Три косточки и Бурка

Вот так и бывает: что-то случайное — картинка, чье-то имя или даже запах — вытаскивает из памяти давнее, совсем забытое и ничем не примечательное событие. А если и примечательное, так только тем, что в те позабытые времена мы были молоды.

Сидели мы недавно с приятелями у меня дома, пили хорошую французскую водку и после второй, третьей рюмки вдруг вспомнили, как в восьмидесятые годы прошлого века, во время горбачевской антиалкогольной кампании, бутылка водки стала бесценной валютой.

Позовёшь слесаря дядю Васю починить кран или прочистить в ванной засорившийся сток, дядя Вася тут как тут. Цены давно установлены: 3 рубля за мелкий ремонт, а если что серьезнее, то по договорённости. Дядя Вася дело своё знал. Вот и на сей раз все быстро починил, и я протягиваю ему заготовленный трояк, как всегда. А дядя Вася серьезно так говорит:

— Не, милая, трояк я и сам могу тебе дать, гони поллитровку. Некогда мне в очередях стоять, да и винный магазин только в 11 откроють, а щас, поди, и десяти еще нет. Я у соседки твоей отработал, так она божилась, что нет у ней бутылки — пришлось трояк брать. Ты, небось, припасла на чёрный день. Не пить же мне политуру. 

— Что вы, что вы, дядя Вася, отравитесь, не дай Бог.

— Ну, — строго говорит он и хитро улыбается, знает, чем меня пугнуть.

Я на самом деле припасла три бутылки; в трехлитровой банке черноплодка уже выпустила сок, надо было только заправить водкой. Я вытащила одну бутылку с нижней полки буфета и отдала дяде Васе. Он очень обрадовался. Народ тогда пил что ни попадя.

Интеллигенция завела змеевики и гнала самогон по науке: несколько раз прогоняли, фильтровали, а потом по вкусу настаивали или на лимонных корочках, или на чесноке и укропе, на хреновом корне - кто во что горазд. Сахар тут же пропал из продажи, на работе стали выдавать по карточкам — два кг в месяц на семью. Сахар тоже стал валютой, его можно было обменять на любой дефицитный товар, например, на книги. А работяги пили всякую дрянь: от метилового спирта до денатурата, при этом, случалось, слепли, а то и травились насмерть.

Самым крепким, безобидным и дешевым напитком был семидесятиградусный «Тройной одеколон». Мы заговорили о нем, тут-то и выплыли из небытия мои воспоминания о Беклемишевых озёрах и лесах Забайкалья, о моих друзьях геологах, о сборе грибов, ягоды, о рыбалке, охоте, о полевых работах в геологических экспедициях.

Я училась в хорошем московском вузе. Летом нас, младшекурсников, посылали на разные строительные работы. После первого курса мы попали чернорабочими на стройку домодедовского аэропорта. Там студентам не платили, но кормили, и жили мы в палатках — нам такая романтика очень нравилась. После второго курса нас на все лето отправили на целину в Казахстан, в стройотряд. Мы, москвичи, в жизни не державшие в руках никаких инструментов, строили в степи коровники и конюшни для казахских совхозов...

Как мы справлялись, теперь сказать трудно, но мы справились. Заплатили нам буквально копейки. Летом я должна была зарабатывать на жилье в следующем учебном году. Мой близкий друг Борька учился в геологоразведочном институте и каждое лето уезжал на практику «в поле», в Сибирь. Осенью мы рассказывали друг другу о своих летних приключениях, Борькины рассказы были куда интереснее моих. Я ему завидовала и тоже хотела в Сибирь.

После третьего курса Борька пристроил меня рабочим с приличной зарплатой к знакомому геологу в геологоразведочную научную экспедицию в Забайкалье, в Читинскую область. Со мной поехала школьная подруга Люда, одноклассница, такая же нищая, как и я, студентка. Её мне удалось устроить в наш отряд поварихой. Я купила самые дешевые билеты на поезд Москва — Владивосток, и мы отправились в путь. Вдвоем путешествовать всегда легче и веселее. Нас провожали друзья, никого из родных не было. Мои родители категорически возражали против этой поездки и сказали, что помогать не будут, а я ни на чью помощь и не рассчитывала. В кармане было двадцать пять рублей, а впереди долгожданная Сибирь и работа.

Попрощавшись с друзьями и уже стоя на подножке медленно отходящего поезда, я увидела бегущего по перрону запыхавшегося отца с сумкой продуктов. Я соскочила с подножки, поцеловала его и едва успела запрыгнуть в тамбур вагона. Поезд медленно набирал ход.

— Не волнуйся! — крикнула я отцу. — Все будет хорошо!

Отцовская сумка с едой и мои двадцать пять рублей превратили нашу поездку в праздничное путешествие. Мы даже раза два пообедали в вагоне-ресторане. У нас не было фотоаппарата, но я все помню, будто это было вчера. Мы радовались сменяющимся, как в кино, пейзажам за окном, названиям городов и станций, рек и гор, знакомых по школьному учебнику географии. Тогда до Читы было ехать пятеро суток. В плацкартном шумном вагоне нам достались боковые места, мимо нас все время взад-вперед кто-нибудь ходил, бегали и кричали дети. Читать было трудно, да и не хотелось, потому большую часть дня мы проводили в тамбуре.

Мы обе курили дешевые сигареты Прима без фильтра, с запасом рассчитанные на неделю пути. По приезде в Читу мы должны были получить аванс и докупить сигарет. У меня были закалка и целинный опыт: сигареты обычно кончаются там, где их купить нельзя. Нет сигарет - куришь махорку. Я даже сшила себе из ситцевой косынки мешочек для махорки с кармашком для газетных полосок и выучилась мастерски крутить самокрутку. Это мне позже пригодилось в экспедиции.

Я многому научилась на целине. Там, в Казахстане, я впервые села за руль. 

Неподалёку от нашего отряда, в степи, на окраине немецкого поселка, был лагерь студентов Московского автодорожного института МАДИ. С утра до ночи они возили строительный камень из каменоломни на наши объекты и проводили за баранкой самосвалов по 10–12 часов в день — уставали смертельно. 

Смотреть на этих изможденных ребят было больно. Мы подружились, и я попросила научить меня водить самосвал. «Да запросто», — сказал один из них. Теперь я ловила каждый момент: когда была свободна и кто-то из их отряда приезжал к нам на стройку, я тут же садилась за руль, и мы отправлялись в обратный путь. А измученный студент-шофер, сидевший рядом, тут же засыпал, и я получала полную свободу. На мое счастье, в степи не было гаишников.

Умение водить машину очень скрасило мою жизнь в Сибири: там мне с легким сердцем доверяли наш рабочий «газик», и я не упускала случая сесть за баранку. Скатать ли в село за продуктами, отвезти наших ребят на охоту, на рыбалку, а то и просто за выпивкой — я была тут как тут. Местный милиционер нас хорошо знал и смотрел сквозь пальцы на то, что московская студентка гоняет по тайге без водительских прав. После груженных камнем самосвалов водить «газик» по лесным дорогам Забайкалья было сплошным удовольствием.

Наш лагерь стоял в нескольких километрах от лесничества на берегу одного из Беклемишевых озер. Местный лесничий Данилыч приохотился после работы заезжать к нам и оставался на обед. Он частенько получал свои сто грамм водки — всего ничего! — от которых быстро хмелел. В отряде в рабочие дни был «сухой закон», но на лесника он не распространялся. 

Данилыч объезжал свои владения на мотоцикле и не раз по пьяному делу, подпрыгнув на каком-нибудь корне дерева или кочке, с него сваливался. Возвращался домой в кровоподтеках, за что ему крепко попадало от жены Ольги. Хитрец Данилыч скоро сообразил, что такую любительницу езды на чем угодно, неплохо бы приспособить к делу, то есть, к доставке его домой в целости и сохранности. Вот он и выучил меня ездить на мотоцикле. Когда я его, хотя и в подпитии, но неокровавленного, привозила домой, Ольга при мне стеснялась распекать мужа, и он спокойно заваливался отсыпаться на сеновале, а она отвозила меня в лагерь и по дороге оправдывала его.

— Ты, Иринка, не думай, — говорила она. Меня все местные звали Иринкой, и мне это нравилось. — Он ведь мужик хороший, работящий, жалеет меня, руки никогда на меня не поднял.

— Конечно, Олечка, я знаю: он хороший и добрый, — искренне поддакивала я. Если наш «газик» был занят, а нужно было съездить в село, а то и просто покататься, Данилыч без лишних слов давал мне мотоцикл.

В то лето в нашем отряде работали пять человек: начальник партии Георгий Иванович (Г.И.), главный геолог Дима, старший техник Паша — студент, как и мы с Людой.

Отношения сложились совершенно родственные; как в семье, все заботились друг о друге, помогали, как могли, а прекрасная повариха Люда, мало что вкусно готовила, так еще стирала мужикам рубашки, что совсем не входило в ее обязанности. Г.И. был хорошим начальником: дисциплина была железной, все подчинялись ему беспрекословно, исследования и маршруты планировались заранее, так что работа была нам в радость. Г.И. и Дима проработали вместе не один год и стали добрыми друзьями. Паша ездил с ними в поле со старших классов, так что был в этом деле не новичок. Всем вместе нам было очень хорошо.

По субботам в лесничестве топили баню и нас приглашали; мужики парились, а мы с Олей и Людой готовили ужин, чистили картошку. Ольга выставляла на стол праздничные припасы: соленые грузди и рыжики, своей выпечки хлеб, домашнее масло, сметану и творог, а мы приносили тушенку, соленую рыбу собственного улова и засола, выпивку — водку и, когда было, пиво. Каждый раз получался пир горой.

Баня стояла на высоком берегу нашего ледникового озера с обжигающе холодной водой. Мужчины из парилки с воплями неслись и прыгали в озеро, ныряли, потом возвращались, ещё парились, опять ныряли в ледяную воду и резвились, как дети. Когда они заканчивали, баня уже немного остывала, и мы, женщины, шли париться и мыться, отхлестывали друг друга вениками и в конце обливали из ведра озерной водой. После недели утренних умываний и мытья в холодном озере это было сущим наслаждением. В дом три раскрасневшиеся молодухи возвращались с замотанными полотенцами волосами — Ольга была ненамного старше нас, двадцатилетних. Георгий Иванович непременно каждый раз говорил: «До чего хороши наши девочки!», и мы по-деревенски смущались.

Ольга и Люда были действительно хороши собой, особенно после бани: обе блондинки с румянцем во всю щеку, в белых блузках, а коротко остриженная я, вечно в гимнастерке или энцефалитке, с обгоревшим на солнце носом, больше походила на мальчишку из соседнего села.

Отдохнувшие от парной мужики уже варили картошку, резали рыбу и лук - и скоро всех звали к столу. Я потом долгие годы не могла забыть ни с чем не сравнимый вкус и аромат хрустящих рыжиков и картошки с домашними маслом и сметаной. Наш отряд стоял на этом озере полтора месяца, но потом мы должны были переехать в гористый район Читинской области. Так не хотелось уезжать!

Новый лагерь разбили у подножия сопки, на берегу горной речки в лесу. Мы с Пашей с радиометрами на груди, попарно с геологами ходили в маршрут и измеряли уровень радиоактивности. Геолог прокладывал маршрут, наносил его на свою карту, собирал образцы пород. Я записывала показания радиометра в помеченных на моей карте местах.

Казалось бы, работа непыльная, но маршруты были долгими, часов по десять. В жарком августе азимут не раз проходил через сопки по самой крутой их стороне — не свернёшь и в обход сопки не пойдёшь. Из-за засухи горели леса, мы часто шли по щиколотку в горелой каше хвои и маслянистой золы. Очень хотелось пить.

До нас весной по тем же маршрутам проходили поисковики и буровики: искали уран. После них примерно через каждые 200 метров остались торчащие из скважин трубы. Из некоторых труб текла, а то и била фонтанчиком холодная газированная вода. На некоторых трубах на проволочном крючке висели консервные банки. Это пастухи оставляли их для общего пользования: кроме пастухов, лесников и геологов там редко кто проходил или проезжал. 

Для нас это было настоящим спасением: на целый день маршрута в жару, с тяжелыми рюкзаками да по сопкам вверх-вниз, водой не запасешься. Речки на картах были обманками, к концу лета пересыхали. Спасали ягоды, особенно, голубика — крупная, сочная, она хорошо утоляла жажду. Если ягоды нет, идёшь, обливаясь потом, но вдруг на пути из земли торчит труба, а из неё течёт, а то и бьет фонтаном холодная газировка. С воплями ура! несемся к воде, сбрасываем на землю тяжеленные рюкзаки, умываемся, пьём до отвала. Садимся на поваленное дерево, закуриваем и молчим. Хорошо! Тишину нарушает только стрёкот моего радиометра: зашкаливает по третьей шкале…

— Дим, — говорю, — у меня зашкаливает!

— Вот и хорошо, запиши…

Я лишних вопросов не задавала, но почему-то и не беспокоилась — может, радиометр был откалиброван на меньшие показатели. Видимо, полностью доверяла Диме.

Как-то мы с Димой вернулись из маршрута раньше обычного. Г.И. и Паша работали в лагере. Люда быстро накрыла на стол и пошла разогревать суп. Мы наскоро умылись и с нетерпением ждали обеда. А тут из леса, верхом на лошади, выехал пастух. Его овцы спокойно щипали еще не совсем высохшую траву на склоне сопки, а кудлатый пес не давал им разбредаться. На подходе к лагерю пастух скромно остановился. Г.И. тут же вышел из-за стола и позвал его к нам. Тот спешился, а я подошла к лошади, потрепала ее по загривку и, взяв за поводья, отвела к дереву, привязала и притащила ей ведро с водой. Напоить лошадь с дороги — первое дело, пастух одобрительно улыбнулся и похвалил меня:

— Молодец, дочка, больно жарко сегодня.

Г.И. пригласил пастуха к столу, тот засмущался и стал отговариваться, мол, должен бы вернуться в деревню засветло. Тогда Г.И. предложил ему выпить с нами, и от этого пастух отказаться не мог, но все медлил и чего-то стеснялся. Люда уже принесла ему стакан, тарелку и вилку.

Старик вытащил их-за пазухи зеленую совсем не маленькую фляжку и сказал:

— Не обессудьте, мужики, я своё выпью, оно покрепче будет — ваше меня не возьмёт.

Люда протянула ему стакан, но пастух замахал на неё руками:

— Не, дочка. Дай мне консервную банку: стакан после ни в жисть не отмоешь. Мое питье шибко духовитое.

Люда пошла за банкой, а я поняла, что нельзя упустить такой редкий случай, и, опустив глаза, сказала пастуху:

— Дяденька, я очень люблю лошадей. Можно мне немного верхом покататься? Как её зовут?

— А бери, детка, бери, ты ей пришлась по душе, она не каждого так привечает. Буркой я её зову, и ты зови Буркой.

 Схватив со стола ломоть хлеба, я отвязала лошадь, пока пастух не передумал или Г.И. и Дима не запретили. Но они были заняты пастухом. Последнее, что я слышала за своей спиной:

— Отец, что у тебя там — зелёный змий? — шутливо спросил Дима.

— Не, милок, «три косточки», – серьезно ответил пастух.

11ed.jpg

Я не поняла, решила, что так называют самогон. Подошла к лошади и увидела, что на ней нет ни седла, ни стремян, есть только уздечка и повод. На ее спине лежала старая засаленная телогрейка, которая, наверное, заменяла пастуху седло. Я протянула Бурке хлеб, та аккуратно взяла его с моей ладони влажными губами, с удовольствием сжевала, слизала оставшиеся на ладони крошки и благодарно ткнулась мордой мне в плечо.

Я обняла ее за шею и сказала:

— Бурка-Бурка, вещая каурка, как мне на тебя взобраться? Я ведь ни разу в жизни не ездила верхом без седла!

И она меня поняла! Вдруг, согнув передние ноги, опустилась передо мной, как верблюд. Много лет спустя в Египте я так же садилась на верблюда перед восхождением на Синайскую гору. Я с радостью взобралась ей на спину, похлопала по крупу, она поднялась и грациозно пошла из лагеря. Бурка словно знала, куда нам надо идти, уверенно вышла на лесную дорогу и, не спеша, отправилась в обход сопки. 

Как же было красиво вокруг! Уже склоняющееся к закату солнце подкрашивало прозрачный воздух, а дующий с востока ветер будто раскрывал в нем веер радуги, придавая лесу сказочную таинственность.

Бурка перешла на медленную рысь, ехать было по-прежнему легко. Дорога постепенно сужалась, а склон сопки становился все круче. Заныла спина, и стало ясно, что пора возвращаться в лагерь. Я потянула повод, уперлась голенями в бока лошади, но она, наоборот, пошла быстрее. Я сжала ей бока коленями, сильнее потянула за повод, и это, слава богу, подействовало, лошадь перешла на шаг.

Следующей задачей стал разворот на узкой лесной дороге над крутыми склонами сопки, переходящими в обрыв. Я перепробовала все приемы, которые только могла придумать: тянула то левую, то правую часть повода, лошадь не понимала, чего я от неё хочу, отфыркивалась, трясла головой и опять переходила на рысь. Тут я почувствовала, что медленно начинаю съезжать вместе с телогрейкой набок. Я испугалась и обхватила лошадь за шею, подтянулась и распласталась вдоль ее спины. Я чуть накренилась влево и лошадь повернула налево, потом ещё раз влево и пошла назад к лагерю, понуро опустив голову.

Она, похоже, была разочарована в наезднице, не проявившей желания лихо прокатиться. Я уже не могла поменять своё положение, не могла сесть и продолжала лежать, вытянув ноги по ее бокам, и вцепившись Бурке в гриву. Что я ей говорила, не помню, но я молила ее не ускорять шаг и, не дай бог, не переходить на галоп: тогда я бы точно на ней не удержалась. В обнимку с Буркой мы добрались до ведущей к лагерю дороги. Она радостно подняла голову, выпрямила шею, и я оказалась в полусидячем положении — так мы и въехали в лагерь. Наш вид не должен был вызвать никаких вопросов.

Геологи поднялись из-за стола, пастух поднял повод, и Дима, как обычно, пошутил:

— Наша, небось, теперь уйдёт в пастухи?

Тут он заметил, что мне не до шуток.

Я жалобно прошептала:

— Сними меня, пожалуйста, я сама не смогу слезть.

Дима осторожно снял меня с Бурки. Идти я не могла, болели ноги и спина. Я только помахала пастуху и Бурке на прощание рукой. Мне показалось, что Бурка грустно посмотрела на меня и, опять опустив голову, нехотя пошла из лагеря. У меня защипало в глазах, но гора с плеч свалилась. Обошлось, я ничего не сломала и лошадь от меня не убежала. Вот только покормить ее не удалось – жаль.

Тут я унюхала какой-то тошнотворный, совсем не лесной запах.

— Чем это воняет? — спросила я.

— Тремя косточками, — ответил Дима.

— Самогоном?

— Эх ты! Работаешь в Сибири и не знаешь, что такое «три косточки». Это «Тройной одеколон», пастух выпил целый пузырь. Люда закопала на откосе у реки консервную банку, из которой он пил, но запах все ещё висит в воздухе. Ничего, ветер скоро его выдует. Ну и стойкие же эти «три косточки»! 

Дима помог мне дойти до нашей с Людой палатки, и они вместе растерли мне спину и ноги какой-то противной мазью — но сразу полегчало. Я нырнула в спальный мешок и не заметила, как и когда заснула. А потом даже не поняла, что происходило наяву, а что мне приснилось…

… Кто-то толкнул меня в спину через брезент стенки. Я выглянула в окошко: ночь, лагерь спит, а за палаткой повисла тьма-тьмущая. Только огромная, золотисто-багряная луна, как театральным софитом высвечивала нашу палатку. На соседней раскладушке крепко спала Людочка. Я услышала знакомое фырканье, выбралась из спальника, подняла полог и увидела Бурку — она стояла у входа и мне кивала.

Захватив одежду: энцефалитку, брюки и куртку, я сунула в карман термос с водой и пачку печенья, другой еды у меня не было. Вылезла из палатки и обняла Бурку, она потыкала носом мне в шею, и мы пошли из лагеря. 

Как же я была рада! Шла вприпрыжку, только что не приплясывала.

— Бурка, хорошая моя, ты вернулась ко мне, ты не могла не вернуться…

Я села на обочину, чтобы одеться. Бурка терпеливо ждала рядом. Открутив крышку термоса, я отхлебнула все ещё тёплую воду и попыталась напоить лошадь из своей ладони, но не получилось. Развернула пачку печенья, намочила его водой из термоса и протянула Бурке — она спокойно все съела. У Бурки опять не было никаких приспособлений для верховой езды, даже повода. И телогрейки пастуха не было, взамен я положила ей на спину свою куртку. Пока я соображала, как бы получше пристроиться у нее на спине, Бурка прилегла на бок задней частью крупа, согнула передние ноги и расположилась рядом со мной, прямо, как собака.

Я легла животом ей на спину и ухватилась руками за гриву. Лошадь легко встала и пошла, пошла, быстро набирая скорость, постепенно переходя сначала на рысь, а потом и на галоп. Луна, будто боясь отстать, двигалась за нами, светила в спину, освещала дорогу и туннель из крон деревьев. Над аркой туннеля громоздились облака. Мне было совсем не страшно и не трудно держаться на спине лошади. Мое тело стало неотъемлемой частью тела Бурки. Казалось, она уже не скакала по земле, мы просто вместе летели, захлебнувшись от радости и незнакомого прежде ощущения свободы. Картина дополнялась летящими наперегонки с нами огоньками светлячков и неожиданными вспышками зарниц. Мы пролетели над несколькими сопками. 

Когда от намечающегося восхода солнца заалела узкая полоска небосвода, Бурка свернула к лагерю и остановилась, не доходя до палаток. Я спешилась, крепко обняла Бурку на прощание, прошептала: 

«Я тебя не забуду!» — и побежала досыпать. 

 * * * 

Много лет спустя в Москве, возвращаясь с работы домой, я встретила на Тверском бульваре знакомого по Забайкалью геолога Игоря — мы с ним недолго работали в моем втором полевом сезоне. Мы немного поболтали, и он грустно сказал:

— Жаль ваших геологов, хорошие мужики были…

— Какие мужики? О ком ты? — не поняла я.

— Ты что, не знаешь? — удивился Игорь. — Георгий Иванович и Дима, они оба в один год умерли от рака легких. Лет семь назад. Пойдем, если хочешь, помянем. Они тебя вспоминали…

Мы спустились по бульвару к Никитским воротам, зашли в кафе, сели за стойку, заказали графин водки — граммов сто пятьдесят. Игорь разлил по стаканам, и мы, не чокаясь, выпили. Я с трудом проглотила треть стакана. Мы молчали. А потом Игорь заторопился, спешил в Домодедово — он улетал в Читу. Обнялись на прощание. Я осталась сидеть за стойкой, глотая слезы и запивая их остатками водки.

А в ушах звучал мой голос, приглушенный стрёкотом радиометра:

— Дим, у меня по третьей шкале зашкаливает! Дим … ведь зашкаливает…