Промелькнуло незамеченным 140-летие Бориса Викторовича САВИНКОВА (в литературе В. Ропшина). Понятны нынешние чувства многих и многих к его революционной деятельности и её итогу. Что касается деятельности литературной, существует авторитетное мнение Ходасевича (пренебрежительное и злое, быть может, всё же и из-за разности политических взглядов). Но, подобно тому, как из истории не вычеркнуть это жертвенное племя "святых без Бога", так и из русской литературы произведения Ропшина не изъять. Ибо из песни слова не выкинешь.
К биографической справке прибавлю небольшую деаль: Савинков был родным племянником известного живописца-передвижника Н. А. Ярошенко(""Всюду жизнь..." и т. д.)
Далее следует целиком подготовленная мною подборка для будущей антологии.
В. Ропшин (Борис Савинков) (19(31).1.1879 г., Харьков — 8.5.1925 г., Москва). Биография этого выдающегося революционера и исторического деятеля известна в мире. В книге Уинстона Черчилля «Великие современники» сказано, что Савинков «сочетал в себе мудрость государственного деятеля, отвагу героя и стойкость мученика». Савинков родился в дворянской семье. Его отец служил в Варшаве судейским чиновником, был уважаем поляками за честность. По окончании варшавской гимназии Савинков поступил в Петербургский университет (1897), из которого за речь на студенческой сходке был изгнан без права поступления в другие учебные заведения (1898). Пришлось уехать в Германию, чтобы там доучиться. В 1899 г. вернувшийся в Петербург Савинков был арестован, пробыл в Петропавловской крепости пять месяцев. Ко времени заключения относятся его первые литературные опыты. После крепости Савинков был административным порядком выслан в Вологду (между тем в суде еще рассматривалось дело братьев Савинковых; старший брат Бориса Викторовича Александр был выслан в Якутию, и та же судьба могла ожидать младшего брата). Савинков был социал-демократом, разделявшим взгляды Г.В. Плеханова, но постепенно переходил на иные позиции: «Социал-демократическая программа меня давно уже не удовлетворяла. Мне казалось, что она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Кроме того, в вопросе террористической борьбы я склонялся к традициям “Народной воли”». Савинков вступил в созданную на основе народнических групп партию социалистов-революционеров и вскоре стал видным эсером и террористом. В июне 1903 г. он бежит из Вологды вместе с Иваном Каляевым, будущим убийцей великого князя Сергея Александровича. Оказавшись в Женеве, Савинков знакомится с руководителями эсеров, становится одним из руководителей Боевой организации партии (заместителем Азефа). Вместе с другими заговорщиками он проникает в Россию и организует убийство министра внутренних дел Плеве. Далее террористические акции, в которых гибнут друзья и соратники Савинкова следуют одна за другой. Савинков ведет бурную жизнь, состоящую из организации покушений (ухода от полицейской слежки, побегов, борьбы с провокаторами). Боевая организация эсеров продолжала убивать царских сановников и после революции 1905 г., когда сама партия легализовалась и многие эсеры стали депутатами Государственной Думы. Тяжелейшим ударом для Савинкова явилось в декабре 1908 г. разоблачение Азефа, в провокаторство которого он долго не хотел верить. В душе произошел надлом. Глубокое разочарование в самой человеческой природе, трагические, временами покаянные переживания идеалиста, оказавшегося причастным к кровавым убийствам, отчаяние и вместе с тем готовность продолжить борьбу — все это переплетение страстей и противоречий выразилось в основанных на событиях собственной биографии художественных произведениях Савинкова, в «Записках террориста» (1909), в имевшем необычайный успех романе «Конь бледный» (1912). Высоко ценили писательство Савинкова и способствовали его издательским делам З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковский, близкие в то время к эсеровской партии. «Конь бледный» вышел под псевдонимом В. Ропшин. Этот псевдоним, ставший для Савинкова-литератора постоянным, вероятно, подсказан мыслью о Ропше, где был убит несчастный Петр III. Очевидно, мысль о политическом убийстве и, в частности, цареубийстве Савинкова никогда не покидала. Любопытно описание Савинкова в мемуарах Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»: «Макс Волошин познакомил меня с Б.В. Савинковым. Никогда дотоле я не встречал такого непонятного и страшного человека. В его лице удивляли монгольские скулы и глаза, то печальные, то жестокие, он их часто закрывал, а веки у него были тяжелыми, виевыми. Он стал приходить в “Ротонду”, пил виноградную водку “мар”; одет был, в отличие от других “ротондовцев”, корректно, выглядел средним французским буржуа; не снимал с головы котелка. Помню стихи, которые он часто повторял: “Кто-то серый в котелке / Сукин-сынет в уголке…”». Зинаида Гиппиус утверждала, что Савинков писал только шутливые стихи. На самом деле это было не так. Но отдать в печать серьезные свои стихотворения он долго не соглашался. Меж тем как проза Савинкова (даже сравнительно более слабый роман о революции «То, чего не было») пользовалась бурным, скандальным успехом. В годы мировой войны Савинков, проживавший во Франции и убежденный в гибельности для судеб Европы и России кайзеровского милитаризма, занял патриотическую позицию, близкую плехановской. Появились очерки «Во Франции во время войны», талантливые и несколько сентиментальные. После февральской революции Савинков вернулся в Россию кружным маршрутом. В это время в Петрограде уже находился Ленин, и антивоенная большевистская пропаганда шла полным ходом. Савинков пытался спасти русскую армию, уже разрушенную пресловутым приказом № 1. Являясь комиссаром 7 армии, он познакомился с Л.Г. Корниловым и сделал политическую ставку на этого волевого, решительного генерала. Для Савинкова было ясно, что в сложившейся обстановке Россию от поражения и анархии может спасти только военная диктатура. Но патриот-государственник спорил в нем с революционером. Савинков пытался сблизить Корнилова с Керенским, соединить волю одного с демократическим ораторством другого. Вероятно, имел собственные честолюбивые замыслы, но все же прежде всего думал о судьбе России. После провала корниловского выступления Савинков, являвшийся управляющим военным министерством и товарищем министра, был по воле Керенского отдален от власти. Его статьи в газетах, призывавшие эсеровское руководство одуматься и начать наконец сопротивляться большевистским поползновениям, отзыва не имела. В конце октября 1917 г. Савинков принял участие в совместном выступлении Керенского и Краснова на Петроград, где укрепились победившие большевики. После поражения и долгих скитаний он добрался до казачьего Дона, где встретился с генералами Калединым и Алексеевым, с бежавшим из быховской тюрьмы Корниловым и Деникиным. Позже на процессе Савинков сказал: «Почему же я тогдаlпошел к Каледину и Корнилову? Что же мне было делать: один бороться я не могу. В эсеров я не верил, потому что видел их полную растерянность, полное безволие, отсутствие мужества». Борьба самого Савинкова с советской властью была неустанной, вехи ее известны: создание разнообразного оттенка подпольных организаций, «Союз защиты Родины и Свободы», подготовка ярославского восстания, переезды с фальшивыми документами, попытки убить Ленина и Троцкого, наконец, в момент полного отчаяния — вступление рядовым в отряд полковника Каппеля, громивший тылы Красной Армии. Затем — поездка в Европу с миссией «Сибирской директории» через Владивосток и Японию в Париж. Переговоры с политическими деятелями Запада, в том числе с Ллойд-Джорджем, Черчиллем, Пилсудским, участие в польско-советской войне и (после перемирия) в налетах на советскую территорию из польского приграничья. Позже Савинков встречался и с Муссолини. Создавалась в эти годы самая пламенная публицистика: «Лучше умереть с оружием в руках, чем признать власть коммуны, отречься от родины и примириться с поруганием свободы». Он выступает и против разложившихся белых, пытается остановить еврейские погромы, творившиеся отрядами Булак-Булаховича: «Еврейский народ не ответственен за коммунистов евреев… Бронштейн, Апфельбаум, Муплихт, Гольдендах, Нахамкес… Но и Каплан еврейка, и Каннегисер, убийца Урицкого, — еврей». Продолжается и литературная деятельность Савинкова Повесть «Конь вороной» принадлежит к лучшим произведениям Савинкова
Савинков, ставший жертвой чекистской провокации, был арестован в Минске 16 августа 1924 г. На суде он держался гордо, вызывающе и в то же время сообщал, что еще в 1923 г. пришел к мысли, что потерпел окончательное поражение и уже был готов заявить о прекращении борьбы с большевиками. Возможно, это заявление было искренним, не не исключено, что Савинков пытался вести какую-то свою игру, еще надеясь на возможность сопротивления. Большевики умело использовали процесс в своих пропагандистских целях. Но за границей не поверили в то, что изданные в Харькове брошюры «Письмо Б. Савинкова Философову» и «Почему я признал Советскую власть» принадлежат перу Савинкова Доподлинно известно, что в лубянской тюрьме Савинков писал рассказы и читал их единственно возможным слушателям — чекистам, успеха у них не имел... 7 мая 1925 г. Савинков написал письмо Дзержинскому: «Если вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь…» На следующий день было сообщено о самоубийстве Савинкова, выбросившегося с пятого этажа. Многие свидетельства говорят о том, что, ставший и ненужным, и неудобным для коммунистов, Савинков был из окна выброшен.
Перед отправлением в Россию Савинков предусмотрительно оставил небольшое собрание своих стихотворений Мережковским на хранение. В 1931 г. в Париже вышел его посмертный сборник с предисловием З.Н. Гиппиус, заметившей, что «Книгу писал поэт не совсем обыкновенный, а потому и книга не совсем обыкновенная». Для Гиппиус писательство Савинкова — одно из проявлений его талантливости: «… это какое-то волшебное умение угадывать и схватывать то, что оказывалось ему в данный момент нужным, и мгновенно претворять в собственную действенную силу. Он точно вдруг вспоминал, находил себя еще в новой какой-нибудь стороне, в новом даровании. Так нашел он и себя — писателя». Важно замечание: «Для работы, длившейся обычно годами, судьба ему отмерила часы; в эти часы вся работа и была проделана». Однако все очевидней, что писательство Савинкова было не случайно и что поэзия его самая неподдельная. Ведь подлинной поэзии не противопоказаны самые тяжкие грехи, совершенные поэтом в жизни: «…Незаживающая рана, Душа погибшая моя». Конечно, стихотворения Савинкова, на которых заметен отпечаток воздействия поэтики видных символистов (прежде всего Гиппиус и Мережковского), находятся на уровне поэтической культуры блестящего века . Но, главное, они предельно и мучительно искренни, продиктованы ощущением внутренней свободы. В них всегда говорится о самом главном. Пронизанные вечными, евангельскими и апокалиптическими настроениями, они не содержат непосредственного отклика на текущие политические события, но, разумеется, принадлежат истории века. Ноша Савинкова была тяжела. К революционному действию призывали многие поэты современники Савинкова от Бальмонта и Блока до Хлебникова и Маяковского. Но он был человеком действия.
* * *
Не князь ли тьмы меня лобзанием смутил?
Не сам ли Аваддон, владыка звездных сил,
Крылами к моему склонился изголовью
И книгу мне раскрыл, написанную кровью:
«О, горе, горе… Вавилон еще не пал…
Час гнева Божьего ужели не настал?
Кто в броне огненной, в пурпурной багрянице,
Отважный, вступит в бой с Великою Блудницей?
Иссяк источник вод, горька звезда-Полынь,
Ты — ветвь иссохшая, прах выжженных пустынь».
Я меду внял речей лукавых и надменных,
Я книгу прочитал деяний сокровенных,
Я, всадник, острый меч в безумье обнажил,
И Ангел Аваддон опять меня смутил.
Губитель прилетел, склонился к изголовью
И на ухо шепнул: «Душа убита кровью…»
1911
Откровение Св. Иоанна. Гл. 25
Когда безгрешный серафим
Взмахнет орлиными крылами,
Небесный град Иерусалим
Предстанет в славе перед нами.
Ни звезд, ни солнца, ни луны.
Светильник града — Ангел Божий…
У городской его стены
Двенадцать мраморных подножий.
Смарагд, и яспис, и вирилл.
Богатствам Господа нет счета…
Но сам Архангел Гавриил
Хранит жемчужные ворота.
Я знаю: жжет святой огонь,
Убийца в град Христов не внидет,
Его затопчет Бледный Конь
И Царь царей возненавидит.
1911
* * *
В горах оливковая роща,
У моря камень и песок.
И пламень ярче, вера проще,
Как прост обманчивый челнок.
В тени полуденной платана
Фонтана звонкая струя…
Незаживающая рана
Душа погибшая моя.
1911
На Юге
Отуманенные горы,
Опечаленный залив,
Сквозь опущенные шторы
Ветви влажные олив.
Шум прибоя однозвучный,
Шорох летнего дождя,
Отблеск ласковый и скучный
Вечереющего дня.
Ночью — бледные зарницы,
Приближающийся гром,
И крыло озябшей птицы
За незапертым окном.
Безглагольный, безымянный
Чуждой жизни темен лик.
Я к окну, дрожа, приник…
Что могу я, гость незваный?
1912
Юг
Олеандры, орхидеи,
Раскаленный звон цикад,
Цинний душные аллеи,
Сосен южный аромат.
Под сожженною скалою
Завершенный моря круг,
И, разбрызганный волною,
Раззолоченный жемчуг.
Ночью — Пояс Ориона,
Рой огнистый светляков
И на мраморе балкона
Четкий звук чужих шагов.
Всё неверно. Всё ничтожно.
Всё ненужно. Всё темно.
И кружится безнадежно
Скучных дней веретено.
1912
* * *
Маленький, зелененький,
Быстренький, веселенький,
Он волчком кружится.
Он огня боится,
Он в щели живет.
Он меня тревожит…
Кто же мне поможет?
Маленький, зелененький,
Он меня убьет…
1913
* * *
Он присел ко мне на кровать
И взял мою руку:
«Я пришел тебе рассказать
Про твоего внука.
Когда ты умрешь, он родится.
Он будет такой, как ты,
Но он будет в церкви молиться
И соблюдать все посты.
Он будет, как ты.
А когда он умрет, родится
Его двойник, его внук,
И он опять приобщится
Тех же, твоих же, мук.
Лучше бы ему не родиться,
Ибо жизнь твоя повторится,
Пока должное не свершится,
Пока человек не спасется.
Пока не замкнется
Начертанный круг».
1913
* * *
Гильотина —
Острый нож?
Ну так что ж?
Не боюсь я гильотины,
Я смеюсь над палачом,
Над его стальным ножом.
Гильотина — жизнь моя,
Каждый день казнят меня…
Каждый день два господина
В старомодных сюртуках
У меня сидят в гостях,
А потом за дверь выводят,
Крепко за руки берут
И под острый нож кладут.
В этом жизнь моя проходит…
И на казнь, как в балаган,
В воскресенье люди ходят.
Гильотина —
Острый нож?
Ну так что ж?
Я сейчас допью стакан…
Пусть на казнь меня выводят.
Гильотина
* * *
Сегодня он ко мне пришел,
Пришел нежданный,
Я не заметил — он вошел,
Как гость незваный.
Я слышал звук его шагов,
Не верил звуку…
Я поднял голову, взглянул,
Он, темный, молча протянул
Мне руку.
И я узнал его тотчас
По блеску глаз.
Его узнал я по глазам,
По ненавистным мне глазам:
То был я сам…
* * *
Я не верю. Я не знаю.
Я камин свой зажигаю,
Освещаю темный лик…
Где пугливый мой двойник?
Я один. Нет никого.
Это комната пустая…
Никого нет… Никого…
Это сердца моего
Фотография живая.
* * *
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет уже господина,
Который называл себя: я.
Это господин в котелке,
С подстриженными усами.
Он часто сидел между нами
Или пил в уголке.
Он родился, потом убил,
Потом любил,
Потом скучал,
Потом играл,
Потом писал,
Потом скончался.
Я не знаю, как он по имени назывался
И зачем свой путь совершил.
Одним меньше. Вам и мне все равно.
Он со всеми давно попрощался.
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают,
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет того господина,
Который называл себя: я…
* * *
Нет родины — и все кругом неверно,
Нет родины — и все кругом ничтожно,
Нет родины — и вера невозможна,
Нет родины — и слово лицемерно,
Нет родины — и радость без улыбки,
Нет родины — и горе без названья,
Нет родины — и жизнь, как призрак зыбкий,
Нет родины — и смерть, как увяданье…
Нет родины. Замок висит острожный,
И все кругом ненужно или ложно…
* * *
Ее жемчужное кольцо
Играет тенью перламутра.
Я в это пасмурное утро
Увижу милое лицо,
Полуласкающие руки,
Полувлюбленные уста,
В глазах — предчувствие разлуки,
Пресыщенность любовной скуки,
Восторг любовного креста.
Прочту последние страницы
Недорифмованных стихов,
И ей, оправданной блуднице,
Ей, неоправданной царице,
Дам отпущение грехов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ее жемчужное кольцо
Я в это утро ей надену.
Благословлю ее измену
И разлюблю ее лицо…
