Альманах поэзии. Составители Анна Агнич и Александр Бархавин, предисловие Леопольда Эпштейна, M-Graphics Publishing, Бостон, 2017
Оригинал: журнал Нева, №8, 2017
Из предисловия Леопольда Эпштейна можно узнать, где и как собираются на бостонские чтения те из поэтов, кто живет в Бостоне и те, кто прибыл из других городов и стран. Они приходят в подвальчик, что уже само по себе привлекательно, к тому же атмосфера вокруг неформальная, на стенах разные интересные картины и фотографии, на столе - легкое угощение, чай, кофе, сласти, принесенные участниками. В такой приятной, снимающей с посетитетелй тяжесть дневных трудов обстановке читаются и обсуждаются стихи. «Чтения» , устраиваемые Анной Агнич и ее мужем Александром Бархавиным, приобрели популярность среди русскоязычных поэтов и культурной интеллигенции города, спустя три с половиной года после их начала, явился на свет сборник, выпущенный бостонским издателем Мишей Минаевым, человеком, о котором я неоднократно писала, взявшим на себя миссию печатать все лучшее, что создано на русском языке в Америке.
Эта небольшая книжка в мягкой обложке зеленых тонов (оформители Александра Розенман и Натали Коен) лежит сейчас передо мной и ждет, что я о ней выскажусь. Что ж, грех не сказать о труде коллег, работающих на ниве русской литературы в Америке! Другое дело, что нелегко говорить о творчестве даже одного поэта, а в сборнике их тридцать пять. Тридцать пять разных поэтических миров.
У каждого свое лицо – и не только в переносном смысле, в самом прямом. Стихотворные подборки сопровождаются фотографиями, или, лучше сказать, фотопортретами. Большая их часть сделана бостонкой Анной Голицыной, и я порадовалась ее возросшему мастерству, умению схватить то самое выражение, которое коррелирует с душой, то бишь с поэтической струной.
В Альманахе два раздела: «Авторские вечера», где представлены поэты, выступавшие на организованном для них вечере, и «Открытый микрофон» - с включенными в него стихами поэтов-участников свободных чтений.
Первым номером в сборнике идет Владимир Гандельсман, поэт известный и признанный, живущий в Нью-Йорке и в С-Петербурге. Бостонцы устроили у себя его поэтический вечер. И тут мне захотелось сказать вот о чем. Уже давно замечаю некоторое разделение поэтов в зависимости от их поэтики на два порой не слишком различимых лагеря. Один можно условно назвать «пушкинский», другой, тоже очень условно, «мандельштамовский»[1]. Второй лагерь отличается от первого тем, что поэт сознательно уходит от линейных описаний внешнего мира, используя его отдельные элементы, а также метафоры и ассоциации в качестве выразителя мира внутреннего. Такую поэзию, как правило, нужно разгадывать. Самый простой пример мандельштамовское: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса./Я список кораблей прочел до середины». Этот ассоциативный ряд мы должны разгадать, сложив подсказки автора в некоторую картину: во время бессонницы поэт читает «Илиаду» Гомера, доходит до чтения списка ахейских кораблей, преодолев его только наполовину... Для меня оба направления хороши, если за стихами стоят мысль и чувство. И оба плохи, если в стихах мы сталкиваемся просто с игрой словами. У Владимира Гандельсмана, поэта «мандельштамовского» направления каждое слово несет за собой смысл. Стихи его читаются нелегко, но в этом есть определенная прелесть. Вот удивительная «Элегия. Семейная сага», где в неспешных восьмистрочных строфах с диссонансными и ассонансными рифмами рассказано о жизни и смерти одной близкой поэту семьи.
Вот ее конец:
Закат. Лет через сорок «новый мальчик»
погибнет, а отец (тот «нежный сын»),
болельщик, будет сутками один
смотреть бесстрастно, как гоняют мячик.
Когда-нибудь ударят по мячу
последний раз, и к сыну, не переча,
сойдя, он молвит; я заждался встречи.
И скажет сын: пойдем я посвечу.
Потрясающий образ: сын, умерший раньше отца, в «том» мире служит ему вожатым и подсвечивает путь.
Стихи Владимира Гандельсмана собраны очень продуманно, они опираются на некий фундамент «семейной элегии» и продолжаются циклом «В городах», рассказывая о разных местах на земле, начиная с нью-йоркского сабвея и кончая египетской Александрией. Все очень узнаваемо и зримо.
SUBWAY
…Китаец и китаянка
планетоподобными лицами
сближаются, и гремит
бомжа-побирушки жестянка.
Расставив ножища полиция
Родину не посрамит.
Грядки круглоголовые –
то спящие луковки слезные,
то крупные кочаны,
наушниками подкованные,
то грецкие скрупулезные
скорлупы – летят в ночи.
Как хороши метафоры детей, спящих в метро, - «спящие луковки слезные», взрослых – «крупные кочаны», молодежи, сидящей в наушниках, – «грецкие скрупулезные скорлупы», и все они вместе – «летят в ночи». От Владимира Гандельсмана оторваться трудно.
Есть в сборнике стихи такого же «мандельштамовского» направления, которых – увольте – я не понимаю. Возможно, не хватает образования или ума или чего-то еще, ведь другие-то понимают: вот в биографической справке сказано, что эти стихи и стихотворные переводы «печатались в периодических изданиях и стихотворных антологиях, были переведены на английский, шведский и вьетнамский языки, а также вышли пятью отдельными сборниками» в разных издательствах. Говорю о Хельге Ольшванг (Ландауэр). Пусть простит меня автор, но – не понимаю.
Убористый,
влечет себя назад песок,
сползает запись дня.
Помарки бересты.
зверьки в пазах
письма видны.
Скажи, куда несут,
опустоши, закинь,
за холм, добавь
к земле, на место буковку, закон
впиши. Побыв
живым, забывчивая нефть
должна уплыть
из раны в рану, время зачернить.
края стянуть.
Почему-то читая подобное, я всегда вспоминаю давно ушедшего, но незабываемого, блестящего Александра Иванова, мгновенно ухватывающего стилистику автора и выдающего пародию. Здесь из песка, бересты и забывчивой нефти наверняка было бы сотворено нечто утоляющее жажду - искристое и пенное.
Обратила внимание на то, что большая часть поэтов сборника – бывшие ленинградцы. Не потому ли, что Петербург-Ленинград, по старой российской традиции, возобновленной в ХХ веке, - город поэтов? Далеко не у всех просвечивают корни. У Игоря Джерри Кураса просвечивают. В стихотворении «Запах яблока и апельсина» - о запахах детства, едва ли не пионерского: Вот березка, а с ней рябина, да над речкой висят ракиты:/те же яблоки-апельсины/позабытые – не забыты.
Все ли читатели вспомнили известную песню Кабалевского «То березка, то рябина», распеваемую в пионерских лагерях? Есть у этого молодого, судя по фотографии, поэта стихи философского звучания. Одно мне хочется привести, могу под ним подписаться:
Я не знаю названье деревьев и звезд имена не знаю.
Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.
Если ехать все время прямо, я знаю, – приедешь к краю
океана, где встречный ветер тугую несет парусину.
До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,
И не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.
Иногда я зову имена живых, только нет ответа.
И тогда я шепчу имена ушедших – и что-то слышу.
Поэт Леопольд Эпштейн не ленинградец, родился в Виннице, но вот, поди ж ты – пишет царапающие душу стихи о Васильевском острове, о юности, о надеждах...
Вспомнился вдруг Васильевский остров,
Конечная остановка трамвая сорок,
Мартовский вечер, ледка короста,
Замерзших веток прозрачный шорох.
Вспомнились надежды, плохая обувь,
Разговоры сомнительного замеса –
И время, у которого никаких особых
Примет не осталось, за исключеньем места.
Нет, это не жалоба, поэт в стихах этой подборки на редкость стоек, сосредоточен и трезв. Да, все проходит, наступает старость, но:
Нельзя смотреть на вещи хмуро,
Давленье чувствуя в ушах.
Жизнь – как прогулка Эпикура:
Осенний сад, спокойный шаг.
Это какой-то новый Леопольд Эпштейн, мне неизвестный. Много лет назад, приехав в Бостон и попав на поэтический вечер этого поэта, я поразилась мощному звучанию его стихов, его мятежному духу, его провиденью катастрофического будущего. В представленной подборке все гораздо спокойней и взвешенней, сказывается пришедшая с годами мудрость – «Жизнь случайней, чем я себе вообразил./И спасибо за это».
Еще одна знакомая мне по прежним встречам - бостонская поэтесса Марина Эскина. Тоже, кстати, петербурженка. Подборка, представленная ею, показалась мне едва ли не лучшей в сборнике. Здесь и о любви, и о жизни – с грустью и надеждой, а иногда с иронией, вернее – самоиронией:
...подождем серафима
шестикрылого, нам подавай – лгунам,
пересмешникам, горюнам –
жечь глаголом, углем гореть,
видеть, слышать, дышать, терпеть,
гнать, зависеть, не умереть.
Как искусно поэтесса, окончившая известную ленинградскую физмат-школу, а затем физфак ЛГУ, вплетает в стихи заученные на уроках русского языка глаголы 2-го спряжения, отклоняющиеся от общего правила: видеть, слышать, дышать, терпеть... И как снайперски точно она стихотворение заканчивает, изменяя глагол из учебника «умереть» своим глаголом-антонимом - «не умереть». Извечные темы поэта – страх смерти, ужас одиночества даны у Марины Эскиной без сантимента и слезы, но очень поэтично.
Птицы знают все о любви, о смерти,
слышишь: чивик, чивик... Мне давно в конверте
только счета приходят, письма остались в прошлом...
Это начало стихотворения «О весне». А вот его конец:
Мне бы хотелось тоже тесней прижаться
к жизни, к тебе, не в ужасе, но от жалости,
за окном две елки под ветром сплетают ветки,
как подруги-погодки, может быть – однолетки.
Этот возникающий в конце стихотворения образ сплетающих ветки елок, - извечная поэтическая мечта, идущая еще от романтиков, - о родной душе, вместе с которой легче противостоять непогоде.
Точно выбрал стихи для своей подборки и Григорий Марговский. Его биография бунтаря (отчислен с третьего курса белорусского политеха в связи с антисемитской кампанией, из-за общественной деятельности не был принят в СП России, сменил множество профессий и несколько стран) видна в стихах.
По форме стихотворение «Прогульщики напоминает «уголовный фольклор», однако форма вступает в спор с утонченными рифмами. Сразу вспомнилось, что Григорий одно время издавал в Бостоне изысканный поэтический альманах «Флейта Эвтерпы».
Какая в городе погодка тихая!
Мобильник выруби и побродяжь.
Таможня бывшая, часами тикая
Возьмет прогульщиков на карандаш.
В стихотворении «Бабушка» поэт обращается к приемной матери своей мамы, Ольге Ефимовне Гиберман, с признанием своей на нее похожести:
Но уж навечно останется
В сердце наивность твоя,
Пусть я задира и пьяница
И отступились друзья.
Поэт Александр Габриэль, как и Григорий Марговский, минчанин и, пожалуй, одного с ним поколения. Когда-то в Бостоне слышала их обоих на совместном поэтическом вечере. С тех пор часто встречаю имя Александра Габриэля в толстых журналах, знаю, что он победитель нескольких конкурсов.
В его подборке много романсовости, легкости. Встретила среди прочего такую строчку: «Писать легко. Труднее не писать» - и вспомнила, как говорится, от противного девиз «Серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат, писать очень трудно».
Заинтересовало меня стихотворение, помещенное в конце подборки. Оно трехчастное, причем первые две части графически записаны как проза, без выделения строк и строф, при том, что их поэтический размер вполне регулярный и легко определяется - трехстопный амфибрахий и трехстопный анапест. Это, пожалуй, одна из немногих в сборнике игр с формой, а точнее сказать, с графикой. Называется стихотворение «Хроника трех империй» и посвящено, как я поняла, СССР, Америке и некой третьей империи Духа, которой автор отдает предпочтение.
Две Империи – где-то снаружи,
А одна, всех важнее –
внутри.
Вывод однако не нов. В первой части стихотворения звучит ностальгическая нота, все же в СССР не все, по мысли поэта, было плохо, в то время как в описании Америки нет ни единой светлой черты: «про страну , где юристов – как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жен?!»
Все согласятся, что при таком восприятии этой «второй Империи», выбранной для житья, поэту остается только жизнь духа.
Еще один поэт, у которого я нашла «игру с графикой», - Мария Рубина. Стихотворение, написанное четырехстопным хореем, записано на бумаге как проза. По одной подборке трудно судить о незнакомом поэте, Мария Рубина была мне интересна. В том самом «хореичном» стихотворении обыгрывается мотив «бега времени» Пастернака. Его строчки из известного стихотворения «Снег идет, снег идет» - «не оглянешься - и святки... смотришь, там и новый год» - закольцовывают текст Рубиной, в котором, можно сказать, царствует литература.
Рубина работает с литературными цитатами: «В небе лунная дорожка, а по ней идет луна, и сиреневая кошка приуныла у окна. Небеса над головою. Сердце, в прошлое летя, то как зверь порой завоет, то заплачет как дитя». Мне показалось, что эти стихи - шутливая, но и горьковатая на вкус констатация замкнутости нашего интеллигентского мира, построенного как на сваях – на знакомых с детства поэтических строчках. И знаете, о чем я подумала? Какое счастье, что мы можем услышать эту литературную перекличку, это эхо, вызванное предшественниками, и как ужасно сознавать, что уже наши дети, скорей всего, ничего этого не услышат и не поймут...
Еще две замечательные ленинградки-стихотворки, склонные к юмору и насмешке, - Наталья Резник и Ирина Акс, стихи обеих давно знаю и люблю. Читая ту и другую, порой не знаешь, смеяться или плакать. Вот стихотворение Натальи Резник «Красавица и чудовище». Красавица обменивается с чудовищем письмами, она – живет своей жизнью, воспитывает детей, работает, готовит, он (оно) - своей, с письмами-перебранками, с женой, которая, зная о существовании красавицы, мучит его и мучится сама... В сущности обрисован безвыходный «треугольник» Бориса Пастернака. Такая вот совсем не сказочная человеческая драма. Есть у Натальи Резник стихи, о которых я уже писала в какой-то из рецензий, - они точно выражают состояние души многих эмигрантов из России, приехавших в Америку: «Эту я полюбить не в силах./И другой – уже не хочу».
Ирина Акс больше ориентирована на юмор, на каламбурный выверт, а иногда и на жесткую сатиру. И однако есть у нее и стихи, о которых не скажешь, что они юмористические, вот такое, к примеру, прелестное восьмистишие:
Афродита
Без макияжа, с мокрыми волосами,
в прошлогоднем выгоревшем бикини,
ни интересуясь ни зеркалом, ни весами
(зачем, если все равно – богиня),
узнавать о себе свежие сплетни
интимного свойства: когда и с кем,
и идти – красивой, двадцатидвухлетней
в свои неполные шестьдесят семь.
Если заговорили о юморе, то к этим великолепным авторам-женщинам необходимо добавить «мужичка» Германа Лукомникова, «классика минимализма», как называют его в биографической справке. В Бостоне его слушали по скайпу, и фотография автора, сделанная по скайпу, чем-то напоминает его гротесковые миниатюры. Впервые я услышала Германа Лукомникова на канале КУЛЬТУРА в передаче Александра Гаврилова «Вслух». Жаль, что эта прекрасная передача о поэзии исчезла с экрана... Лукомникова можно цитировать бесконечно, это и смешно, и остроумно, и коротко.
Я действительно живу
Или это дежавю?
***
К нам идет цунами.
Оставайтесь с нами.
Последнее двустишие очень актуально в наши неспокойные дни и очень нехарактерно для альманаха, достаточно камерного по своей тематике.
Встретилась в сборнике со старым знакомым – поэтом и переводчиком испаноязычных авторов Павлом Грушко. Вся его подборка состоит в основном из посвящений: «Кириллу моей души» - это любимому сыну, «Маше» - это жене, «Лене Кореневой» - сестре жены, «Лиле и Максиму Лившиным» - друзьям-бостонцам, которых и я знаю и люблю. Хочу привести стихотворение, посвященное кубинскому собрату Павла Грушко Элисео Диего. Получился гимн Слову, мастерски написанный в старинной форме сонета.
Весы
Все крошится, все клонится к нолю,
то разрастется, то увянет снова,
а я – дитя неведомого зова –
зачем родился, мыслю и люблю?
Попав нежданно в эту колею,
где я останусь муравьем былого,
быть может, я вмещу в облатку слова
небесный звук - и тем себя продлю?
На плахе жизни, в торопливой смене
поспешных мыслей и обыкновений
молчишь. Но вдруг в качанье вечных чаш,
на неустанном этом коромысле
забьется слово, теплый отсвет мысли,
разумный звук, застенчивая блажь.
Еще совсем недавно бостонцем был Наум Моисеевич Коржавин, сейчас он живет рядом с дочерью, в штате Северная Каролина. В сборник его стихи не вошли. А вот стихотворения недавно умершего поэта коржавинского поколения Александра Вольпина (1924-2016), сына Сергея Есенина, известного правозащитника, составители в альманах включили.
Поразительно, но стихи Вольпина, написанные в период сидения на Лубянке и отправки в лагерь в Караганду (1949-1951), легко могли быть сочинены в наше время каким-нибудь новым Ильдаром Дадиным.
Я вчера еще резвился на полянке
Засыпая, я не думал про тюрьму –
И, однако, я очнулся на Лубянке,
До сих пор еще не знаю – почему.
Хороша подборка Кати Капович, нашла в ней одно только американско-бостонское стихотворение, в самом конце. А так все мотивы российские, даже, как кажется, нижнетагильские. Там Катя училась в институте. Давно обратила внимание на ее стихи и рассказы – безыскусные, без поэтизмов и красивостей, очень безжалостные к себе и несущие несомненную печать таланта.
Приведу только начало и конец одного стихотворения:
Я ходила по грязному полю в больших сапогах
собирала гнилую картошку в уральском колхозе,
научилась крутить самокрутку и прятать в кулак,
кольца дыма пускать на морозе...
Шел с утра мокрый снег. На развилке завяз грузовик,
матерился водитель. Вокруг было небо и поле.
Начиналась зима в сентябре, и душа напрямик
Устремлялась из мест злоключенья на волю.
Но остановлюсь, хотя назвала далеко не всех, даже среди известных поэтов.
В разделе «Открытый микрофон» не могу не отметить поэтессу, опять из Ленинграда, Нину Басанину, знаю ее как человека с тяжелой судьбой, ее отец в сталинщину был назван «врагом народа» и расстрелян, Нина ребенком узнала, что такое бесприютность. Стихи Нины Басаниной всегда отточены – и по мысли, и по исполнению, будь то четверостишие или венок сонетов, изощренная стихотворная форма, подвластная далеко не всем. В подборке, естественно, нет венков сонетов, но четверостишие Басаниной я приведу:
Снести обиду без упреков злых,
Сдержать язык от проповедей нудных.
Уметь смолчать – бывает так же трудно,
Как мысли уложить в короткий стих.
Подводя некоторый итог, скажу вот о чем. Десять лет назад я отозвалась рецензией на выпущенную в Бостоне антологию «Заполнение пустоты. Русская поэзия Новой Англии» (редактор-составитель Марк Чульский)[2]. Отрадно, что за эти десять лет русскоязычная поэзия в Новой Англии не умерла, в Бостоне возник новый поэтический клуб, выпустивший антологию. Она показалась мне камернее предыдущей и, может быть, чуть приглушенней по интонации. В нее вошли далеко не только поэты Новой Англии или города Бостона, а и «гости» из других американских городов и из России. И это знак нашего времени, времени «Всемирной сети», соединяющей континенты, страны и города. Поздравляю коллег из Бостона и всех любителей поэзии с выходом еще одной интересной поэтической антологии!
Добавить комментарий