[Продолжение. Начало “Чайка”, № 1 , от 10 января 2003 г. и № 16 (51) от 19 августа 2005].
Но — к главному. Итак, весной, в мае 1968 года, работа по обезвреживанию опасных пражских весенних ростков была в самом разгаре. Нужны были фигуранты для мощного охранительного доклада по идеологии для первого секретаря Машерова. Чтобы не только общими словами клеймить, но и на конкретных примерах показывать результаты проведенной работы. Ну и для острастки другим. Чтобы неповадно было.
Фигурантом был выбран Слава Степин. Молодой, подающий большие надежды философ. Но оказался неразборчив в идеологических средствах. Не имел закалки идейной борьбы. Ум да знания далеко не все. Если нет идейной убежденности, то они только во вред. До КГБ доходили какие-то смутные донесения о том, что ведутся “среди нас” разговоры о неверных способах построения социализма руками зэков. О безнадежности вести плановое управление экономикой, в которой производимая номенклатура идет на сотни тысяч и даже миллионы наименований. Да и вообще об этой революции, которой лучше бы не было. О том, что партия есть вариант средневековой церковной структуры. Чуть-чуть стал пробиваться самиздат, кажется, первым, что попалось, было “Открытое письмо Раскольникова Сталину”. И тогда же работа А.Д.Сахарова “О конвергенции”.
Вот все это разложение и надо было показать на конкретном материале.
В то самое время в Минске процветал Игорь Добролюбов, молодой кинорежиссер, уже ставший известным, благодаря своему фильму “Иду искать”. Как написано в аннотации, этот фильм “о судьбе ученого, который проходит сложный путь в науке” — парафраз на “Девять дней одного года” Михаила Ромма. Только что (в 1968 году) вышел фильм Добролюбова “Шаги на земле”, второй готовился к показу (“Иван Макарович”). В школе Добролюбов учился со Славой в одном классе, даже сидели одно время за одной партой. Но друзьями не стали и после школы отношений не поддерживали. Вот этот самый Добролюбов не имел никаких разбродов и шатаний и прочно стоял на гранитной базе материализма. Страсть как любил разные материальные ценности.
Был этот Добролюбов стрекулистом, бабником, потаскуном и выпивохой. В общем-то, ничего особенного. В среде богемы очень даже широко принято. Приведу одну историю, которую рассказывал мне мой близкий друг, известный белорусский композитор Евгений Глебов.
Поехала как-то делегация Белорусских деятелей культуры (в ней был и Глебов) в Питер. Вышли на Невский. Этот Добролюбов, говорит: “Хотите, поспорим, что любая, на кого вы укажете, пойдет со мной в номера?”
Поспорили на пяток коньяка. Ждут. Пока все не то. Наконец, появляется настоящая королева, модель, аристократка. Рост 180, одета — от Кардена. Выступает так, что все сторонятся и только восхищенно смотрят вслед. Давай, Игорь, — вот к этой.
Тот подскакивает эдаким стрекозлом:
— Мадам, не угодно ли по..ся?
Та приостановилась, отнюдь не вскрикнула, не ойкнула, не хихикнула, не закричала “дурак”, не позвала милицию. Она смерила его взглядом сверху вниз и очень громко, чтобы слышало и все окружение, отчеканила:
— Охотно. Но не с таким го..ом, как ты.
И той же походкой прошествовала дальше.
Деятели белорусской культуры чуть не попадали на тротуар от хохота.
Весной 1968 года Белорусский КГБ задумал весьма хитроумную двухходовку. Нужно, чтобы Добролюбов пригласил к себе Степина и вызвал его на “политический разговор”. Который следует записать. Но как это сделать, если 15 лет между бывшими одноклассниками нет общения? В “Белорусьфильме” находят еще одного деятеля — кинооператора Юрия Цветкова. Его жена учится на заочном факультете. Даже и не в нашем институте, а еще где-то. И ей якобы нужен зачет по эстетике. Все равно где. Цветков тоже знаком со Степиным. Он подходит к нему и просит о маленькой услуге. “Да ладно, — отвечает Слава, — давай зачетку, поставлю зачет — и всех-то делов”.
На следующий день Цветков звонит, благодарит, и говорит, что это дело надо бы отметить. Как раз Добролюбов приглашает. Давно не виделись, вот и повод есть.
Слава легко попадает в сети. Я не раз шутил, что когда ты на коне, будешь Степин. А нет — Песин. А если так на так, то с двойной дворянской фамилией Степин-Песин. Обыграли его тогда. Дома у Добролюбова сидят, коньяк, икра, приятная беседа.
— Скоро, — говорит Добролюбов, — настанет новый 1937 год. Начнут всех сажать.
— Не настанет, — отвечает Слава, закусывая балыком.
— Да это все ваша философская трепотня. Лишь бы языком молоть. Я тебе говорю, начнут сажать. Вон в Чехословакии что делается.
Славу не трудно было завести на умничания. А тут еще такая подначка — “философская трепотня”, мол.
— Ладно. Для того чтобы доказать, что сейчас массовые посадки невозможны, я расскажу, почему они были не только возможны, но и необходимы в 30-х годах.
И начал рассказывать. С самой революции: почему да отчего. Это и сейчас звучало бы неплохо, а уж тогда... Два кинодеятеля сидели, раскрыв хлебала. Но не настолько развесив уши, чтобы забывать о главном. Добролюбов подходил к соседнему столу, что-то там за картонкой с тортом шебуршил. Это уж потом мы легко вычислили, что переворачивал кассету, менял ее, да проверял уровень записи. А тогда Славу было не остановить. Да этого никто и не делал. Наоборот, требовали еще и еще подробностей.
Через пару недель объявляют, что в Политехническом институте будет проведен республиканский партийный актив и выступит на нем сам первый секретарь Петр Миронович Машеров.
Что-то смутно Слава ощущал. Была какая-то неопределенная утечка информации из ЦК. Она дошла до отца Славы, Семена Николаевича (он был в нашем институте доцентом), в прошлом — секретаря Саратовского обкома и председателя комитета и радиовещанию Белоруссии, должность уровня министра. Что-то настораживающее выдали. Что Машеров не просто так произнесет дежурную речь, а на острых примерах покажет. Кого-то из института распнут. У меня все сжалось — я-то знал о недавней встрече Славы с Добролюбовым. Но как мог, успокаивал, — может быть, пронесет.
Сидел полный актовый зал. Мы, как беспартийные, дежурили под дверью.
Речь Машерова в месте, посвященном Славе, напоминала о лучшем творении Вышинского. “В то время как весь советский народ, полный трудового энтузиазма и веры в правоту нашего дела, отдает все силы для скорейшего построения коммунизма, этого светлого будущего всего человечества, находятся некоторые...”.
Конец речи был ужасным и страшным: паршивая овца, урод в нашей славной семье, сорную траву с поля вон. Председатель собрания, дрожащий секретарь парткома (А.Ф.Богданов) прошелестел:
— Пусть Степин выйдет, пусть покажется людям и объяснит, как дошел до такой жизни.
Слава выходит к трибуне. Говорит, что никогда не позволял себе никаких антиобщественных или антипартийных высказываний. Что он как раз доказывал, что после критики культа личности в стране восстановлены социалистические нормы и что поэтому никаких массовых репрессий теперь быть не может. Вероятно, из его слов о нарушениях социалистической законности в прошлом, тем более, сказанных под пьяную лавочку где-то в компании (Слава знал, что публичное раскрытие провокатора, доносчика и осведомителя только усугубит его положение), были вырваны отдельные места и вне контекста доложены Петру Мироновичу.
— Вы это бросьте, — резко оборвал Машеров. — Я вот так держал в руках вашу речь (он показал рукой, как именно держал кассету, хотя само слово “кассета”, равно как и всякие упоминания о магнитофонной записи, напрочь в его речи и всех речах прочих отсутствовали, но всем это было и так понятно). Я два раза прослушал вашу, с позволения сказать, лекцию. И могу сказать, что у вас выношенные, можно сказать, зрелые антисоветские убеждения. Вы настроены явно антисоциалистически. Вы отрицали необходимость социалистической революции, вы чернили методы построения социализма в СССР. Вы выразили полное неверие в то, что вообще социализм и, тем более, коммунизм может быть построен.
Слава, как он поведал нам сразу же после актива, понял, что всякие попытки оправдаться бесполезны. Поэтому он просто сказал, что если он что-то не так понимает в истории страны и в политике партии, то просит дать ему возможность углубленно изучить этот вопрос и работой исправить все свои ошибки.
Ох, что тут началось! Выскочил декан энергетического факультета и заверещал:
— Как очень верно сейчас сказал здесь Петр Машерович Миронов, таким, как Степин...
Председатель:
— Петр Миронович Машеров.
— Я и говорю, Петр Машерович Миронов сказал...
— Я вас поправляю еще раз: Петр Миронович Машеров.
— Да. Петр Машерович Миронов очень верно...
— Я лишаю вас слова.
Ничего, нашлись другие, которые не путали имени. Они доказывали свою верноподданность на один лад. Чуть ли не призывали расстрелять врага народа Степина прямо тут же, в зале.
Вот тут-то старший товарищ Петр Миронович и поправил раззудевшуюся молодежь. А еще больше — пожилую.
— Вячеслав Степин еще молодой человек. Талантливый философ и ученый. Он серьезно оступился. Но он, хочется верить, может быть, сумеет извлечь суровый урок из случившегося. И, может быть, сумеет загладить свою вину и принести пользу партии и народу.
Это было спасение. Вернее — надежда на спасение. Машеров был человеком, искренне верующим в коммунизм. Учитель математики сельской школы в Витебской области. Ушел в партизаны в самом начале войны — в сентябре 1941 года. Стал командиром отряда им. Щорса в соединении Константина Заслонова. Получил Героя Советского Союза в 1944 году за личную храбрость при подрывах немецких эшелонов. Человек, лично очень порядочный. Его шофер, друг Машерова еще по партизанской молодости, давно потерял реакцию, да и со зрением того-с. Но Петр Миронович до последнего его не заменял, нехорошо, дескать, это ж мой сябр. Вот этот лепший сябр и погубил и себя, и шефа: при возвращении Машерова из проверочной поездки по колхозам воткнулся (в 1980 г.) во внезапно выехавший на Московское шоссе грузовик с картошкой.
Что на том этапе дало соломинку спасения? Трудно сказать. Может быть, заслуги отца Славы, которого Машеров знал. Может быть, то, что Слава не стал утверждать, что ничего подобного он не говорил. Ему и нам было ясно, что Машеров слушал записанный разговор.
Но то была именно соломинка, не более. Важно было, что скажет кафедра. И что — партком и ректорат института. Кафедра в целом вступилась за Славу. Осуждали, конечно, но мягко. Дескать, нужно следить за своими словами. Мы — идеологические работники. Особо слово дали мне — все знали о нашей дружбе. Я сказал, что у Славы есть особенность разыгрывать возможные виртуальные миры. Предположить, какая была бы история при таких-то и таких то исходных условиях. Совсем не обязательно, чтобы это была реальная история (сейчас это называется альтернативной историей). Ну и еще, посоветовал я старшему другу, нужно тщательнее относится к выбору собеседников. С этим неожиданно все дружно согласились. Даже гнусным коммунякам (кои и у нас на кафедре были) сильно не понравилось, что вот так сидишь, выпиваешь, анекдоты травишь, а приятель на тебя телегу пишет, да еще и разговор записал. Общий вывод: Степин нужен кафедре, и он должен оставаться здесь работать.
Протасеня же никак не унимался.
— Степин повинен пойти на завод и там повариться в рабочем котле.
О чем бы ни говорили, он все свое: на завод, к станку и там повариться в рабочем котле.
И проголосовал за этот так и не названный завод. Отводил от себя потенциальную угрозу. Тем более, что вот сидит профессор Карлюк и зарится на его место.
Партком и ректорат тоже были за Степина. Конечно, наказать нужно знатно. Куда денешься, ведь сам Машеров о нем такое говорил. Но и запасной ход оставил. Народ тогда был очень тертый по части нюансов и намеков. Сразу чуял, что еще можно, а что — ни за какие коврижки. Здесь уловили, что можно дать строгий выговор с занесением (последняя мера перед исключением). Просили оставить Степина на кафедре как талантливого ученого. Знали, что за это парткому и ректорату ничего не будет — иначе как же, по словам Машерова, Степин “сумеет загладить свою вину и принести пользу партии и народу”?
Когда прямо на горкоме исключали меня, то вообще обошлись без института (московского Физтеха) и без первичной парторганизации (что было грубейшим нарушением устава). А заведующему кафедрой Юрию Ивановичу Семенову в горкоме прямо сказали, что всякая попытка защищать Лебедева (вроде ходатайств от имени кафедры) приведет к ее расформированию.
Райком партии Степина из партии исключил. А это — конец не только карьеры, но вообще профессии. Тогда только на завод, как и требовал Протасеня. Так ведь и на завод без разрешения партии не взяли бы (когда я после своего исключения, казалось, совсем в другие времена, пошел на завод “Динамо”, то меня взяли только после разрешения из райкома). А в случае со Славой в райкоме-то ведь всех этих тонкостей с выступлением Машерова не знали. Знали только, что Степин — злостный антисоветчик. И вкатили формулировку: “За высказывания, отрицающие необходимость социалистической революции и порочащие методы строительства социализма в СССР”. Ну и еще там дополнительно о неверии в идеалы коммунизма.
С такой формулировкой даже при Хрущеве впереди маячил лагерь. Но то, о чем я пишу, происходило в благостные времена добряка Леонида Ильича Брежнева. Его поцелуи взасос и наметившаяся слезоточивость сильно смягчали загадочную улыбку анаконды.
Мы пришли со Славой к нему домой (он жил с родителями на улице Карла Маркса, а рядом была улица Энгельса, они и сейчас так же называются). Как дела? Да вот так вот. Отец сам не свой, кулем сел на стул, мать — совершенно белая, схватилась за голову. Они пережили 37 год. Прошептала только: “Мы погибли”.
Я бодрячком таким (был у них за второго сына точно так же, как и Слава у моих родителей) на правах своего почти что весело говорю: “Да что вы, Антонина Петровна! Пустяки. Ну, подумаешь, исключили, не 37-й год, небось. Придумаем что-нибудь”. И под конец еще ляпнул: “Вы еще будете гордиться тем, что Славу исключили из такой партии”. Думал этим ее утешить.
Что тут случилось! В это почти невозможно поверить, но — поверьте. Антонина Петровна проковыляла ко входным дверям, настежь их открыла. Потом — к окну, распахнула его. И закричала, неловко передвигаясь от двери к окну и обратно, как-то нелепо загребая ногой и размахивая руками, повторяя одно и то же:
— Мы любим советскую власть! Мы любим нашу родную партию! Мы любим советскую власть! Мы любим нашу родную партию!
Мы с трудом ее оттащили от окна. Уложили в кровать. Дали валерьянки. Она была убеждена, что уже всюду стоят микрофоны, что теперь слушают, как мы будем реагировать на исключение Славы. И если не так, как надо, если не будем славить родную партию за ее бесконечную мудрость и заботу, то вот они, в форме НКВД, с наганами на портупее, за дверью стоят наготове. Входят, руки за спину — и в черный воронок. И тут же — в подвал КГБ (а республиканский КГБ был как раз очень близко от их дома), всем пули в затылок.
Слава подал апелляцию в горком. Он там, мы (я с Аликом Шкляром) снова у входа. Ждали часа два: столько шло заседание горкома с персональным делом В.С.Степина. Наконец, показался:
— Слава, ну? ....
— Слава — в КПСС!
Мы обняли нашего командора. Выплыл! Конечно, со строгачом с занесением, но с этим можно жить.
Почему случилось это чудо? Наверное, потому (самое главное), что на прием к Машерову пробился отец Славы Семен Николаевич. Он униженно молил “не губить сына”. И был дан отбой в горком, и было даровано высочайшее помилование. Конечно, со ссылкой на решение кафедры и парткома с ректоратом с просьбой оставить Степина на кафедре с суровым наказанием. Ну, как же, партийная демократия. Учет мнения низовой партийной организации.
Все-таки — спасибо Петру Мироновичу. Ему, как истово верующему в коммунизм, помилование антикоммуниста далось нелегко. Как Машеров всегда выступал! Любо-дорого посмотреть! Он, говоря о скором пришествии всеобщего счастья, аж приподнимался на носки, чуть ли не подпрыгивал, как будто видя это коммунистическое светлое завтра и рассказывая народу о его приближении “по словам прямого очевидца”. Таких, как он, идеалистов тов. Сталин давно перестрелял. Машеров уцелел только потому, что был герой, партизан, да и партийную карьеру всерьез начал только после смерти Сталина.
Был у Добролюбова родственник (оба были женаты на сестрах) — Женя Веранчик — человек выдающийся, слесарь-виртуоз 7-го разряда, которому задания на изготовление тончайших штампов лично давал министр радиопромышленности Васильев. Просто звонил ему домой. К тому же Женя писал пьесы — очень похоже на стиль Дюрренматта. Но, в отличие от нас, Женя был ближе к пролетарской среде. Узнав о подвиге родственника, Веранчик сказал: “Ладно, поговорю с ним на понятном ему языке. Поучу малость”. Поехал к Добролюбову и смачно избил. Больше с Добролюбовым не общался и о последствиях учения не знал.
Однако Добролюбов утешился наградами. Какие-то премии ему дали за два фильма в том самом 1968 году (“Шаги на земле” и “Иван Макарович”). И Цветков получил премию Ленинского комсомола Белоруссии за участие в фильме “Анютина дорога”. Как-никак, а партийное задание они выполнили успешно. Хотя я сомневаюсь, чтобы Машеров за это подал бы им руку. А встреть таких в его партизанское время — застрелил бы их собственноручно.
Слава вскоре (после снятия строгача) ушел в докторантуру. А уж как Протасеня противился. Как только ни топорщился! Антисоветчика — в докторантуру?! А потом за него отвечать перед партией? Ну, уж нет, не на такого напали. Не подписывает направление — и все тут.
Я пошел к проректору по научной работе, профессору Дмитрию Николаевичу Худокормову. Он ко мне по каким-то не совсем для меня ясным причинам хорошо относился. Какие-то мои шутки или музыка ему понравились на институтских концертах. Так и так, мол. Вы же знаете, кто такой Протасеня. Помогите Степину уйти в докторантуру.
— Да уж, знаю я вашего Протасеню. И Степина знаю. Не подписывает, говорите?
— Ни в какую.
— Так. А мы его подпись побьем старшим козырем.
И — ставит свою подпись.
Не знаю, насколько это нарушало внутреннюю субординацию. Но в любом случае Протасеня смирился. Ему было в то время не до больших битв с Худокормовым. Мы уже своего зава начали снимать (об этом в следующей части).
Здесь же только небольшая зарисовка из защиты докторской. Вернее, из несущественной, зато колоритной предыстории.
Жил такой человек — Нарский Игорь Сергеевич (1920-1994) — доктор философских наук, профессор Московского университета, заслуженный деятель науки РСФСР. Во время защиты докторской Степина Нарский приехал в Минск как его оппонент. Приходит к Степину на званый обед (это еще до защиты), видит у стены штангу. А тогда у нас троих немножко мушкетеров (третьим был Альберт Шкляр) были штанги, и мы соревновались, кто больше толкнет. Нарский увидел, подскочил и попытался взять на грудь. Куда там, на штанге стояло 130 кг, он от пола еле поднял.
— Ну, а вы сами-то сможете? — вызывающе спросил оппонент.
Слава подошел, толкнул. Потом я.
— Ну ладно, я вам тоже сейчас. Тоже... Я вам сейчас покажу.
Нарский, как был в костюме, так вдруг и лег спиной на пол.
— Встаньте мне на живот, встаньте.
— Ну, как это, Игорь Сергеевич... Неудобно. Да вы поднимитесь, пол все-таки, а вы в костюме.
— Нет. Вставайте на живот. А то уйду.
Мы еще поотнекивались. Неудобно — это да. Но если перед защитой уйдет обиженный оппонент...
Сняли туфли, встали, ему на живот. Он весь напрягся. Через секунд 10 соскочили.
— Ну, видели, а? Можете так?
— Нет, что вы. Так точно не можем.
— То-то же!
Еще до этого подвига он совершил другой, гораздо поразительней.
Завалили его где-то в 1967 или 68 году при прохождении в член-корры. Он задумался. Почему? Другие, хуже его, проходили, а ему накидали, гады, черных шаров. И тут его осенило! Эврика! Это потому, что члены ученого совета АН думают, будто он еврей! Сел Игорь Сергеевич и написал заявление на имя Президента АН СССР акад. Келдыша. Оно в свое время имело успех почище, чем, ну... скажем, “Москва-Петушки”. Ходило по рукам. У меня долго лежала копия. По памяти воспроизведу близко к тексту.
“Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович!
Обращаюсь к вам с необычной просьбой. На прошлом заседании Ученого совета меня забаллотировали в члены-корреспонденты, хотя я представил все необходимые документы, рекомендации и аттестации и имею более чем достаточный список научных работ. Я также веду большую общественную работу.
Все дело в том, что уважаемые члены Ученого совета думают, будто я еврей. Я же не еврей и никогда им не был. Причиной этого досадного заблуждения членов Ученого совета является тот факт, что у меня якобы еврейская фамилия Нарский. На самом деле я вовсе не Нарский. Фамилия наша происходит из сибирских крестьян Нарских, и я на самом деле не Нарский, а Нарских. Но когда мне выдавали паспорт, то в милиции ошиблись и написали Нарский. Я не сразу заметил, так потом и осталось.
Вторая причина прискорбной ошибки уважаемых членов Ученого совета состоит в том, что я знаю польский язык и был переводчиком в штабе дивизии во время войны. Но это вовсе не потому, что я еврей. Я его выучил сам, так же как и немецкий. Я больше переводил с немецкого, а не с польского.
Прошу вас размножить мое объяснение и раздать членам Ученого совета при моем повторном баллотировании в Члены-корреспонденты АН СССР по отделению философии”.
Келдыш выпучил глаза и нанес резолюцию: “Размножить в количестве 200 экз. и раздать всем членам Ученого совета, всем академикам и членкорам”.
На следующем заседании Нарского прокатили с треском. Почти все — черные шары.
В СССР были свои правила игры. Говорить о том, что кого-то куда-то не допустили по национальному признаку считалось дикостью, дурным тоном. Само собой — антипартийной выходкой, несовместимой с духом и буквой Устава и программы. Противным партийной этике. Это было столь же неприличным, как, скажем, прилюдно заниматься эксгибиционизмом. Или даже онанизмом.
Да, могли не взять в ящик. В ВУЗ. Но никогда, ни намеком нельзя было сообщить об истинной причине, если таковая была связана с национальностью...
Защита у Славы прошла на ура. Вообще надо было видеть и слышать его первые выступления в институте философии в Москве. Я там был раньше, еще когда готовил к защите свою диссертацию (проходил у них стажировку) и всячески “рекламировал” Степина. Наконец, руководство сектора и института пригласило белорусское диво на прослушивание. Слава широкими мазками набрасывал панораму конструкции науки и ее саморазвития. Как бы вырастало огромное здание, да и не здание даже, а некое небывалое живое существо. Слава свободно оперировал понятиями из любого раздела науки: будь то классическая механика, электродинамика или квантовая “хромодинамика”. Народ в зале сидел зубастый, но все спрятали клыки и зачарованно смотрели на доску с пересекающимися плоскостями, формулами, со стрелками, квадратами, которые графически поясняли положения доклада, каким образом, почему и как возникает наука.
Как сейчас Степин? Ну, все нормально. Такой же мощный ум. Превосходная речь. Такой же, как и раньше, — не бонза. А уж со старыми друзьями, так особенно. В прошлом году отмечали его 70-летие.
В Минске специально организовали “Х Республиканские чтения “Философы ХХ Века: Вячеслав Стёпин”. Анонс гласил: “Чтения проводятся 18 ноября 2004 г., в День философии ЮНЕСКО, и посвящаются выдающемуся мыслителю современности, академику РАН Вячеславу Семеновичу Степину”. Во как!
Поздновато, но все равно — достойно.
продолжение следует
Добавить комментарий