Михаил Синельников поместил в своем блоге заметку «О Булгакове», в которой с явным удовольствием пишет о своей нелюбви к роману «Мастер и Маргарита». Дескать, слабое литературное произведение получилось у Михаила Афанасьевича. Однако он идет дальше и пишет: «Гений как раз Платонов, а не Булгаков и Набоков. Лично для меня и Алексей Толстой и Катаев несравненно лучше Булгакова и крупней». Ключевое слово здесь – «лучше». Ума не приложу: как можно вот так – наотмашь – сравнивать между собой замечательных писателей? Каждый из них – сам по себе. Сравнивать вселенные, которые существуют только по своим, особым законам, не то чтобы некорректно – бессмысленно.
Ну да ладно. Имеет человек право на любое суждение. Спорить с Синельниковым лично у меня нет никакого желания. Да и о чем спорить-то? О том, что давно и бесповоротно решено помимо нас? Но, прочитав о нелюбви Синельникова к роману Булгакова, перенес я себя ровно на пятьдесят лет назад…
В конце осени 1966 года (возможно, что уже стоял декабрь), в промозглый московский вечер пришел я в гости к родственникам. В доме этом я был своим, посему без церемоний, покуда хозяева накрывали на стол и ждали новых гостей, устроился на диване. И сделалось мне тепло и уютно. И в тот же миг что-то коснулось замерзших пальцев. Оказалось: около моей руки лежал толстый, открытый ближе к началу литературный журнал. Названием его я не поинтересовался. Бумага, на которой он был напечатан, показалась мне шершавой, ненадежной и вроде как до поры пожелтевшей. Я скосил глаза и прочел: «Никогда не разговаривайте с неизвестными». И далее: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина».
Нет, током меня не ударило. И ангел небесный с потолка не слетел. Я принялся читать. И ощутил себя медленно падающим в какое-то неизведанное пространство. И в этом пространстве слова принялись обволакивать мое сознание, они звучали какой-то незнакомой и прекрасной мелодией. И я плыл средь них, с наслаждением отдавшись власти их течения. Что там дальше, что там дальше? Вон за той фразой, за тем абзацем, за той репликой? Дурная, шершавая бумага призывно мерцала… Наваждение! Счастье! И вот уже появился таинственный незнакомец. И я чуть ли не наяву увидел лихо заломленный за ухо серый берет и набалдашник его трости в виде головы пуделя.
Но меня позвали ужинать. Я с превеликим трудом оторвал себя от журнала… Потом началось застолье. Какие-то разговоры. Анекдоты. Я спросил двоюродного брата: «А что это ты за журнал читаешь?» Он пожал плечами: «Какой журнал? Ах, этот… Да кто-то принес, оставил… Не знаю». Я попросил дать мне его почитать. «Бери», - разрешил родственник. Но журнала я не нашел. Не знаю, куда и как он мог деться. Я не помнил ни название романа, который начал, было, читать. Ни его автора. Осталось только ощущение необычного, чудесного.
Было мне тогда девятнадцать лет. Жилось мне весело, но не сладко из-за проблем с насильственной учебой в техническом вузе. Я понятия не имел о Булгакове. Шум, вызванный публикацией «Мастера и Маргариты», меня не затронул… Только через пять лет открыл я машинописную копию романа (полную его версию). И понял, какая книга коснулась моей руки в тот странный московский вечер… Вот она – булгаковская мистика: честное слово – повеяло на меня чем-то потусторонним, а не то – плутовским: подмигнул мне роман про Сатану, пошутил надо мной незлобно.
На этот раз я читал, не отрываясь, – до самого эпилога, до преображенного Ивана Бездомного. И опять звучала волшебная мелодия. Все мощнее и мощнее. И опять я плыл вслед за словами и фразами. И опять я был счастлив.
А потом, сидя в компаниях, слышал, как кто-нибудь средь ни с того ни с сего наставшей тишины непременно произносил начальную фразу второй главы: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалеристской походкой»… Произносил как заклинание, как пароль, как орел у Киплинга: «Мы с тобой одной крови». И мороз по коже. И сладкая жуть в солнечном сплетении. И видно было, что не одного меня заворожил Булгаков. Катилась эта фраза по всей Москве, по России. Мнилось мне, что все, кто прикоснулся к роману, делались чуть другими – на какую-то незаметную, неосознаваемую крупицу. Делались счастливее…
Жаль, что это крохотное счастье обошло стороной Михаила Синельникова.
