Я родилась в музыкальной семье, еще в пеленках, когда я плакала, мама меня клала на крышку рояля, чтобы успокоить: в это время одна из бабушкиных учениц разучивала арию, а бабушка сидела за фортепьяно. Говорят, я быстро засыпала. Из меня не вышло ни певицы, ни пианистки. Единственное, чего хотелось и о чем мечталось – стать балериной. Но и это сорвалось. Отец (ред: художник Игорь Ершов) готовился к оперной сцене, а в результате стал художником.
Он сделал правильный выбор, хотя долгое время оставался на развилке своих талантов. Трудно превзойти славу собственного отца – всю жизнь бы сравнивали: «А вот Иван Ершов пел лучше!» Да и сам папа говорил, что ему по натуре хотелось творить, исполнителем всю жизнь оставаться было бы невмочь. Характер художника-«одиночки», а не «коллективиста» определил его путь. Музыка продолжала пребывать с ним всю жизнь. Более того, рисовал он, слушая пластинки с Моцартом, Бахом, Шубертом и семейно любимым Вагнером. Утром пел арии в ванной, а наша собака, обладавшая абсолютным слухом, лежа под дверью подвывала ему на высоких «соль» и «ля».
Музыка помогла мне понять, что такое абстрактное мышление, выявить интуицию. Цвет и свет, в живописи сотканной из звуков, мы не всегда воспринимаем. И конечно, театр, опера, кулисы и гримерки с особым запахом пота, труда, нервов, оркестровая яма, куда меня приводили и сажали рядом с литаврами, которые хоть и били редко, но и этого хватало, чтобы оглохнуть, - потом пересадили к арфе. Бархатные обивки кресел, торжественность «царской ложи» в «Мариинке», где у бабушки было постоянное место. Арии Германа, Ленского, Лоэнгрина… И обязательно балеты, Филармония, другие залы. Я привыкла к постоянству звуков, научилась их различать не только в музыке, но и в поэзии и прозе, без них сразу оказывалась в некоей глухоте.
Родители общались с семьей Томашевских. Отец познакомился с Борисом Викторовичем, знаменитым пушкинистом, когда рисовал иллюстрации к «Медному всаднику». Помню, что он даже писал его портрет и с улыбкой замечал: «На вид такой тихий, скромный бухгалтер, а заговорит - и перед тобой действительно великий знаток стиха». С его дочерью Зоей отец дружил, часто они вместе бывали в концертах, ходили друг к другу в гости.
Я помню огромную квартиру Томашевских на канале Грибоедова, в знаменитом «писательском доме», полки книг, рояль, кожаные кресла, кабинет Б.В., темная столовая без окон, в центре огромный стол, абажур и по всему периметру стены гравюра - панорама Петербурга. На столе всегда стояли чашки и печенье, оранжевый абажур никогда не засыпал, гости шли постоянно на его огонек.
Это было в 1963 году, вечер, отец привел меня сюда на Светлой Пасхальной неделе. Вокруг стола сидело человек десять, возраст самый разный. Пасхальное угощение меня поразило, я видела подобную красоту впервые: несколько ароматных медового цвета куличей, несколько разных по цвету и украшению пасх, кутья (я тогда не знала, как она выглядит), тонкие ломтики ветчины и баранины, огромное блюдо с писанками (но какими!), водочка в графине и красное вино (из Гурзуфа)…
Приглушённо из соседней комнаты слышалась музыка, пластинка с классикой. Шел оживлённый разговор, вдруг отец нагнулся ко мне и тихо сказал: «Видишь даму напротив… это Ахматова». Она сидела совершенно молча, участия в разговоре не принимала, казалось, никого не слышала, потом отпила немного вина из бокала, поправила темную шаль (а может, это была кофта?). И вдруг Зоя громко, очень громко обратилась к ней: «Анна Андреевна, хотите я положу вам кулича и пасхи?!». Меня этот резкий крик удивил, а Ахматова улыбнулась и кивнула головой.
Потом я узнала, что она плохо слышит. Разговоры за столом стихли, а я от неожиданности не могла собрать мыслей... Прошло минут пять, звук посуды, вилок, ножей и стаканов опять перемешался с оживлённой беседой, но Ахматова в разговоре не участвовала. Один раз она нагнулась к своей соседке, пожилой и красивой женщине, и что-то ей сказала. Это была Ирина Николаевна Томашевская.
Ахматова была совершенно такой, как на своих последних фото, и голос у нее, видимо, был таким, как в записях, когда она читает стихи. Неужели возникнет соблазн и кто-то воскликнет: «Просим почитать!» Слава богу, этого не случилось, и когда немного умолкли разговоры, таким же голосом, как на пластинке, она спросила: «Зоя, а когда приезжает Святослав Теофилович?» (имелся в виду Рихтер)
Отец, немного нагнувшись к столу, чтобы из-под абажура было виднее Ахматову, опередил ответ Зои: «Мне мама сообщила, что Ниночка звонила ей и они приедут на следующей неделе». Нина Львовна Дорлиак некоторое время брала уроки у моей бабушки и всякий раз, приезжая с Рихтером в Ленинград, приходила к ней в гости. А сами они поселялись на это время у Томашевских. Рояль, стоявший в соседней комнате, так и назывался «рихтеровским». Он проводил за ним часы, и на период его пребывания отменялись все гости и визиты «на огонек». Жизнь в квартире затихала.
У Рихтера были свои странности. Впервые увидев его акварели и пастели, я была поражена, насколько они своим лиризмом и прозрачностью не похожи на львиную мощь этого сверхчеловека, но потом поняла, что этот серебряный колокольчик живописи есть потаённая часть его души. Когда он играл Шуберта, захватывало дух от полноты живописного полотна, легкость порхания рук над клавишами превращалась в волшебные переливы, комок подступал к горлу, обильно текли слезы.
Он был в общении тихим и застенчивым человеком, и иногда мне казалось, что он был заложником своего прошлого. В Москве С.Т. сам показывал мне свою коллекцию живописи, очень любил Роберта Фалька и Василия Шухаева, на стенах несколько работ Петра Кончаловского и Дмитрия Краснопевцева. Запомнились мне красные цветы Владимира Яковлева. Я тогда не знала, что он страдал нервным расстройством. Во время своих мировых турне Рихтер всегда ходил в музеи и, конечно, был избалован вниманием дарителей, Оскар Кокошко и Пикассо подарили ему свои работы. В советские годы Рихтер щедро помогал неофициальным художникам, делал это без шумихи и особой помпы. Теперь его собрание находится среди личных коллекций Пушкинского музея в Москве.
Нина Львовна была связующей нитью между ним и внешним миром. Я думаю, что если бы не она, то он даже не очень бы понимал, что такое «окружающая действительность». Наверное, когда Господь создает таких людей, он обязательно задумывает заранее верного помощника, прекрасно понимая, что без сопутствия эти райские цветы просто затопчет стадо баранов. Ахматову спас Бог, рядом с ней долгие десятилетия было выжженное поле, одиночество, она жила надеждой на освобождение сына из тюрьмы, друзей было мало, но их помощь и верность спасала.
Думаю, что она, как и Надежда Яковлевна, не пускала в свой круг «кого попало», хотя обе они прекрасно знали своих стукачей. Она умерла в 1966 году и все-таки увидела освобождение сына, Сицилию и Оксфорд, почитателей, молодых единомышленников (И. Бродский, А. Найман…) они были светлячками перед будущим рассветом, тьма, в которой она жила после смерти Сталина, постепенно рассеивалась и, наконец, Ахматова обрела прижизненную славу. Она снова увидела свои издания стихов, а не переводов, которыми ей приходилось кормиться десятилетиями. «Реквием» стал гулять в самиздате уже при ее жизни, но долгие годы она читала его только людям, которым доверяла и сразу сжигала страницы! Впервые в печати он появился только в 1987 году в журнале «Октябрь», и этой публикацией мы обязаны Зое Борисовне Томашевской.
Молчание Ахматовой в тот Пасхальный вечер, было физически «громким»!
Через три года ее не стало. В день похорон город накрыл сильный снегопад, мороз, даже не верилось, что стоял март. Сохранились фото этого дня. После отпевания в Ленинграде, гроб привезли на Комаровское кладбище, длинная, скорбная процессия, на белом снегу - казалось, что все люди одеты в черное, слова прощания, много, очень много разных лиц, даже порой несовместимых. В последний момент, перед спуском гроба, неожиданно выглянуло солнце. Помню, как рыдал Виктор Платонович Некрасов, помню и отца, одного из тех, кто нес этот гроб. Ее смерть стала большим потрясением, все понимали, что уже никогда и никто не сможет стать ей заменой в нашей культуре.
***
Вероятно, шел 1969 год, не помню, весна или осень, но точно могу сказать, что я уже побывала на выставке Н.И. Альтмана.
Отец волновался и говорил, что мы все впервые увидим работы этого художника собранными вместе. Выставка проходила в Союзе Художников (ЛОСХе). При подходе к Союзу мы увидели большую толпу, еле протиснулись к входу, отец показал свое удостоверение члена СХ, и нас пропустили. Потом был второй этап попадания наверх, к Большому залу, и мы долго стояли на лестнице, видимо, ждали юбиляра. Альтману исполнилось 80 лет. В какой-то момент, народ отпрянул к стене, освободив проход, и я увидела маленького человека, который шел, опираясь на руку высокой и красивой женщины. «Это Он и его жена Ирина Щеголева», - сказал мне отец. Она была немолода, очень красива, и, когда проходила мимо, я ощутила запах дивных духов и шуршание переливчатого лилового платья. Не знаю почему, но мне казалось, что Альтмана давно уже не было в живых, - и вдруг он здесь.
Единственное, что я знала по репродукциям, – это его портрет Ахматовой; большинство, конечно, и пришло увидеть его на этой ретроспективной выставке. Наконец, нас впустили, но отец сказал: «Начнем не с Ахматовой, а с его ранних рисунков». Узнать такого Альтмана я не ожидала: Ленин сидит, Ленин пишет… Ленин в гробу; Луначарский сидит… и все остальные товарищи. Пошли дальше, было много карикатур на посетителей «Бродячей собаки», пейзажи и вот в центре зала Она - сине-желто-зеленая Ахматова!
Отец подошел к Альтману, поздоровался, поздравил, представил меня. Они обменялись двумя–тремя словами, сзади напирала толпа желающих общения, мы отошли. Я знала, что папа рисует его портрет и ходит к нему домой (этот рисунок-литография до сих пор хранится у меня, с надписью Н.И.А.). Через год Альтман скончался, и его тело упокоилось рядом с Ахматовой на Комаровском кладбище.
***
Каждый раз, когда я приезжала в Москву, Нина Львовна приглашала меня зайти к ней, расспрашивала и сама рассказывала. Сейчас я была приглашена на ужин. За мной заехал Митя Дорлиак (их приемный сын), он лихо управлял красной импортной «тачкой» на бешеной скорости – в центре, и милиционеры не свистели! Мы долетели до Рихтеров, поднялись в лифте, вошли на половину Нины Львовны, в гостиной накрыт стол. Но сначала задуман небольшой концерт; будет играть Святослав Теофилович и читать Дмитрий Журавлев. Они дружили. Приглашенных человек десять, мы устроились в зале рядом, тут рояль, ждем еще гостей, звонок в дверь, Нина Львовна идет открывать, слышна иностранная речь, возвращается в комнату с двумя японцами. Концерт начинается чтением Журавлева: несколько текстов Зощенко, стихи Пушкина и вдруг «в память об Анне Андреевне»:
Он и праведный, и лукавый,
И всех месяцев он страшней:
В каждом августе, Боже правый,
Столько праздников и смертей…
Потом Рихтер садится за рояль, кажется, играет Грига… Все это длится минут сорок пять.
Аплодисменты, встаем, и медленно перетекаем в гостиную, на стене висят пастели, стол уже готов нас принять. Я подошла к Журавлеву и спрашиваю: «Скажите, а что связано у Анны Андреевны с августом?»
Он несомненно понял, что по молодости я не все знала и ответил: «Ахматова очень боялась и не любила месяц август, считала его роковым для себя, имела к этому все основания, поскольку в августе был
расстрелян Гумилев, арестован ее сын Лев, и в августе вышло известное постановление о журнале «Звезда».
Нас рассаживают.
«Митя сядет рядом с вами, он будет показывать, как и чем есть», - Нина Львовна сказала это мне без улыбки. Она вообще была не улыбчивой, но большой доброты. Японцы зачирикали между собой быстро-быстро, и неожиданно из глубины квартиры, там где была кухня, появился третий япоша в черном длинном фартуке; на вытянутых руках он нес огромное блюдо, которое водрузил на горящий мангал в середине стола. Только тогда я заметила, что вместо вилок и ножей у каждой тарелки лежат палочки. Ну вот, дорогие друзья, это сейчас вам не в диковинку есть восточную кухню со всеми причиндалами, а тогда, в конце 60-х, мне и не снилось подобное.
Видимо у меня все отразилось на лице, и Митя хихикнул:
«Не трусь, покажу, как надо».
«А кто эти япошки, и что это за мясо?»
«Это главный импресарио Рихтера, он прилетел сегодня утром из Токио и привез в подарок мясо быков, которых поят пивом… Их моют саке, трут массажными щетками и столетиями пасут на пастбище у города Кобе… А теперь смотри и повторяй за мной».
Митя расщепил палочки, подхватил тончайший сырой лепесток мяса, окунул в кипящее масло и отправил в рот.
Я, к своему удивлению, проделала тот же трюк и не опозорилась. Обжаренный кусочек был не похож на отбивную котлету.
Некоторые гости, видимо, тоже были новичками в манипуляциях с палочками.
«Это мясо самое дорогое в мире, один килограмм стоит бешеных денег», - продолжал Митя.
«Слушай, а у нас ведь тоже можно разводить таких быков».
«Да, действительно, пива много, а вместо саке водкой мыть…», - Митя хмыкнул и одним глотком запил райское наслаждение.
***
Нина Львовна, прощаясь, спросила меня: «Ксения, вы ведь наверняка слушаете «Мадригал» в Ленинграде? Вам нравится?»
Как же это могло не нравиться! Андрей Волконский открыл нам неведомый мир звуков Средневековья и Возрождения. В Москве музыкант и композитор слыл «опальным князем», эту таинственность он на себя всячески напускал, особенно при знакомствах с хорошенькими девушками, от которых отбоя не было, а еще ходили слухи, что “Мадригал” - это идеологическая диверсия». На самом деле, Волконский собрал замечательный ансамбль певцов (каждый из них владел и музыкальным инструментом), и задача его была в том, чтобы эту вековую как бы «засушенную» музыку спеть и сыграть так, чтобы она оказалась живой и «возрожденной» для современного человека. Очень таинственно выглядели певцы и декорация, это была придумка Бориса Мессерера – старинные кресла, канделябры, на сцене темно, мерцание свечей, дамы в длинных бархатных платьях…
В мае 1965 года я была на первом концерте «Мадригала» в Филармонии. Мне казалось, что Большой зал не вмещал всех жаждущих, галерка стояла, здесь был весь Ленинград!
В один из дней я забежала к Зое Томашевской. Она меня провела в кабинет Бориса Викторовича и усадила на кожаный диван. Со стены на меня смотрел знаменитый Ахматовский рисунок Модильяни, знаю, что Зоя Борисовна отдала его Ахматовой
Рыжий кот сразу запрыгнул мне на колени.
«Я должна скоро выйти ненадолго, а ты, если позвонят в дверь, открой. Жду Андрея Волконского. Поговори с ним…»
Я взяла книжку с полки, попыталась вникнуть, но мысли как-то разбегались, неожиданное знакомство волновало. Действительно, скоро в дверь позвонили. Открыла, стоит высокий человек, вылитый Сальвадор Дали, прошли в комнату, я объяснила, что Зоя скоро вернется.
Наверное, он заметил мое смущение, потому что сразу заговорил о чем-то легкомысленном, а потом: «Я вам сейчас покажу фотографии Дагестана» и вынул из потрепанного портфеля альбом. «Вот здесь я хожу километрами по горам, а это мой дом, он на высокой скале, я его купил и хочу туда уехать насовсем, жить и сочинять музыку можно только в горах, в полной тишине поднебесья… Шум реки и водопада - это звуки, которые я сразу записываю… моя музыка состоит не из банальных мелодий, хотя я много пишу и для кино, но это для денег, настоящее могу писать только там…». Мы сидели на диване очень близко, у него на коленях альбом, чтобы лучше рассмотреть, я наклонялась поближе, а рыжий кот все норовил залезть между нами. Андрей пытался его сбросить, но ничего не получалось, видимо, этот кожаный диван был его законным местом. Фотографий было много, но какие-то однообразные, хотя дом на вершине скалы поражал.
«А как же вы туда добираетесь?»
«О, это целое путешествие! И пешком, и на плоту по быстрой реке, иногда на ослике по скалистой дороге…», - рассказ изобиловал робинзоновскими деталями и явно был соотнесен с моей молодостью.
Зоя вернулась через час и предложила чаю. Но Андрей попросил другой напиток. Не помню что, но была закуска и оживленный разговор уже не о Дагестане, а о концертах и планах «Мадригала».
Я вскоре встала.
«Мне тоже пора!» - заторопился Андрей. Мы попрощались с Зоей, вышли на лестничную площадку, где несмотря на писательский дух, вечно пахло кошками и помойными ведрами. Как ни странно, но лифт работал, а я надеялась, что мы будем спускаться пешком. Лязг железных дверей, кнопочек в темноте этой клетки не различить, где тут вниз, а где наверх, побыстрее бы сообразить.
Ну да, он, конечно, стал приставать. Скорость лифта казалась катастрофически допотопной.
Зоя мне вечером позвонила: «Как ты? Все в порядке?»
Между девушкой и «опальным князем» обошлось отшучиванием.
Знала бы я тогда! А ведь даже не подозревала, что Андрей дружит с Никитой, моим будущим мужем, и что мы, после нашего брака в 1980-ом, поселимся под Женевой, у Татьяны Г. Дерюгиной-Варшавско, и Андрей будет к нам часто приезжать в гости.
Добавить комментарий