«Мастер и Маргарита»: этого текста мы не читали

Опубликовано: 1 сентября 2006 г.
Рубрики:

Возможно, кто-то из наших читателей знаком с этой книгой. Я, к своему стыду, про нее даже не слышала и только что случайно обнаружила ее в американской библиотеке. С теми, кто так же, как я, книгу не читал, хочу поделиться своими впечатлениями.

Называется она “Великий Канцлер. Черновые редакции романа “Мастер и Маргарита”. Вышла в московском издательстве “Новости” еще в 1992 году. Тираж 50 тысяч экземпляров — по нынешним временам неслыханно огромный, но и в те годы немалый. Составил книгу и написал предисловие Виктор Лосев, кандидат исторических наук, завсектором отдела рукописей библиотеки, которая тогда еще называлась Ленинской.

Я испытываю к В.Лосеву большую благодарность, потому что “Великий канцлер” принадлежит, по-моему, к одному из самых увлекательных жанров литературоведения.

Когда влюблен в книгу и без конца ее перечитываешь — а ведь для множества людей с “Мастером и Маргаритой” дело обстоит именно так — возможность познакомиться с “лабораторией”, “творческой кухней” автора особенно соблазнительна. Тебе приоткрывают дверцу туда, где происходил загадочный, непостижимый процесс сочинения романа. Показывают, как шла работа от самого первого его варианта к окончательному. Оказывается, наизусть знакомый текст иногда в начале был совсем на себя не похож! Ты видишь, как думал автор: что приходило ему в голову сразу, а что было придумано потом. От чего он отказывался — и пытаешься догадаться, почему. Чем он заменял прежние версии — и почему считал, что новые лучше?

Творчество все равно остается тайной. Но про великого писателя интересно все. А уж как он работал — особенно.

Точно не известно, когда Булгаков начал писать свой “роман о дьяволе” (как он сам его называл). Скорее всего, в 1928 году. А последние поправки вносил в феврале 1940 года, за месяц до смерти.

За 12 лет у “Мастера и Маргариты” было, оказывается, восемь редакций.

Как раз в 1928 году начались булгаковские “хождения по мукам”, которые уже не прекращались и свели его в раннюю могилу. Запретили его пьесу “Бег”. Затем сняли со сцены “Дни Турбиных” и “Зойкину квартиру”. Отказали в поездке заграницу.

А в феврале 1929 года, отвечая на письмо драматурга Билля-Белоцерковского, Сталин назвал “Бег” “антисоветским явлением”, “попыткой оправдать или полуоправдать белогвардейское дело”.

Охота была разрешена. В прессе и на собраниях Булгакова принялись страстно клеймить. “Необуржуазный писатель”, идущий “реакционным творческим путем”, “классовый враг”, пишущий “злостные пасквили...” О возможности печататься не приходилось и думать.

Однако, в мае 1929 года издательству “Недра” была предложена глава из романа, который тогда назывался “Копыто инженера”. Подписана она была псевдонимом К.Тугай. Главу не опубликовали. Это был отрывок из будущего “Мастера и Маргариты”.

Значит, к весне 1929 года Булгаков — несмотря на то, что В.Лосев называет “содеянным над ним моральным террором” — уже вовсю работал над романом.

А в следующем году он его сжег.

Это случилось после того, как Главрепертком (советская цензура) запретил его новую пьесу “Кабала святош” о Мольере. Потрясенный писатель в апреле 1930 года обратился к правительству с письмом, где просил либо отпустить его заграницу, либо дать возможность режиссерской работы в театре. Он писал: “Ныне я уничтожен... Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа “Театр”. Все мои вещи безнадежны”.

В ответ последовал телефонный звонок Сталина домой к писателю, и по высочайшему позволению Булгакова приняли на работу ассистентом режиссера во МХАТ. Появились хотя бы средства к существованию.

В 1932 году он нашел в себе силы вернуться к роману. Среди вариантов названия — “Великий канцлер”, “Черный богослов”, “Черный маг”, “Копыто консультанта”, “Подкова инженера” — еще не было “Мастера и Маргариты”.

Третья редакция была окончена в 1934 году, и Булгаков тут же стал перерабатывать роман снова.

Новую тетрадь он начал фразой: “Дописать раньше, чем умереть”.

В 1937 году, когда книга перерабатывалась в пятый раз, она получила известное нам заглавие. В шестой редакции было 30 глав, за ней последовали еще два варианта.

При чтении черновых редакций “Мастера и Маргариты” прежде всего в глаза бросается резкость и острота в описаниях советской жизни. Если начать сравнивать черновые версии с той, что стоит у нас на полке, то видишь, что они гораздо более сердиты, презрительны, горьки.

В них больше уродства — физического и морального.

В самом начале, на Патриарших прудах, у Бездомного от жары “пот буквально струями тек по грязным щекам, оставляя светлые полосы на коричневой коже”. Впоследствии автор решил Ивана все-таки умыть, прежде чем выпускать на улицу...

Очень неаппетитны писатели, напрасно ожидающие Берлиоза на заседание. Понырев — “в белой рубахе без галстука и в белых летних штанах с пятном от яичного желтка на левом колене. Обувь на Поныреве была рваная”. На старушке Боцмане-Жорже “засаленная кофточка и кривая юбка”. “Секция скетчей и шуток была представлена небритым человеком, облаченным в пиджак поверх майки, и в ночных туфлях”.

Когда Иван, преследуя Воланда, звонит в коммунальную квартиру, ему открывает не “какая-то девочка лет пяти”, а “испитый, неизвестного пола ребенок лет пяти” и впускает в “заросшую грязную переднюю”.

Затем Иван оказывается на берегу Москва-реки. “Огненные полосы от фонарей шевелились в черной воде, от которой поднимался резкий запах нефти. Под мостом, в углах зарождался туман. Сотни людей сидели на берегу и сладострастно снимали с себя одежды. Слышались тяжелые всплески — люди по-лягушачьи прыгали в воду и, фыркая, плавали в керосиновых волнах”.

Не только вода омерзительна в Москве, но и воздух. Будучи перенесен на Кавказ (тогда еще не в Ялту), Степа Лиходеев первым делом чувствует, что исчез “ужасный московский воздух, пропитанный вонью бензина, помоек, общественных уборных, подвалов с гнилыми овощами”.

Населена столица мало приятными личностями.

Потрясенный гибелью Берлиоза, Иван решает, что ее подстроил незнакомец.

“Блуждая глазами, он оглянулся, крикнул тонко:

— Граждане! На помощь! Убийцы!

Крик дал обратный результат: гражданин вполне пристойного вида, с дамочкой в сарафане под руку, тотчас брызнул от Иванушки в сторону. Смылся и еще кто-то. Аллея опять опустела”.

Кот в это время пытается сесть в трамвай. Это никого не поражает. “В трамвае не прекратился болезненный стон, так же слышались крики ненависти и отчаяния, так же давили женщин, так же крали кошельки, так же поливали друг друга керосином и полотерской краской”.

В ранних версиях чаще занимаются рукоприкладством, и не без удовольствия.

Преследуя иностранца, Иван “набрал битого кирпичу и стал садить в балкон. Консультант исчез. Осколки кирпича с грохотом посыпались с балкона, и через минуту Иван забился трепетно в руках швейцара.

— Ах ты, хулиган, — страдая искренно, засипел швейцар. — Ты что же это делаешь? Ты не видишь, какой это дом? Здесь рабочий элемент живет, здесь цельные стекла, медные ручки, штучный паркет!

И тут швейцар, соскучившийся, ударил с наслаждением Ивана по лицу.

Швейцар оказался жилистым и жестоким человеком. Ударив раз, он ударил два, очевидно, входя во вкус. Иван почувствовал, что слабеет”.

Если в окончательном варианте в сцене ареста Никанора Босого он только заносит над женой кулак, то здесь “он внезапно ударил свою супругу кулаком по лицу, отчего та разроняла битки по полу и взревела”.

Очень сильно смягчил впоследствии автор сцену пролета Маргариты над городом. В окончательном варианте героиня мстит лишь тем персонально, кто погубил Мастера. В раннем — судите сами.

“Уже на Арбате Маргарита сообразила, что этот город, в котором она вынесла такие страдания в последние полтора года, по сути дела, в ее власти теперь, что она может отомстить ему, как сумеет. Вернее, не город приводил ее в состояние веселого бешенства, а люди. Они лезли отовсюду, из всех щелей. Они высыпались из дверей поздних магазинов, витрины которых были украшены деревянными разрисованными окороками и колбасами, они хлопали дверьми, входя в кинематографы, толклись на мостовой, торчали во всех раскрытых окнах, они зажигали примусы в кухнях, играли на разбитых фортепиано, дрались на перекрестках, давили друг друга в трамваях.

Сверху Маргарите те, кто находились непосредственно под нею, казались безногими. “У, саранча!” — прошипела Маргарита и пошла самым медленным летом. Ей вдосталь хотелось насладиться ненавистью, и она влетела осторожно в темную подворотню, а затем во двор и там поднялась к окнам четвертого этажа. Окно смрадной кухни было открыто настежь, и Маргарита влетела в него, согнув голову под сырой сорочкой, висевшей на веревке.

На плите ревели два примуса, и две женщины вели разговор между собой, стоя у синих бешеных огней.

— Вы, Пелагея Павловна, — с грустью сказала одна, — при старом режиме были такой же стервой, как и теперь.

— В суд подам на тебя, проститутка, — отвечала вторая, помешивая кашу в кастрюле.

Маргарита Николаевна поднялась повыше и плюнула в кашу Пелагеи Павловны.

В ту же секунду Пелагея Павловна вцепилась в волосы второй, и та испустила веселый крик “Караул!”

В следующие мгновения в кухню вбежал мужчина в ночной рубашке с болтающимися по штанам подтяжками.

— Жену бить! — вскричал он страдальчески, — жену, — повторил он так страшно, что зазвенела посуда на полке.

Маргарита Николаевна сверху ткнула его каблуком туфельки в зубы, от чего он на секунду умолк, но уже в следующую секунду ринулся на Пелагею Павловну; но оказался в объятиях другого мужчины, вырвавшегося из какой-то дверушки. Сцепившись с ним тесно, он клубком покатился по полу кухни, издавая рычание. Маргарита вылила на катающихся ведро жидких помоев, развинтила кран в кухне, отчего с гулом водопада понеслась вода, и вылетела в окно.

На крыше Маргарита Николаевна сломала радиомачту, перевалила в соседний двор, влетела, снизившись, в парадный подъезд, увидела щит на стене, концом щетки перебила какие-то фарфоровые белые штучки, отчего весь дом внезапно погрузился во тьму.

На Арбате Маргарита забавлялась тем, что сшибала кепки с прохожих, летя над самыми головами, вследствие чего в двух местах произошла драка. Откинув дугу трамвая № 4, от чего тот погас и остановился, Маргарита покинула Арбат”.

Мало какие строки у Булгакова дышат таким отвращением к “саранче, лезущей из всех щелей” — советскому населению, живущему-поживающему себе под коммунистическим правлением. Тем самым он как бы издалека вступал в современный неразрешимый спор — виновны ли в своих несчастьях народы, принимающие коммунизм, нацизм, средневековую дикость нереформированного ислама, или тут вина лишь правящего класса.

К этому спору подходят по-разному. Немцы публично покаялись в нацизме. Американцам кажется, что народ никогда не виноват. Они ожидали, что стоит устранить гнет партии из российской жизни, и освобожденный народ тут же построит справедливое, процветающее общество. Что стоит убрать палача Саддама, и в Ираке воцарятся мир и демократия. Мы знаем, оправдались ли эти надежды.

Булгаков был человеком в высшей степени проницательным. И поэтому пессимистичным.

По ранним вариантам романа разбросаны печальные приметы советского образа жизни.

Коровьев, придя к Босому, так объясняет, почему Воланд хочет поселиться именно в квартире.

“ — Уперся иностранец, как бык, не желает он жить в гостинице, а заставить его, Никанор Иванович, нельзя. Он, — интимно сипел Коровьев, — утверждает, что будто бы в вестибюле “Метрополя”, там, где продается церковное облачение, якобы видел клопа. И сбежал!”

Значит, в “Метрополе”, этом интуристско-энкаведешном рае, открыто предлагали иностранцам на продажу награбленную церковную утварь. Я раньше не слышала о таком бесстыдстве.

Описывая в 1933 году страдания Степы Лиходеева наутро после загула, Булгаков ясно дает понять, что “Метрополь”, нашпигованный стукачами, считался опасным местом.

Степа мучительно пытается вспомнить, что с ним было вечером.

“Вспомнилось начало: кинорежиссер Чембакчи и автор малой формы Хустов, и один из них с плетенкой, в которой были бутылки, усаживали Степу в таксомотор под китайской стеной. И все. Что дальше было — решительно ничего неизвестно.

— Но почему же деревья?... Ах-ах... — стонал Степа.

Тут под деревом и выросла эта самая дама, которую он целовал. Только не “Метрополь!” Только не “Метрополь”!

— Почему же это было не в “Метрополе”? — беззвучно спросил сам у себя Степа, и тут его мозг буквально запылал.

Патефона, никакого патефона в “Метрополе” быть не может. Слава Богу, это не в “Метрополе!””

Из окончательного варианта это было убрано.

В первой сцене окончательного варианта Берлиоз с Иваном, умирая на Патриарших от жары, всего-навсего “бросились” к будке с прохладительными напитками. В раннем варианте их поведение прописано более подробно.

“Руки у них запрыгали, глаза стали молящими...

— Нарзану, — сказал товарищ Берлиоз, обращаясь к женским босым ногам, стоящим на прилавке.

Ноги спрыгнули тяжело на ящик, а оттуда на пол.

— Нарзану нет, — сказала женщина в будке.

— Ну, боржому, — нетерпеливо попросил Берлиоз.

— Нет боржому, — ответила женщина.

— Так что же у вас есть? — раздраженно спросил Бездомный и тут же испугался — а ну как женщина ответит, что ничего нет”.

Этот страх перед системой советской торговли хорошо знаком всем советским людям. Как рано, оказывается, он угнездился в обществе. Совсем недавно удушили НЭП, а уже и руки трясутся, и глаза молящие, и перед продавщицей робеют. И нет ничего.

“Икая, Бездомный справился о папиросах, получил ответ, что их нет, и что спичек тоже нет”.

И, в отличие от окончательного варианта, Воланд не упускает случая это отметить в деталях: “Ну, это уже положительно интересно! — заговорил он, сияя зеленым глазом. — Что же это у вас ничего нету! Христа нету, дьявола нету, папирос нету, Понтия Пилата, таксомотора нету...”

Даже в описании работы советского телефона (когда писатели пытаются дозвониться Берлиозу) окончательный вариант намного мягче раннего, где это происходит так: “Тогда стали звонить на Клязьму и прокляли жизнь. Десять минут не соединялось с Клязьмой. Потом на Клязьме женский голос врал какую-то чушь в телефон. Потом вообще не с той дачей соединили. Наконец, соединились с той, с какой было нужно...”

Не вошло в окончательный вариант и то, что происходит с Аннушкой после того, как Азазелло силой отбирает у нее украденную подкову.

“Получив подкову, иностранец пожал руку Аннушке и сказал, выговаривая слова с иностранным акцентом: — Я вам очень благодарен, мадам. Мне дорога эта подкова как память. Позвольте вам подарить на двести рублей бонов в торгсин.

Чувствуя в голове звон и суматоху, Аннушка, по инерции продолжая улыбаться и шептать “мерси”, пересчитала боны и выбежала на двор.

В девять часов утра Аннушка была у дверей торгсина на Смоленском рынке. В девять с четвертью она купила на боны пахнущие керосином 500 граммов чайной колбасы, пять метров ситца и многое другое еще.

В половину десятого ее арестовали”.

В окончательном варианте Булгаков заменил боны рублями и этим спас Аннушку от ареста.

Очень разные по тону и смыслу описания писательского ресторана “у Грибоедова”. В окончательном варианте акцент сделан на “качестве провизии”, которым “Грибоедов” бил любой ресторан в Москве, как хотел”, и дано длинное, чувственное (хотя и явно ироническое) описание всех этих невиданных филейчиков из дроздов, стерляди в серебристой кастрюльке, перепелов по-генуэзски, которых якобы подавали обладателям “членского массолитского билета”.

В раннем варианте осторожно подчеркнуто другое. Там нет фантастической еды. Ресторан представлен как оазис среди кошмара московской и — шире — советской жизни. Место, где писателям удается отвлечься, забыться, и даже вообразить, что когда-нибудь вернется нормальное существование.

“В ресторане можно было получить все те блага, коих в повседневной своей жизни на квартирах люди искусства были в значительной степени лишены. Здесь можно было съесть порцию икорки, положенной на лед, потребовать себе плотный бифштекс по-деревенски, закусить ветчинкой, сардинами, выпить водочки, закрыть ужин кружкой великолепного ледяного пива. И все это вежливо, на хорошую ногу, при расторопных официантах. Ах, хорошо пиво в июльский зной!

Как-то расправлялись крылья под тихий говорок официанта, рекомендующего прекрасный рыбец, начинало казаться, что это все так, ничего, что это как-нибудь уладится”.

Поскольку “это” несомненно обозначало советскую власть, неудивительно, что в последнем варианте Булгаков предпочел сосредоточиться всего лишь на гурманских радостях.

Обозначена в раннем варианте и цена, которую приходилось платить писателям за допущение к благам.

В 1934 году сцена встречи Мастера с Иваном в психиатрической лечебнице включала в себя такой диалог.

...“Пришедший спросил отрывисто:

— Профессия?

— Поэт, — неохотно признался Иван.

Пришедший расстроился.

— Ой, как мне не везет! — воскликнул он. Потом заговорил:

— Впрочем, простите. Про широкую реку, в которой прыгают караси, а кругом тучный край, про солнечный размах, про ветер, и полевую силу, и гармонь — писали?

— А вы читали? — спросил Иван.

— И не думал, — ответил пришедший, — я таких вещей не читаю. Я человек больной, мне нельзя читать про это. Ужасные стишки?

— Чудовищные, — отозвался Иван.

— Не пишите больше, — сказал пришедший.

— Обещаю, — сказал Иван торжественно.

Тут пожали друг другу руки”.

В раннем варианте далеко не так невинна обстановка бала у Воланда, как в окончательном. Сатанинское начало христианская традиция всегда связывала с сексуальностью. “Черные мессы” — это оргии, и когда нечистая сила слеталась на шабаши, то проводила там время отнюдь не за беседами и танцами.

Поэтому в варианте 1933 года Булгаков дает довольно рискованное и неожиданное описание того, что застает Маргарита, прибыв к Сатане.

“В комнате — бывшем кабинете Берлиоза — все было вверх дном... Письменный стол исчез, вместо него была навалена груда подушек, и на подушках, раскинувшись, лежал голый кудрявый мальчик, а на нем сидела верхом, нежилась ведьма с болтающимися в ушах серьгами и забавлялась тем, что, наклонив семисвечие, капала мальчику стеарином на живот. Тот вскрикивал и щипал ведьму, оба хохотали, как исступленные.

У горящего камина что-то шипело и щелкало — Фиелло жарил миндаль, и двое в багровом столбе пламени пили водку. Один был в безукоризненном фрачном одеянии, а другой в одних подштанниках и носках.

Через минуту к пьющим присоединился боров, но голая девчонка украла у него из подмышки портфель, и боров, недопив стопки, взревев, кинулся отнимать.

В раскрытые двери виднелись скачущие в яростной польке пары. Там полыхало светом, как на пожаре. От грохота труб тряслись стекла за шторами.

Гроздья винограду появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась — ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его, и он ожил в ее руке. Заливаясь хохотом и отплевываясь, Маргарита отдернула руку.

Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый, с горящими глазами прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой — фрачник — привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию. Девчонка уселась на корточки перед Маргаритой, начала целовать ее колени.

— Ах, весело! Ах, весело! — кричала Маргарита. — И все забудешь. Молчите, болван! — говорила она тому, который шептал, и зажимала ему горячий рот, но в то же время сама подставляла ухо.

Но тут вдруг на каминных часах прозвенел один удар — половина двенадцатого — и разом смолкла музыка в зале и остановились пары.”

Как мы знаем, в окончательном, абсолютно целомудренном варианте, единственное упоминание о сексе — это когда Воланд объясняет Маргарите, отчего у него болит колено: “Боль в колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на Чертовой Кафедре”.

Можно обсуждать и спорить — пошло ли на пользу роману, приподняло ли его смягчение некоторых мотивов, или это издержки, вызванные самоцензурой писателя. Ведь, вопреки всему, он надеялся — может быть, напечатают. Когда за три недели до кончины Булгакова к нему пришел Фадеев, он стал говорить с Михаилом Афанасьевичем именно о романе.

Великая книга Булгакова — его подвиг. Страшно думать, какого напряжения сил она требовала от измученного автора. Правда, за год до смерти в письме Вересаеву он назвал последнюю правку своего романа “совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой”. Но добавил: “Все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог.”

Какое счастье, что он успел это сделать.

Комментарии

Аватар пользователя Ержан Урманбаев-Габдуллин

 Как жаль, что читатели романа "Мастер и Маргарита" всё ещё бродят среди выдуманных автором заблуждений, которыми М.А.Булгаков закрыл смысл произведения для интеллекта своих просвещённых нанятых советской властью, вооружённых всеми доступными библиотеками мира цензоров и критиков всего мира ...

 А есть ещё один черновик романа "Мастер и Маргарита", известный всем под придуманным Симоновым названием "Театральный роман" ...

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки