверху основательно заложена, потому эта самая случайность притаилась, терпеливо ждала своего часа – и дождалась. 

Движение к ней происходило поэтапно. На одной из первых лекций по химии мне было скучно слушать основы неорганики, намертво вбитые в голову ещё в девятом классе. Я тихо, но увлечённо болтал со своим соседом по столу, первое замечание преподавателя вежливо выслушал, извинился, но разговоры продолжал и на второй раз был банально выгнан из аудитории. Надо сказать, что в школе я был дисциплинированным учеником с явно выраженным синдромом отличника и такое со мной произошло впервые в жизни.

Но беда не приходит одна. Наш однокурсник Витя Денисенко, которому поручили выпускать курсовую стенгазету, пропесочил меня в ней как нарушителя дисциплины. Это стало поводом для более близкого с ним знакомства (и вот уже 69 лет мы дружим!), мы разговорились, и он привлёк меня к работе в этой стенгазете. Вот теперь уже до упомянутой случайности остался всего один шаг – мне было поручено пойти на перемене на «поток» литейщиков и получить от кого-нибудь из них заметку. Там я практически сразу обратил внимание на высокого, красивого голубоглазого шатена с открытым лицом и доброй, чуть ироничной улыбкой. Подошёл к нему, представился и попросил написать в газету.  

Энтузиазма моя просьба, естественно, не вызвала, но я его уговорил, и в конце занятий Женя на ходу сунул мне в руку какой-то листок. Написанное меня не удовлетворило, на второй день всё повторилось – с тем же результатом. Когда я «отловил» Женю в третий раз, он клятвенно пообещал отдать мне после последней «пары» качественную корреспонденцию, причём в стихах! Предвкушая удачу, я ждал его в вестибюле. 

С серьёзным лицом он вручил мне вырванный из тетрадки листок и наблюдал за моей реакцией. Вот что я прочитал: «Мишка Гаузнер, злодей, Женьку нежно пожалей! Не заставь меня, беднягу, портить в третий раз бумагу!» Я рассмеялся, Женя тоже. Он приобнял меня за плечи; так началась наша дружба, продолжавшаяся тридцать семь лет, до его неожиданной смерти.

У хорошего поэта Майи Яворовской, нашей однокурсницы, есть такие строки:

 И протянулся проводок незримый, 

 И потекло взаимное тепло…

 Конечно, писала Майя о себе, о своих отношениях с мужчиной, но это очень точно сказано и о нас с Женей. Из указанных выше тридцати семи лет мы провели в одном городе только пять институтских, остальные он прожил в Риге, на берегу другого моря, где его окружали другие люди. У меня были хорошие друзья, с которыми я общался постоянно, рядом с которыми проходила вся жизнь, но всё-таки самым близким для меня всегда оставался Женя. 

И это удивительно – ведь подолгу виделись мы только месяц в году, во время его отпусков, которые Женя практически всегда проводил в Одессе, всего дважды соблазнившись турпоездками – в Венгрию и Среднюю Азию. Но зато наше общение в течение этого одного месяца было ежедневным, разговоры нескончаемыми. Нередко говорили о том, что обсуждать с другими людьми, даже близкими, не приходило нам в голову. Увлекаясь, иногда забывали об окружающих. 

Вспомнился смешной случай. Женя и я пошли купаться в Днестровский лиман, который со стороны песчаной косы Каролино-Бугаз очень мелководен – чтобы вода достигла уровня груди, нужно было пройти метров двадцать пять-тридцать. Увлечённо беседуя, мы дошли до этого места и, забыв окунуться, но продолжая разговор, вернулись на берег. Моя жена вместе с нашей близкой подругой, наблюдая эту комичную сцену и с трудом сдерживая смех, с серьёзным видом спросили: «Ребята, вы ничего не забыли?». Мы растерянно огляделись вокруг, неуверенно сказали: «Вроде нет…» и только потом, сообразив, что выше груди мы остались сухими, расхохотались вместе со всеми. 

Правда, слова требовались нам не всегда. Как-то на закате сидели мы на узкой полоске песка около воды и долго молча смотрели, как теряющее яркость багровое солнце опускается за далёкий противоположный берег лимана. Наступали сумерки, а мы продолжали без слов смотреть туда. Потом Женя встал, отряхнул песок, сказал: «Ну, вот и поговорили, вроде всё ясно», и мы пошли на дачу, где большой компанией снимали комнатку и коллективный чердак.

Наше общение с Женей не ограничивалось его отпусками в Одессе. Завершая командировки по своим конструкторским делам в Ленинград, Белоруссию и Прибалтику, я почти всегда возвращался домой кружным путём через Ригу, нагружая своих друзей в Одессе доставанием у проводников прямых билетов, необходимых мне для отчёта. 

Во время отпусков мы с женой тоже старались попасть хоть на несколько дней в Ригу и повидаться с Женей. Однажды даже умудрились «залететь» туда из Москвы, случайно узнав, что авиабилет в Одессу через Ригу (с остановкой там) стоит дороже прямого Одесса-Москва всего на 8 рублей… 

Женя знакомил нас с интересными людьми – и рижанами, и приезжими. Помню, как мы до поздней ночи сидели у него на кухне с московским журналистом и поэтом Сашей Ароновым, читали стихи и увлечённо негромко пели под гитару. Тогда мы услышали его новую песню «Когда у вас нет собаки»; потом в Одессе она стала любимой песней нашей компании. 

По-моему, усвоенная нами тогда нехитрая Сашина мелодия значительно больше подходила для этой только на первый взгляд простенькой песенки, чем музыка Таривердиева, на которую она исполнялась Мягковым в фильме «Ирония судьбы». Неожиданно услышав там через несколько лет «нашу» песенку с прилизанно-правильным началом «Если у вас…» вместо «Когда у вас…», мы так и говорили: «Жаль, перетаривердиел Рязанов Сашину «собаку».

По телефону в промежутках между «живыми» встречами говорили редко, лаконично, разговор сводился к обмену конкретной информацией, и мы оба не стремились его продолжать – голос в трубке не заменял нам живого голоса. Зато с удовольствием общались с помощью писем. Писали систематически, письма были, как правило, объёмными – по 4-5 и более «машинописных» листов, плотно исписанных с двух сторон довольно мелкими почерками. Потом, когда Жени не стало, я обратил внимание, что букву «т» стал писать не обычным для меня способом, а так, как всегда писал её он, – с удлинённой вниз вертикальной «палочкой»… 

О самом близком друге непросто писать – не уверен в своей объективности, в возможности найти те самые точные слова, которые выразят, кем он был и для меня, и для других. О друге, которого уже нет среди нас – ещё сложнее. 

Ему всё давалось легко – и учеба, и футбол, и общение с самыми разными людьми, которые тянулись к нему, хоть он для этого ничего не делал. Тогда, почти семьдесят лет назад, «нормальные люди», как правило, стенгазеты не читали – ну что там может быть интересного? 

Но уже самый первый номер газеты «Механик», в которую меня на втором курсе комсомольское бюро факультета назначило редактором, стал событием – около стенда собиралась толпа смеющихся студентов, и звонок на лекцию с трудом её рассеивал. 

Половину огромного, на полстены, полотна газеты занимал отдел юмора «Мехсмех», который мы делали вместе с Женей и художником Юрой Ташманом. Наши (в основном, конечно, Женины) «хохмы» не были самоцелью – тогда, в 54-м, по-другому нельзя было писать о серьезном, а такую легковесную форму, как юмор, партбюро не очень контролировало и это сходило с рук. Потом Женя, став профессиональным журналистом, в шутку благодарил за это меня, своего первого редактора и соавтора, хотя основной «двигательной силой» юмора был он сам. 

Но главным делом его жизни в те годы был парусный спорт. К этому он относился очень серьезно, с ранней весны до поздней осени пропадал всё свободное время в яхтклубе, где тяжелый, до мозолей на руках, труд по подготовке яхты к соревнованиям и походам был для него радостью. В этом был весь Женя – он всегда брал на себя самое трудное, не задумываясь «подставлял плечо», считая, что иначе быть не может. Понятие «товарищество» никогда не было для него просто красивым словом – это была естественная, органичная форма существования. 

 Правда, скидок недобросовестным или отлынивающим не давал, хотя требовательным к себе был всегда больше, чем к другим. Он был настоящим романтиком моря, да и не только моря (хотя стеснялся это показывать, бывая иногда нарочито слегка грубоватым). И писал стихи, совершенно их не афишируя:

Одесское небо – звёздное, низкое,

  Морем пахнут мальчишечьи ночи.

Был Зурбаган по соседству, близко,

Где-то между Херсоном и Сочи.

Из доброй сказки шли пароходы,

Кэпстен везли и морскую соль.

Я верил: где-то по берегу бродит,

Ждет – не дождётся меня Ассоль.

Вдаль глядит она терпеливо,

Всё надеется на чудеса…

Почему? Почему не плывут над заливом

Солнцем облитые паруса?…

Парусные регаты, дальние походы под парусами к берегам Крыма и Кавказа (он был яхтенным капитаном, кандидатом в мастера парусного спорта) составляли тогда значительную, очень важную для него часть жизни. Он и направление на работу после института выбрал в Ригу именно потому, что там можно было продолжать этим заниматься. Работал Женя на РЭЗ’е – Рижском электромеханическом заводе – в литейном производстве, начал неплохо проявлять себя как специалист, жил в общежитии; в общем, «как все»:

Жил человек простой и весёлый,

Жил без нужды и особых забот.

Каждое утро в начале восьмого

Человек, не спеша, шагал на завод…

Однако мало кто из его товарищей по работе и по общежитию могли написать такие строки:

 Чудес на свете бывает немало. 

В темноте, среди ночной тишины

Ваше собственное одеяло 

Тихонько подсматривает ваши сны.

Целый день одеяло дремало, 

Ворсинками посапывая в кровать,

А вечером долго-предолго ждало, 

Когда он придёт и уляжется спать.

Сны удивительно интересные 

Одеяло рассказывало простыне:

«Это – море. А это – песня. 

Песня всегда цветная во сне»…

Но иногда не было ни цветных снов, ни моря, ни песни, не снились «отчаянно синие, со смешинками-лучиками глаза». Тогда 

…по ночам одеяло дремало

И, складками позёвывая поутру,

На себе рассматривало одеяло

Сигаретой выжженную дыру.

Одновременно с освоением инженерной специальности Женя стал публиковать свои корреспонденции в заводской многотиражке. Её редактор, выпускник филфака Латвийского университета Абрам Клёцкин, стал первым профессиональным наставником Жени в журналистике, и его роль в судьбе Жени и тогда, и через годы трудно переоценить. Со временем небольшие заметки Жени стала печатать республиканская газета «Советская молодёжь».

Однажды заводской эстрадный оркестр готовился к выступлению на престижном республиканском конкурсе. Для этого Олег Шаповалов (впоследствии зам. главного инженера РЭЗ’а) на стихи Жени написал музыку; получилась песня «Вечер над Ригой», занявшая призовое место и удостоившаяся похвалы самого Раймонда Паулса, возглавлявшего жюри. 

Над Ригой лучистые звёзды,

Чуть дышит ветер ночной.

Весенних бульваров искрящийся воздух

Нас опьяняет с тобой.

 

 Стихли улицы, шум не слышится,

 Робко звякнув, ушёл трамвай.

 Мягкий сумрак плывёт над крышами.

 Синяя ночь, ласковый май.

 

 Тени сонные еле движутся,

Только любящим не до сна,

Лишь в аллеях листва колышется.

В сердце моём ты и весна.

 

 Уснули мосты над рекою

И тише шёпот воды.

Пускай мы недолго знакомы с тобою –

Годы у нас впереди.

 

Стихли улицы, шум не слышится,

Робко звякнув, ушёл трамвай.

Лишь в аллеях листва колышется.

В сердце входит ласковый май.

Словосочетание «Ласковый май» через четверть века после первого исполнения этой песни стало названием суперпопулярной музыкальной группы. 

 Первый в жизни отпуск был предоставлен мне, как водится, поздней осенью, и я, не предупредив Женю, поехал в Ригу. Зная, что ему наверняка хотелось бы напечататься в столичных газетах, я решил подшутить – позвонил с телефона-автомата ему на работу, представился снявшему трубку сотруднику собкором «Комсомольской правды» и попросил позвать Женю. Так что он взял трубку уже психологически подготовленным к такому неожиданному и волнующему разговору. Максимально изменив голос, я представился, сказал, что в газете заинтересовались его корреспонденциями, и предложил встретиться. 

Сначала в голосе Жени чувствовалось волнение, даже некоторая дрожь. Потом, видимо, я невольно допустил ошибку в интонации или тембре, «вышел из образа», и он меня «раскусил». Рассмеявшись, мы договорились о встрече – уже настоящей, и провели несколько незабываемых дней. 

Он с гордостью показывал мне Ригу. Чувствовалось, что Женя проникся суровой красотой этого почти европейского города, стал уважать во многом непривычный для нас уклад жизни его обитателей и сам приобщился к нему. Помню, как он привёл меня в кафе, где подавали какой-то неведомый мне прежде особый серый горох, а копчёного угря мы почему-то запивали рижским бальзамом, причём из чайных чашек…

 Все мы прошли через юношеские увлечения, через поиск близкой, родной души, порой наделяя предметы этих увлечений придуманными чертами. Но из всех нас только Женя мог написать такие пронзительные строки:

 Я подарю тебе целый город. 

Хочешь – сейчас насовсем отдам

Пёстрый, нарядный букет светофоров,

Перевязанный алой лентой реклам.

 

Дам тебе ворох улиц кипучих,

В синюю ночь уплывающий мост,

Я из моря выловлю кучу

Серебряных, мокрых, мохнатых звёзд.

 

Я подарю тебе площади старые,

В рамках оконных закатную медь.

Я колечко уснувших бульваров

Могу на мизинец тебе надеть.

 

Я подарю тебе, что захочешь,

Только не знаю, как же мне быть?

Я и тебя ведь выдумал тоже –

Некому мне подарки дарить…

Но были и не выдуманные, а настоящие увлечения, и не всё в отношениях с предметом этих увлечений было просто. Женя мог в нескольких строчках выразить своё настроение, которое бывало и невесёлым:

 Льёт и льёт.

 Сильнее, тише… 

Деревья – и те пробирает дрожь.

Дождь барабанит по скучным крышам.

Просто идёт дождь…

 

Нитки воды 

 на сучках повисли,

Мокрый встаёт рассвет…

Просто нет от тебя писем.

Месяц ни слова нет.

 В его отношениях с людьми, а особенно – с близкими ему, была очень высокая моральная планка, какой-то абсолютный слух на малейшую фальшь, неискренность, на предел допустимого. Его не всегда понимали («К жизни нужно относиться проще!»), но он никогда не представлял себе, что может быть иначе.

Женя умел в лёгкой, шутливой, иногда иносказательной форме обозначить всего несколькими штрихами и простыми образами целую гамму искренних человеческих чувств, рассказать трогательную историю человеческих отношений:

Было на знойных улицах сухо,

Асфальт раскален почти добела.

Сотни разных ботинок и туфель

Мирно шли по своим делам.

 

Над тротуаром, серым от пыли,

Небрежной легкой походочкой,

Будто два кораблика, плыли

Модные туфли-лодочки.

 

Из-за садовых решеток ржавых,

Наступая на собственные шнурки,

К туфелькам радостно подбежали

Чуть поношенные башмаки.

 

Пять минут постояли рядышком,

Не меняя своего положения,

Лодочки – нервно ковыряя камешек,

Башмаки – без движения.

 

Потом, оставляя мелкие дырочки

В асфальте – тягучем, словно резина,

Быстро туфельки удалились

Через улицу к магазину.

 

Башмаки постояли еще понуро,

Потоптались на месте неловко

И, тяжело придавив окурок,

Побрели к троллейбусной остановке.

 

…Было на знойных улицах сухо,

Асфальт раскален почти добела.

Сотни разных ботинок и туфель

Мирно шли по своим делам.

Он всегда тонко чувствовал настроение близкого человека и, если считал нужным, говорил в глаза всё, что полагал необходимым, даже если собеседнику это могло не понравиться. Форма, как правило, была щадящей, деликатной, но суть от этого не менялась: 

Улетают журавли, улетают,

Проплывают облака, в небе тают…

А я сегодня я пришел к другу,

У которого давно уже не был.

Помнишь: «Не хочу синицу в руку,

А хочу журавля в небе»…

 

Почему, скажи, тебе не летится?

Неужели в руках у тебя – синица?

…Друг сидит. Папиросой дымит.

Я молчу. Друг молчит. 

 

Между портретами и коврами

Небо висит в оконной раме.

Небо – далеко-далеко от земли.

Нет журавлей. 

Улетели журавли…

Начиная с декабря-января в письмах и по телефону Женя постоянно говорил, что уже не может дождаться, когда наступит август и он снова увидит колоннаду у Воронцовского дворца, Приморский бульвар, Дерибасовскую, Аркадию, Каролино-Бугаз. А прилетев и обняв нас, он всегда широко улыбался и говорил одну фразу: «Ну, кажется, я в Одессе!». 

Уже через несколько дней после приезда куда-то девалась его приобретённая прибалтийская респектабельность, в речи вновь появлялись одесские интонации и обороты. Вероятно, одесский воздух и родное Чёрное море, а прежде всего – общение с близкими людьми делали это чудо: он буквально преображался на глазах, становился счастливым.

С огромным удовольствием ходил Женя по старой Одессе и по-детски радовался, показывая своей дочери памятные ему с прошлых лет типично одесский дворик, опоясывающие дом изнутри открытые галереи с лестницами вниз, старый колодец, балкон, ажурную решетку, видел под неожиданным ракурсом то, мимо чего мы, постоянно живущие здесь, часто проходили, не замечая. 

Он всегда получал удовольствие, доставляя радость другим, любил делать сюрпризы, обожал шутливые розыгрыши и сам смеялся больше всех. У него была мягкая, очень добрая улыбка, а выражения злости на лице или в голосе не было никогда. 

Любопытны обстоятельства его первого знакомства с Бертой, моей женой. Почему-то в тот его приезд я, недавно став женатым, не смог, как обычно, встретить его в аэропорту, и он, посидев недолго за столом со своими родственниками, к вечеру пришёл ко мне. 

Август, выходящее во двор окно моей комнаты на первом этаже раскрыто настежь. В его просвете появляется улыбающийся Женя с бутылкой вина, подтягивается на руках, легко перемахивает через подоконник и выжидательно смотрит на Берту, ожидая её реакцию на столь несолидный («неинтеллигентный», как говорила моя бабушка) способ входа в квартиру. А реакции никакой: «Ну и что?» – спокойно спросила у него Берта. Женя широко улыбнулся и со словами «Наш человек!» обнял её. С тех пор они тоже стали близкими друзьями. 

Женя был очень обстоятельным в любом деле, аккуратным и пунктуальным. Не выполнить обещанного (включая любую, вроде бы несущественную мелочь) было для него немыслимым. Необязательности не прощал, это было для него вторым после непорядочности неприемлемым качеством человека. Очень ценил в людях чувство юмора, тонкую шутку, лёгкость в общении, хотя главным всё же всегда была не форма, а суть – кто ты есть, как относишься к своему делу, к людям, к жизни, и этим определялась степень близости. 

В августе 1984 г. мы большой компанией отпраздновали пятидесятилетний юбилей Жени на даче моего приятеля в уже упоминавшемся Каролино-Бугазе – любимой одесситами узкой песчаной косе между морем и Днестровским лиманом. 

Мужчины были в парадной форме: не только плавки, но и галстуки, а на тамаде – ещё и шляпа; женщины – в купальниках. Солнце, веселье, смех, шутливые тосты – в общем, несерьёзная обстановка. Неожиданно для юбиляра я торжественно вручил ему подготовленный кустарным способом машинописный альбом, на переплетённой в красный коленкор обложке которого золотом (!) было вытеснено: «Е. Марголин. Собрание сочинений. Том первый. Ранние стихотворения».

Женя онемел: «Откуда они у тебя? Ведь многое из этого не сохранилось даже у меня!». Пришлось объяснить, что я собирал все присылаемые им в письмах вырезки из газет или просто рукописные листки. После застолья растроганный юбиляр поднялся на коллективный чердак домика, в котором мы жили «большим колхозом», и экспромтом написал мне и Берте на нашем экземпляре альбома (уже без коленкора) трогательное посвящение. 

 Женя никогда всерьёз не считал себя поэтом, в зрелом возрасте стихов не писал – откладывал «на потом», но в юности и в молодости именно в стихах он раскрывался полностью. То, что в обыденной жизни, наполненной работой, проблемами, бытом, не могло и не должно было высказываться вслух, ярко проявлялось в его стихах. В них он умел без назидательности, очень естественно говорить о сокровенном. Я проверял это на многих – не только в молодости, но и в зрелом возрасте. 

Когда я читал вслух его стихи (сам он никогда этого не делал), люди молодели, их лица становились светлее, а глаза – теплее. Значит, чувства автора затрагивали их души, а это важнее, чем профессионально написанные чеканные строки, не воспринимаемые сердцем.

Возможно, я пристрастен и поэтому преувеличиваю, но много раз в общении с разными людьми я это явственно ощущал.

Почему мы себя стесняемся? 

Мы солидными быть стараемся,

Мы делами всегда озабочены – 

Очень важными, очень срочными.

Мы решаем вопросы спешные, 

Прячем глубже личное, нежное,

Прячем боли и неудачи – 

Людям дела нельзя иначе!

Восторгаемся мы умеренно, 

Говорим обо всем уверенно;

Мы порой настолько серьёзны,

Что на небе не видим звезды…

 

А на улице – вечер синий, 

От деревьев тени косые,

Вылез на небо месяц сонный, 

Молодой, худой, как влюбленный,

 

И девчонки под руку с парнями 

Ходят парками и бульварами,

И звенит асфальт под ногами, 

И проспекты залиты огнями,

И машины гоняются стаями 

За троллейбусами, за трамваями…

 

А мы себе придумываем заботы, 

Мы отыскиваем работу,

Временем не настолько богаты, 

Чтобы зря минуту потратить.

Нам бы бросить заботы сложные, 

Отложить дела неотложные

И без шапки, с распахнутым воротом 

Просто так побродить по городу,

 

Чтоб шагать легко и беспечно, 

Чтоб здороваться с каждым встречным,

Чтоб в реке огоньки качались, 

Чтобы девушки улыбались,

Чтоб домой принести букеты 

Из прохладных зеленых веток.

А мы себя делами обкладываем… 

Почему мы себя обкрадываем?

 Но в реальной жизни Женя себя «делами обкладывал» больше, чем многие другие. Проработав четыре года на заводе (и одновременно публикуясь в газетах), он перешел на работу в республиканскую газету «Советская молодёжь» («СМ»), которая через несколько лет из второразрядной комсомольской газеты стала известной и популярной не только в Латвии, но и широко за её пределами. И в этом немалая заслуга Е. Марголина – её многолетнего зав. отделом и члена редколлегии.

Потом он стал редактором на Рижской киностудии документальных фильмов и через год-два был избран её художественным руководителем. 

 Женя был членом Союза журналистов СССР и Союза кинематографистов СССР, в качестве одного из авторов сценария нашумевшего в 80-е годы фильма «Легко ли быть молодым?» получил Государственную премию СССР – вторую по престижности после Ленинской премии. 

Соавтор сценария этого фильма, ведущий кинокритик и один из самых авторитетных журналистов Латвии, ставший потом профессором филфака ЛГУ Абрам Клёцкин (тот самый первый редактор Жени) написал о нём очень искренние и проникновенные воспоминания, отрывок из которых я хочу привести:

«Для меня Одесса – это Женя Марголин, хотя он всю свою жизнь после окончания Одесского политехнического прожил в Риге, где всё другое, даже море и солнце, где он нашел своё призвание, где живут его латышская дочь и внук, где он похоронил свою мать и сам лёг в землю, всё равно он оставался одесситом. 

Ему были присущи те черты, которые чаще всего приписывают одесситам; во всяком случае, он прекрасно владел всем традиционным репертуаром. Был ироничным, с лёгким налётом, если надо, пижонажа, романтичен. Лёгкая напускная грубоватость, вернее – еле заметный намёк на неё, при безупречной, тоже чуть наигранной элегантности, умение в любой момент подхватить шутку и самому остро, но не зло пошутить, рассказать свою байку и порадоваться чужой. И было в нём то, о чем говорят, может быть, реже – непоказное благородство, верность дружбе, верность раз и навсегда взятым на себя обязательствам и готовность отказаться от личного ради общего дела, общего успеха. Он был человеком команды.

Это чувствовали все. Не только друзья, но вообще все, с кем он что-то делал вместе – в яхт-клубе, на заводе, в редакции газеты, на киностудии. Разве это не знаменательно, что в самый разгар борьбы за восстановление независимости Латвии, когда все вокруг были охвачены национальным порывом, коллеги (а это в подавляющем большинстве по происхождению латыши) избрали именно его художественным руководителем получившей как раз в эти годы мировую известность Рижской студии документальных фильмов.

Речь идет о фильме «Легко ли быть молодым?», который в 1986-1988 годах вызвал широчайший отклик во всем мире. Тысячи рецензий, десятки тысяч писем, больше 27 миллионов зрителей только в кинотеатрах тогдашнего СССР. Обычно ленту, и вполне справедливо, в первую очередь связывают с именем режиссера Юриса Подниекса, которого, к сожалению, тоже уже давно нет с нами. Но мало кто знает, что если бы не Женя, то не было бы не только оглушительного успеха фильма, но и самого фильма.

Когда-то Борис Слуцкий, поэт, которого Женя очень любил, написал стихи о Назыме Хикмете:

 

Я немало шатался по белому свету,

Но о турках сужу по Назыму Хикмету.

Я других не видал, ни единой души,

Но, по-моему, турки – они хороши!

Я близко знал только одного одессита, и если, по совету Слуцкого, по нему судить о всех, то одесситы высоки ростом, голубоглазы и красивы, работящи, добры и надёжны, им присущ талант брать на себя ношу и талант дружить. А когда они вдруг уходят, то выясняется, что это ушла часть тебя самого, и она, как ампутированная нога, ноет и ноет. Врачи говорят, что это фантомная боль. Наверное, только всё равно очень больно… »

 Как видите, повезло Жене с наставником в журналистике.

 Работа в новом для него качестве художественного руководителя студии очень захватила Женю. Он увлечённо рассказывал мне о планах её развития, своих собственных задумках одна интереснее другой, казался помолодевшим, полным сил, на него приятно было смотреть; чувствовалось, что он на подъёме. 

Вечером 4 декабря 1990 г. позвонила из Москвы наша общая подруга и растерянно сказала: «Умер Женя…». Подробностей она не знала. Наутро рейса из Одессы в Ригу не было, поэтому мы с женой вылетели в Москву и оттуда вместе с этой подругой вечерним поездом отправились, как неоднократно бывало раньше, к Жене, но уже на его похороны. Он умер внезапно от обширного кровоизлияния в мозг. 

В тот промозглый день на нас давило всё – и свинцовые тучи, и холодная, пробирающая до костей прибалтийская сырость, и нескончаемый, висящий в воздухе мелкий дождик. Всё это усугубляло моё ощущение: то, что мы видим перед собой – это не Женя…

 Часто приходилось слышать о национализме в активно стремившихся к отделению от СССР прибалтийских республиках. Действительно, это так и было. Но такого уважительного и, если уместно это слово, любовного отношения со стороны работников студии к Жене – представителю некоренной в Латвии национальности, да ещё и еврею, я не ожидал.

Когда на многолюдных поминках первый выступающий стал говорить по-латышски, председательствующий извинился, прервал его и сказал: «Здесь находятся приехавшие на похороны близкие друзья Евгения Израйлевича. Прошу из уважения к ним говорить по-русски, чтобы они узнали, как мы к нему относимся». Нас это, конечно, очень тронуло. С тех пор при рассказах о яростном национализме и русофобии в бывших советских республиках я вспоминаю этот случай, понимая, что отношение к «оккупантам» было очень разным и многие из них получали по заслугам.

Один из выступавших, молодой латыш, рассказал, как Женя заставил его поверить в свои силы и помог стать оператором («если бы не он, я таскал бы треногу осветителя до сих пор»). Интересно, что этот парень, по возрасту годившийся Жене в сыновья, только один раз назвал его по имени-отчеству, а дальше называл Эйженс (Евгений по-латышски). Стесняясь и сбиваясь на родной язык, парень объяснил нам, что все на студии называли его только так, и это не было панибратством – просто Женя был для них всех близким, «своим» человеком.

17 августа следующего, 1991 г., исполнялся первый его день рождения без него. Судьбе было угодно, чтобы два самых близких мне (исключая родителей и дочери) человека – жена Берта и Женя – родились в один день с разницей в пять лет. Мы с ней решили этот день провести в Риге.

Был прекрасный тёплый солнечный день. Мы стояли на лесном песчаном кладбище среди высоких сосен, под ярким голубым небом, прочитали Женино имя на скромном памятнике и только тогда впервые по-настоящему осознали, что Жени нет и уже никогда с нами не будет. 

 Через два дня с раннего утра по телевизору вместо обычных передач долго показывали «Лебединое озеро», потом появился Янаев с трясущимися руками. Так мы узнали про путч. Днём у въезда на мост через Даугаву стояли танки, а на Домской площади – группы непримиримых, возбуждённо спорящих людей; с каждой из сторон звучали угрозы: «Вот теперь мы за вас возьмёмся!». 

Ещё через несколько дней друзья и близкие Жени провожали нас в аэропорту, и я вдруг подумал, что больше в Ригу, куда с удовольствием приезжали много раз, мы не попадём. Так оно и оказалось…

Чем больше в обществе умных и искренних, добрых и порядочных, веселых и талантливых людей, тем легче и интереснее в нём жить. Очень хочется, чтобы нашу жизнь, а ещё больше – жизнь наших детей и внуков стали наконец определять именно такие люди. Одним из них был Евгений Израйлевич Марголин – «человек простой и весёлый», лауреат Государственной премии СССР, одессит, которым его друзья и земляки могут гордиться. Не случайно Всемирный клуб одесситов поместил статью о нём на свой сайт-энциклопедию «Они оставили след в истории Одессы».

 

Комментарии

Зурбаган, Ассоль, мечта и ожидание Чуда! Счастлив тот, в чьей юности это было. А если твоя жизнь принесла свет в жизнь других, то такой человек счастлив вдвойне.

Спасибо! Прочитал  и  еще  раз  перечитал  с  удовольствием  о  замечательной  дружбе  двух  одесситов.  Желаю   читателям  встретить  на  своем  жизненном пути такого же друга и пройти  вместе с ним  до  самого  конца  жизненного  пути.  Олег.

Прочел статью Михаила Гаузнера о памяти своего друга, моего однофамильца рижанина  Евгения Марголина. Я много раз с ним встречался и даже иногда сотрудничал с ним в газете "Советская молодежь" и конечно же не знал о его уходе из жизни. Это был очень интересный толковый журналист и безупречно обоятельный человек. Я долгое время спужил на кораблях в Рижском Военно-морском гарнизоне и после увольнения в запас 18 лет проработал руководителем отдела эксплуатации медучреждений Минздрава Латвии, куда Евгений частенько ко мне забегал.  С большим уважением берегу и буду беречь память о своем незаурядном однофамильце Евгении.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки