Почему Сталин любил спектакль «Дни Турбиных»

Пьеса “Дни Турбиных” написана Михаилом Булгаковым по мотивам его романа “Белая гвардия”. Сделать сценический вариант романа автору предложил МХАТ. Первую редакцию пьесы Булгаков читал в театре осенью 1925 года, потом еще полгода дорабатывал окончательный вариант по замечаниям МХАТа.

Рассказывали, что Сталин был незаконным сыном Пржевальского... Слева - Николай Михайлович Пржевальский. Справа - Йосиф Виссарионович Сталин.

Пьеса несомненно автобиографична. Турбина — девичья фамилия бабушки Булгакова. Алексей Турбин вначале был врачом, как и Булгаков. Потом автор сделал его полковником артиллерии. Артиллеристом был зять Булгакова, муж его сестры. А муж другой сестры послужил прототипом приспособленца Тальберга.

Писатель сам принадлежал к интеллигентско-дворянской среде, изображенной в пьесе, прекрасно знал этот достойный и — увы — уходящий класс. Его герои, участники белого движения, не монстры, а глубоко порядочные и привлекательные люди. Целью Булгакова, по его словам, было “упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране”.

В сентябре 1926 года пьеса была разрешена цензурой, но для показа лишь в одном-единственном театре — МХАТе. В финале заставили играть “Интернационал”, а Мышлаевскому вложили в уста похвальное слово Красной Армии.

В первый же сезон спектакль прошел 108 раз и пользовался гигантским успехом. Критика набросилась на него с пеной у рта. Высший авторитет советской культуры А.Луначарский назвал пьесу “полуапологией белогвардейщины” и написал, что в ней “царит атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля”. Не забудем, что нарком сам был драматургом, но на его спектакли очереди по ночам не стояли... Поэт А.Безыменский назвал автора “новобуржуазным отродьем”. Булгаков терпеливо собирал вырезки из прессы по “Дням Турбиных”. Их скопилось у него около 300, и все, за исключением трех, были “враждебно-ругательными”.

В апреле 1929 года, через два с половиной года после премьеры, пьесу запретили.

Рекламный плакат фильма Сергея Юткевича "Пржевальский". В роли Н.М.Пржевальского - Сергей Папов (справа).

А еще три года спустя произошло чудо. В письме своему другу П.Попову Булгаков сообщил о нем так: “В силу причин, которые мне неизвестны, и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТу замечательное распоряжение: пьесу “Дни Турбиных” возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и всё”.

Конечно, “замечательное распоряжение” было отдано никаким не правительством, а Сталиным. В это время он посмотрел во МХАТе спектакль по пьесе Афиногенова “Страх”, который ему не понравился, и вдруг приказал восстановить “хорошую пьесу” “Дни Турбиных” — что и было мгновенно исполнено.

Сталин просто не мог жить без театра и кино. Это понятно. Ведь он вел глубоко провинциальную, скучную и замкнутую жизнь. Никуда не ездил, кроме как на охраняемые “правительственные” дачи. Не имел друзей. Его супружеская жизнь прервалась рано и трагически. Единственное развлечение — ночные застолья по грузинскому образцу в обществе одних и тех же “тонкошеих вождей”, людей ограниченных и скучных. Отдушиной было чтение, и особенно — зрелищные искусства. Именно поэтому, на горе советской интеллигенции, он так был зациклен на искусстве, так беспрерывно в него вторгался и так упорно его губил, стараясь перекроить по своему вкусу и подчинить своим политическим целям. (На эту тему вышла интереснейшая книга Е.Громова “Сталин: искусство и власть”, Москва, “Алгоритм”, 2003).

На “Дни Турбиных” вождь приезжал снова и снова, смотрел их раз 15 или 20, если не больше. Сидел в ложе, спрятавшись за занавеской. Очень может быть, что “Турбины” сохранили Булгакову жизнь. Если бы его арестовали, спектакль пришлось бы снять. Также возможно, что из-за “Турбиных” его не выпускали заграницу. Останься он у брата в Париже — и спектакль тоже запретили бы. Сталин лишился бы любимого зрелища.

Как сам диктатор объяснял свое отношение к “Дням Турбиных”? В феврале 1929 года, отвечая на письмо драматурга В.Билль-Белоцерковского, Сталин писал по поводу этой пьесы: “Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы... “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма”.

Отец народов врал, — может быть, даже самому себе. Вовсе не любоваться силой большевизма приезжал он в театр снова и снова. В пьесе нет никакой этой “всесокрушающей силы”. Она совершенно не про это написана.

Как помнят читатели, большевизм присутствует там как бы за кулисами, словно неизбывное несчастье, чума, накатившая на Россию. Война с ним — это данность, которая подразумевается и не обсуждается. А драматический конфликт пьесы состоит в том, что честных, чистых людей, пытающихся вести эту войну ради спасения отечества, предают все их союзники: украинский гетман, немцы, собственное высшее начальство. Все бегут, как крысы с корабля, бросая защитников страны на произвол судьбы.

Трагедия предательства своими — вот в чем суть “Дней Турбиных”. И никакую не “демонстрацию силы большевизма” вновь и вновь приезжал смотреть Сталин. Он любовался великолепными людьми.

“Если даже такие люди, как Турбины...” — написал про них диктатор. “Даже такие!” Разве не слышится в этом скрытое восхищение? А чего стоит оценка, данная им Николаю Хмелеву (о ней упомянуто в дневнике Е.С.Булгаковой): “Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские), забыть не могу”. Это уж не оценка, а признание в любви к хмелевскому персонажу. Чтобы Сталин, с его патологической скрытностью, признался, что видит Турбина во сне? Как же глубоко и сильно должен был проникнуть этот образ в его подсознание! Мне даже кажется, что при виде Хмелева он безотчетно перенес на актера образ Турбина и именно с ним, Турбиным, так откровенно поделился своими эмоциями.

Может быть, здесь сработал глубокий комплекс неполноценности, которым, несомненно, страдал Сталин по поводу своего происхождения и детства.

В Грузии, где он вырос, путь “из грязи в князи” не ценится. Ценится родовитость. А где ее было взять Сосо Джугашвили? Сын сапожника-алкоголика и неграмотной прачки. К тому же маленького роста, рябой, сухорукий, с низким лбом. Пусть даже и достигший гигантских высот — но на родине-то он навсегда останется выскочкой из самых что ни на есть низов. Поэтому, наверно, он и не братался с грузинами. Одного Берию приблизил, и то в качестве палача. Даже Орджоникидзе то ли убил, то ли довел до самоубийства. Поэтому хотел быть ближе к русским (великая нация, и они его в детстве не знали), объявил их первыми среди равных. После войны произнес за русский народ известный прочувствованный тост. Ему страшно понравилось, как в фильмах “Третий удар” и “Сталинградская битва” его сыграл актер А.Дикий. И дело было не только в том, что тот изобразил Сталина гениальным военачальником, рослым и статным, сиявшим величавой красотой, как на его парадных портретах. Его Сталин еще и безупречно, без малейшего акцента говорил по-русски! В 1948 и 1949 годах Дикий получил за это две Сталинские премии подряд.

Когда сломленный духом Булгаков в 1938 году решился написать пьесу, прославляющую Сталина, он — увы — совершенно не учел отношения вождя к его грузинским корням. Замысел Булгакова был благороден. Если уж создавать сценический миф, то о самых “чистых”, революционно-романтических временах Сталина. О том, как он в 1902 году, всего 22 лет от роду, организовал рабочую демонстрацию в Батуми, подавленную властями. Материалом послужила книга об этом “грандиозном событии”, выпущенная в 1937 году Партиздатом.

Во МХАТе летом 1939 года авторское чтение готовой пьесы “Батум” (только избранным — партийной группе театра!) прошло на-ура. А через месяц сверху пришел запрет. Надежды писателя на официальное признание рухнули. Возможно, это спровоцировало его болезнь и ускорило смерть.

Роковая ошибка Булгакова была в том, что он решил изобразить юного Сталина живым человеком. А нужно было — богом. В “Батуме” Сталин легкий, остроумный, шутит. Но раз живой — значит, уязвимый. Драматург ввел сцену, которая должна была показаться Сталину чудовищной: жандармы в тюрьме избивают Сосо. Булгаков-то хотел этим вызвать сочувствие к герою и показать его стойкость. Сталин, конечно, увидел страшное кощунство. Как же можно показывать такое на сцене, как допустить, что такое вообще возможно — бьют товарища Сталина!!!

Булгаков также хотел подчеркнуть принадлежность Сталина к народу. Несколько раз в тексте пьесы жандармы читают его досье, там написано “крестьянин”. Приведено полицейское описание Джугашвили: “наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит”. То есть, внешне человек как будто бы рядовой, такой, как все. Это понравиться никак не могло. И никогда Сталин не называл себя крестьянином! Хотя он не наказал Булгакова за пьесу, и даже будто бы сказал Немировичу-Данченко, что считает ее “очень хорошей”, но запрещение было категорическим. По словам режиссера МХАТа В.Сахновского, было сказано, что “нельзя такое лицо, как И.В.Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова”. Это, конечно, был предлог. Сталин не хотел напоминаний о своей грузинской молодости. Не хотел “снижения образа”. Нельзя было хоть на одну ступеньку сводить с пьедестала статую вождя и превращать в плоть гранит, из которого она была изваяна.

Нет, не хотел Сталин быть “из народа”. И не такую семью он себе желал. Про отца всегда глухо молчал. Позором был для него такой родитель — люмпен, жестоко колотивший жену и сына, потом бросивший их и погибший, вероятно, где-то в пьяной драке в Тифлисе. Не слишком устраивала его и мать, неграмотная прислуга, не говорившая по-русски и безвыездно жившая в Грузии. После 1904 года сын с ней почти не виделся. За 15 лет (1922-1937) прислал ей 18 коротких записок. Власти перевезли ее из Гори в Тбилиси, поселили в старом дворце, что ей было совершенно не нужно: она там заняла одну комнату. Посещала только церковь.

Сталин всего раз, в 1935 году, отправил детей познакомиться с бабушкой. По словам Светланы, в Тбилиси они с Василием были неделю, а у бабушки всего полчаса. Сын ни разу не пригласил ее отдохнуть на своих дачах в Грузии, где бывал ежегодно. К ней заехал в том же 1935 году по пути из Гагр в Москву всего на один день. И спросил: “Почему ты меня так часто била?” “Вот ты и вырос таким хорошим”, — простодушно ответила Екатерина, которая даже не понимала, кем работает ее Сосо. Когда она скончалась два года спустя от воспаления легких, сын не приехал на устроенные властями пышные похороны.

Заноза бедного, несчастного детства засела в нем глубоко. И уж, наверное, не раз мерещилось ему другое детство, мечталось о других родных людях — хороших, образованных, любящих, которые бы его не били, а окружили бы его заботой, которыми он мог бы гордиться. Я уверена, что таких людей он увидел в “Днях Турбиных”. Уютная, со вкусом обставленная квартира — теплое гнездо, свитое Еленой. Здесь играют на рояле, красиво поют (Сталин любил музыку и пение). Здесь хлебосольны и гостеприимны (большое достоинство в глазах грузина). Обожают друг друга, а если над кем и подшучивают, то остроумно и не обидно. По-рыцарски преклоняются перед очаровательной женщиной. Дружба здесь крепка, любовь чиста. Братья Турбины и их друзья — настоящие мужчины: военные, офицеры. Смелые, уважающие кодекс воинской чести. (Надо ли напоминать, что Сталин одевался только по военному образцу?) Мне кажется, что Сталину доставляло наслаждение вновь и вновь переноситься в этот прекрасный мир, воображать себя его частью, растворяться в нем. Это была его любимая, идеальная семья — семья из мечты.

И хотя кардинально изменить свою биографию вождь был не в силах, кое-что он все же сделать в этом направлении пытался, и не безуспешно.

Он придумал себе отца, похожего на Турбиных. Русского. Красивого. Родовитого. Офицера. Разведчика. К тому же знаменитого ученого. И осторожно, тайно, скрытно, стал способствовать распространению слухов, будто не муж его матери, презренный Бесо, а Николай Михайлович Пржевальский был его настоящим родителем. Конечно, тут пришлось пожертвовать репутацией матери. Но это такие пустяки в сравнении с престижем вождя. Да и била она его в детстве слишком часто...

Пржевальский умер от сыпного тифа на берегу Иссык-Куля в 1888 году, всего 49 лет от роду. Бывал ли он в Грузии — неизвестно. Сторонники версии Сталина утверждают, что бывал, и останавливался в пансионате, куда приходила убираться Екатерина Джугашвили. Во всяком случае, между 1877 и 1879 годами у него был перерыв в путешествиях, так что он мог попасть и в Грузию. (Сталин родился то ли в 1879, то ли в 1878 году). Но то, что Пржевальский был именно в Гори, вызывает сомнения — что ему было там делать? И уж очень молодой Сталин не похож на него внешне. Не говорю и о замечательном характере, который вождь, скорее всего, унаследовал именно от злобного, жестокого Бесо.

Но легенда была создана. Эдвард Радзинский в своей книге “Сталин” (Москва, “Вагриус”, 1997) приводит письма грузин, знавших семью Джугашвили. И.Нодия пишет: “Еще при его жизни, когда за любое не так сказанное о нем слово исчезали, люди свободно рассказывали, что он незаконный сын великого Пржевальского. Эти ненаказуемые рассказы могли быть только с высочайшего одобрения”. Письмо Н.Гоглидзе: “Кэкэ ходила по домам к богатым людям, стирала, шила. Она была совсем молодая... Даже при его жизни, когда все всего боялись, люди говорили: “Сталин не был сыном неграмотного Бесо”. Называли фамилию Пржевальского...”

В 1948 году, во время кампании анти-космополитизма, в числе других пострадал кинорежиссер Сергей Юткевич. Его выгнали со студии “Мосфильм”, лишили права преподавать во ВГИКе, клеймили на собраниях, где один именитый коллега кричал с трибуны: “Сергей, отдай докторскую!” (не колбасу, а присужденную Юткевичу ученую степень). Что его спасло от ареста, неизвестно. Сталин вообще меньше свирепствовал среди киноработников, чем среди, например, писателей. Да еще Юткевич написал “наверх” короткое письмо, прося объяснить, в чем его прегрешения, и, может быть, оно каким-то чудом подействовало.

Как бы там ни было, год спустя режиссера вызвали к министру кино И.Большакову. Тот принял его ласково и сообщил, что “лично товарищ Маленков” поручает ему снять фильм о... Пржевальском.

Картину предполагалось делать на научно-популярной студии, уже и сценарий был готов. Режиссер поблагодарил за доверие и потребовал: снимать фильм как художественный, на главной студии страны — “Мосфильме”. Делать его в цвете (тогда это была еще новинка). Часть съемок разрешить провести в Китае, на месте экспедиций ученого.

К удивлению Юткевича, все это ему тут же позволили. Больше того: когда актеров Бориса Тенина и Всеволода Ларионова объявили невыездными и не пустили в Китай, Юткевичу удалось прошибить и эту стену! Видно, фильм делался по повелению не только товарища Маленкова.

Не знаю, почему на главную роль был выбран Сергей Папов — актер хороший, но не слишком известный. Невозможно ведь допустить, что из-за фамилии! В образе Пржевальского он был статен, красив и носил усы, подозрительно смахивавшие на какие-то другие, очень знакомые.

Готовый фильм Большаков показал в Кремле и сообщил режиссеру: товарищам Сталину и Маленкову (явно служившему для прикрытия) фильм понравился, особенно китайская часть. Но были и замечания. Во втором томе своих, вышедших посмертно мемуаров (Москва, “Искусство”, 1991) Юткевич пишет: “Сталин остался недоволен первыми двумя частями, где рассказывалось о возвращении Пржевальского в родную усадьбу, в которой ждала его матушка. Он очень ее любил. Сцены получились лирическими и трогательными. Вот это, видимо, и взбесило Хозяина, который терпеть не мог никаких “личных” взаимоотношений и забот у экранных героев. Они должны были, по его мнению, заниматься лишь своими “прямыми” делами... Здесь явно проявлялся какой-то сложный и глубоко персональный “комплекс” самого вождя. Вместо семейных сцен, которые пришлось вырезать, он приказал доснять первые экспедиции Пржевальского в Приморье, Корею и Монголию. Второй вариант фильма был сдан на “отлично”, и сияющий Большаков объявил мне особую благодарность Хозяина за досъемки и еще раз за китайскую часть”.

Не исключено, что режиссер знал, какой именно “персональный комплекс” диктатора отразился в приказании снять фильм о Пржевальском. И, возможно, сцены с матерью ученого вызвали у Сталина подсознательную ревность. Конечно, это не жена и не дети, а мать. Но, видимо, Сталин сам уже поверил в собственную легенду и хотел, чтобы любовь Пржевальского не распространялась ни на каких родственников, даже на мать. Пржевальский уже был присвоен им и должен был принадлежать ему одному.

Конечно, есть что-то парадоксальное, ироничное и странное в том, как переплелись в жизни и в психологии тирана пьеса великого писателя и биография офицера, знаменитого географа. И если принять вышеизложенную версию о причине любви Сталина к “Дням Турбиных”, то здесь же обязательно возникнет фигура еще одного великого ученого — венского психиатра. Но то, как преломилась в подсознании Сталина легенда об Эдипе, пусть разгадывают специалисты по Фрейду. Если захотят.