окончание
Инвалид - человек, у которого возможности его жизнедеятельности в обществе ограничены из-за его физических, умственных, сенсорных или психических отклонений... ( из русской ВИКИПЕДИИ)
ЭВРИКА
Инвалидам построили разноцветный бетонный бункер, – говорил я не без иронии. Но сегодня утром подумал – оказывается, отчаяние тоже подсказчик – что бункер можно понимать и в прямом смысле, как оборонительное сооружение, которое противнику взять очень трудно. Занимаемое прежде приютом здание – особняк XVII века с садом – был в этом отношении уязвим. Он входит в туристический маршрут городка. Не один, возможно, располагающий средствами господин подумал, разглядывая его и заглядывая во двор, что хорошо бы тут...
Новый владелец его превратит в квартирный дом для сдачи в наем.
И защитники у бункера есть, – персонал во главе с директрисой, люди здоровые, и уж они защитят свою честь, достоинство и зарплату, а заодно и право инвалидов быть накормленными и помытыми.
Социальный симбиоз налицо.
Однажды булочница попросила не присылать за хлебом одного увечного ходящего, поскольку его вид клиентов смущал. Тогдашняя директриса Гудвин, хотя и задетая, повлиять не могла. Он стал ходить в другую булочную, а потом отменили и это, и привозили хлеб уже вместе с другой едой.
*
Кстати, когда разоблачали епископов православной церкви в сотрудничестве с кагебе, мне пришла в голову мысль об основной массе верующих в эпоху совка. Это ведь были измученные пожилые женщины, жившие среди государственного разбоя, потерявшие и детей, и мужей, и у них ничего не было, кроме уголка с теплящейся лампадкой, свечкой, надежды когда-нибудь снова увидеть погибших и отобранных. Они сами не могли бы его ни создать, ни защитить от грубой милиции и пьяных васей. И что с того, что попик имел начальником епископа-сексота? Сей последний мог в случае нужды обратиться к явному, хотя и в штатском, генералу, и сказать: "Петр Иваныч, нехорошо получается..." И тот мог бы от милиции защитить.
У ДАНТИСТОВ
Хочу подбодрить себя цитатой из классики: Les poètes sont les voix de ceux qui n’ont pas de voix (Поэты – голос тех, у кого его нет), – сказал Ламартин.
Если б только голос. Открыть дверь в мир инвалидов, пригласить в гости. Мне страшно. Столько лет я откладывал, медлил, отлынивал. Записывал, делал наброски, ругал себя трусом: не помогало.
Наконец, догадался: объясниться через обычные вещи. Например, зуб заболел. Всем знакомая вещь. Нужно взять рандеву с врачом, ждать, если терпится.
Мария не объясняет, она только дергается или злится, когда ей что-нибудь делает больно. Пока не сложилось убеждение у матери и опекунши, что к обычным несчастьям – эпилепсия, пролежни – прибавились зубы. И лечащий врач Бюриг такого же мнения.
Три месяца ждали дня консультации. До столицы департамента – Эврё – ближе на 70 километров, но там ждать до июля 2015-го, а в Париже – 120 километров – консультация в сентябре, встреча с анестезиологом в ноябре, операция в декабре 2014-го.
Ирина звонит в гараж санитарных машин и договаривается. Знаменитая больница Питье-Сальпетриер после операции выписывает. Дочь нужно привезти в 7 утра – и забрать в 17.
Автомобиль придет за нею в 4 с половиной утра.
Утром на въезде в Париж медленно продвигается многокилометровая пробка. Машина с мигалкой имеет некоторые привилегии, но пробка есть пробка. Человеческий разум – даже воспитанный великим Декартом – бессилен пред нею. И гений в этой области никак не родится.
Ирина ночует в мотеле. Она ночью дойдет – пешком четверть часа – до Ларша.
Дочь накануне помыли, и Ирина надеется, что больница согласится не мыть еще раз. Маше нужна специальная ванна-кровать из пластика и со сливом.
Другая задача – дать утром лекарства. Маша должна быть перед операцией натощак. Как дать пять таблеток с небольшим количеством воды, по инструкции?
Таблетки по приказу дирекции измельчаются в пудру... боюсь, эта тема уже всем надоела.
Но попробуйте дать эту горькую смесь с «небольшим количеством воды».
Больных зубов накопилось: три удалять и два ремонтировать. Дочь своей пользы не понимает, не дается, надо ее усыпить. Операция под общим наркозом.
Ирина нервничает еще по причине финансовой: поездка с Машей – вещь не дешевая даже просто в такси, оплату берет на себя, слава Богу, Sécurité Sociale, Sécu. Социальная Безопасность, если перевести, не подделываясь. Лечащий врач выписывает транспортный бон.
После начала делокализации (выезда предприятий из Франции в бедные страны ради дешевой рабсилы) Социальная Безопасность беднеет все больше, общество в чудовищных долгах, – уговаривает нас телевизор. Ему неудобно уточнять, перед кем.
Sécu давит на лечащего врача, и тому все больше хочется отвернуться, забыть выписать или подписаться, переложить расход, одним словом, на своего пациента. И если сей – небогат и даже, прямо скажем, свободит концы с концами, то поездка в такси с инвалидом – ощутимый отщип от бюджета.
Любезный шофер помог – дай Бог ему счастья! – Машу в автомобиль погрузить. Он, кстати, единственный таксист Вернёя, который согласен ее возить, ибо посадить ее в машину непросто. Она весит более 50 кг, сейчас трудно сказать точнее, взвесить ее нелегко, а уж рост совсем на глазок: мы нашу Машу никогда в полный рост не видели, колени согнуты у нее.
56 килограммов без ног и без рук. У Ларша есть, конечно, специальные автомобили. Они останутся стоять у приюта, там целый гараж.
Однако человеческое не умерло во Франции: вот и шофер молодой в положение входит.
Раньше я мог посадить Машу в машину, и она помогала, обхватив мою шею руками и повиснув на мне, так, что я, подхватив ее под колени, всовывался в открытую дверь головою вперед, задик Маши оказывался над сидением и на него опускался!
После 2010 года дочь перестала мне помогать, и я тем временем ослабел. Вдобавок, стал бояться люмбаго.
А рывком поднимать живого вечно сидящего человека опасно. Позвоночник его не привычен к таким перегрузкам. (Воображение меня ужасает. Теперь-то я знаю, что всегда может быть хуже).
Если инвалида везет монитриса, то автомобиль, разумеется приспособлен. Открывается задняя дверь модели кангу, кресло с инвалидом поднимается по рельсикам внутрь. Условия труда должны быть нормальными.
Мать – вне системы. Она берет дочь за ноги, шофер под мышки, и опекунша всовывает ноги Марии между сидением заднего сидения и спинкой переднего. Тут может пригодиться третий человек, я, например, – залезть через противоположную дверь, безвольное тело ее приподнять до уровня сидения и посадить. Уф.
Трудность в том, вы догадываетесь, что места для маневрирования почти нет, а все должно закончиться быстро. Это мое описание длинно, хотя я его не растягиваю, просто показываю обычную вещь из жизни родителей и инвалида.
Усилия работника приюта определены и кодифицированы. Усилия матери естественны, это ее инициатива. Претензий нет ни к кому, но об этих усилиях нужно сказать.
«Хорошая мать подумала бы, как лучше всё организовать», – говорит как бы между прочим директриса.
В этой неслучайной фразе есть умысел: сравнить некую абстрактную «хорошую мать» и присутствующую.
Один из уколов многих другим незаметных иголок, рассыпанных зачем-то на пути родителей и инвалида.
Достается и отцу.
– Если вам не нравится, как ухаживают за вашей дочерью во Франции, почему вы не возвращаетесь в Россию? – Это мне говорят после истории с кнопкой, открывающей автоматическую дверь изнутри. Дочь не могла до нее дотянуться – но я уже рассказывал об этом, простите.
Она начала комнату ненавидеть, потому что не могла из нее выбраться, и на помощь позвать не могла, – она не может дотянуться до специального шнура тревоги и потянуть. Многие живущие тут это умеют и могут, а она – нет, не может и не умеет, никто ее не учил, она сама должна научиться.
*
В 1975-м Франция приняла меня и Ирину даже охотно: они диссиденты, они от коммунистов страдали там, на святой Руси, а у нас во Франции их, коммунистов, много. И кто знает, как сложится будущее? А если завтра советские танки придут на помощь французским товарищам? И советской тайной полиции расскажут, что... Вот и диссиденты кстати. Пусть они сами расскажут, какой гулаг коммунисты в России устроили и что за басни о счастливой жизни за границей рассказывают, – пусть наши французские дурни задумаются. А мы, французские деловые люди, не при чем.
Лет за десять до нас Нуриев отказался сесть в самолет, который увозил всю труппу Большого в Москву после гастролей. Правительство настолько перетрусило, что в аэропорт вызвали советского консула! Пусть Нуриев сам ему скажет, что не хочет возвращаться! Французы и рады бы запихнуть танцора в самолет, но он этот трюк предвидел: с ним была свидетельница, и не простая...
С Божьей помощью коммунизм провалился. Теперь, сами понимаете, диссиденты скорее обуза, нет у них ни нефти, ни газа, купить у них нечего, продать их некому. Пока.
Куда же мне везти инвалида, который родился – получился? – во Франции? Дочь моя родилась в 1976-м, в клинике Режанс в Мэзон-Альфоре, пригороде Парижа. Беременность состоялась несмотря на stérilet (советского производства). Он не сработал и так при входе в матку и остался. Французский доктор поленился сделать кесарево сечение иностранке.
Мы не знали о катастрофе. Доктор нас пригласил к себе на пикник, в особняк с лужайкою. Жарилось мясо на шампуре. Ему интересно было послушать о жутком гулаге и головой покачать: ну и ну, что себе устроили эти русские! А у нас об этом много не пишут.
Потом нас передали детскому врачу Буана. Мягкий, улыбчивый, спокойный. Он тоже помалкивал, хотя уже и показывал озабоченность, головою качал иногда, отправляя к коллеге, подальше от места рождения. Да и мы переехали в Монжерон.
Много лет спустя доктор сей всплыл из пучины прошлого на экране телевизора. Он оказался крупным коллекционером костей доисторических животных. Обладателем, между прочим, двух позвонков мамонта, крылом птеродактиля и копчиком саблезубого тигра.
Он давно уж на пенсии, не практикует, и страсти своей отдается всею душой.
*
Хочется немного пофилософствовать на тему об эмиграции. Меня, живущего в отрыве от всего советского-русского, как бы догнали условия тамошней жизни. В России произвол взяточничества полиции повседневен, и он сделался всем неудобен, и сам себя обуздал негласным тарифом. Саморегуляция.
И мне достался полицейский и судебный произвол, хотя во Франции он редкость. Протокол был составлен ложный, судья объявил его безупречным. Забавно, что почтовый банк выплатил мой штраф во второй раз, даже не спросив у меня разрешения!
И административная жестокость досталась мне в самом чувствительном месте, – рядом с дочерью.
Русская действительность меня догнала и помучила, – французскими, однако, руками. Вот она, судьба в чистом виде: от нее не скрыться даже в другом народе. Впрочем, я думаю, мои русские приятели правы: на родине меня давно бы убили.
*
Боже мой, как трудно рассказать о том, что «нужно забыть» (опять-таки подсознательно, ведь совесть не позволяет и требует противного): о ребенке-инвалиде.
Путь, между прочим, исторический пройден огромный: римляне бросали неудачных больных младенцев в пропасть, ну, иногда и девочек заодно.
Директриса грозит матери лишением опекунства: она-де имеет свидетельство о том, что Ирина при ком-то оскорбила монитрису... И сколько таких свидетельств готовы предоставить и другие ее подчиненные.
Тогда ее согласие не понадобится для перевода Марии в другое заведение. Избавившись от нее, избавятся и от родителей.
Бурные, продолжительные аплодисменты. Крики: «Нашей администрации слава!»
*
– Дело в том, – сказал я, – что моя дочь – инвалид...
– К сожалению, у меня времени две минуты, – сказал мэр, – но продолжайте!
– Так вот, дверь в комнате – автоматическая, и чтобы открыть ее, нужно нажать на кнопку...
Мэр смотрел на меня изучающе. Он что-то прикидывал в уме, оценивал, предполагал.
– ...так вот, дочь, сидя в электрическом кресле, не может дотянуться до кнопки на стене.
– Ах, вы знаете, проекты домов для инвалидов проходят столько контролей, технические нормы так строги!
*
Бункер так бункер.
Давайте его обживать! В дом малоподвижных людей введем стихии воздуха, воды, земли и солнца. Три длиннющих коридора этажей – сколько же стен для тем! Для фотографий, например, от пола до потолка. Полкоридора – весна с лугом цветущим альпийским, лето с берегом моря и лесом, зима со снегом и морозом. И в нашей власти – сделать ее покороче!
И золотая осень, конечно, какая бывает в Вогезах, и красные виноградники Шампани, и...
Дайте мне волю – я план напишу и сценарий, бесплатно. Мы, родители, конкурс организуем на лучшее одомашнивание нашего и вашего бункера. И вы скажете себе: Господи, как же мы не понимали, что не даем вырасти саду получше вишневого – нежности и дружелюбию, благодушию и человечности.
Да вот маленький опыт: художник Владимир Кара дал картины для комнаты Маши. И стены ожили. И ходят смотреть: надо же, комната с настоящими картинами!
БОЛЬШАЯ ПРОГУЛКА
Пожалуй, нужно высветлить немного палитру.
С помощью импрессионизма, конечно. Хоть день и серенький, но пейзаж открытый, далекий, и ждет нас в конце дружеская встреча.
Большая прогулка – почти пять километров – через поля в соседнее село Рюэй-Лагардьер (Rueil-Lagardière), в гости к другу художников Паките, там поселившейся. У нее теперь дача.
В той же деревне – не лишне заметить – поместье Вламенка художника, и еще живет там его младшая дочь, крепкая старуха. К ней я постучался однажды. Говорила, что бывший монастырь бенедиктинок в Вернёе-сюр-Авре будет преобразован в музей Вламенка. Лицей, носящий его имя, в городе уже есть, хотя никто не знает, почему это так.
Прогулка через поля была б превосходной, если б не ледяной ветер. Мы шли, упираясь, замерзли, но уже поздно сдаваться, оставшийся путь был наглядно короче. Красноносыми мы ввалились к Паките, изящной женщине, коллекционерше и меценатке. И к внучке ее Сюзанне.
За миндальным пирогом и чаем мы поболтали, и Пакита отвезла нас обратно: кресло с Марией в ее рено берлинго поместилось, нам удалось его вкатить по двум отличным красивым доскам, оставшимся так кстати после ремонта.
На другой день мы пошли на мессу, как обычно, закутавшись по-зимнему.
Затем отправились в наш клуб, в местный Макдональдс. Мы не разделяем снобизма известных людей в отношении этой закусочной американского происхождения. Это одно из мест – наравне в католической церковью, – куда инвалид со своим креслом может войти, не опасаясь отпора или просто выразительных взглядов.
Сегодня в нашем клубе мы принимаем Доминика Римо, местного жителя, чей немалый дом возле Лэгля мы посещали, когда я мог без опаски – ей повредить позвоночник, а себе получить люмбаго – пересаживать Машу в автомобиль.
Корни Римо уходят в прошлое, иногда утолщаясь в событие, достигшее нашего времени другим путем. Его предок Александр Корреа – один из семи спасшихся и выживших пассажиров фрегата «Медуза». На картине Жерико в Лувре он размахивает тряпкою, подавая сигнал где-то там идущему кораблю.
Покойный брат Доминика, Гзавье, был очень привязан к сему эпизоду семейной и национальной истории. Дело «Медузы» и выжившие настолько прославились, что Александр выставил свою кандидатуру в мэры – если я правильно помню – Бордо!
Простившись с Римо и побывав в Ларше (сменить памперс), мы отправились на станцию приветствовать поезд.
День завершался. Ужин в приюте в 19 часов, на который еще год тому назад я мог оставаться. Маша меня с важностью на него приглашала. «Хочу есть с тобой», – говорила она. Мне слышалось в этом библейское «есть вместе хлеб», завершавшим переговоры. Почему это ныне нельзя – ей объяснить невозможно.
И однако – ПОБЕДА! В Ларше живет теперь кошка Нинетка (не путать с нимфеткой). И еще приют договорился с особой фирмой, и она привозит животных на встречу с инвалидами. Животные приучены к доброжелательному общению.
Мария получила кусочек своего счастья, гладя собаку.
В раннем детстве у нас дома была собака Рыжик. Мария чувствительна ко всякому собачьему проявлению (впрочем, и кошачьему тоже, но если ей дано выбирать, то собака заведомо фаворит).
*
Случайно узнал, что у министра здравоохранения существует заместитель по делам инвалидов. И вдруг из глубины поднялось рыдание.
Неужели есть в мире сила, разумная, и к ней можно воззвать, чтоб она завершила историю кнопки?
Объяснила б профессионалам, что две кнопки одинаковой формы и цвета, одна рядом с другой, создают ненужную трудность для инвалида...
Кошечка Нинетт приютская такая же безответная, молчаливая.
*
Не скрою: иногда тяжко ехать в приют персоной нон грата. Неловкость во взглядах, стесненность в словах. Монитрисам приказано пресекать всякие попытки – если такие случатся – подняться на этаж, пройти в комнату. Им неприятно, неловко, они, извиняясь, предупреждают заранее, что должны будут так поступить. А монитрисе Кристине, напротив, пресечь – удовольствие: звонким голосом, с блеском в глазах.
Бедная Сандра прониклась приказом начальства, мчится на кресле, поднимает тревогу:
– Мсье Боков поднялся на этаж! Мсье Боков поднялся!
Пойди прорвись, стареющий, к пленнице. Нет, не пытаюсь уже. Кричат на меня, а дочери худо. Доктор объяснил в Департаменте Ёр, что инвалидность эволюционирует – в худшую, конечно, сторону. В Ёре работают ёрники, да?
Осенью 2013 случилось чудо: у меня дома в Париже раздался звук характерный и заработал скайп. На экране появилась Маша! Рядом с нею маячила другая инвалидка, Летисия. Говорить она не может совсем, но зато умеет пользоваться интернетом!
Маша не может даже попросить позвонить по телефону родителям. А если не просит – то и не надо. Не может – не просит, не просит – не нужно. Ну, разве уж когда бывал особый припадок, и Маша маму звала, то монитриса звонила, предположив, что контакт с матерью ей поможет.
А тут – скайп! Телевизор семейный.
И обе участницы события получили свое: Мария свидание виртуальное с папой, а Летисия – престиж почти инженера. Думают некоторые: вот, не может она говорить. Зато пользуется скайпом! И не только сама, но может еще и неумелой подруге помочь! Ей покровительствовать!
Ну и событие! День, полный восклицательных знаков.
С тех пор скайп иногда подавал свой сигнал, и мы друг на друга смотрели. Не только связь ценна, но главное – возможность связи.
Когда-нибудь я напишу Оду Возможности. Она делает нашу жизнь полноценной.
Теперь уж не говорят об особенной любви русских к родине, о чрезвычайности их ностальгии. Эту тему надувал и до сих по накачивает кагебе. Ради удобства правления.
В эпоху Высокой Стены и Колючей Проволоки значимость и вес возможности грандиозны. Если человеку удавалось вырваться на свободу, то он уезжал навсегда. Приехать в родные места он не мог никогда. Русские цепенели перед абсолютным.
Когда империя зла обвалилась огромною кучей дерьма, эмигранты поехали Родину повидать. Наплыв был такой, что западные компании ввели дополнительные рейсы! Из разных столиц и городов мира русские, словно рыба, устремились туда, где их бедное тело вышло из чрева.
Большинству хватило одного раза. Побывали – и прошла ностальгия. Болезни по дому не оказалось. И рейсы дополнительные отменили.
Где-то существуют близкие люди, но обратиться к ним невозможно. А теперь пожалуйста – скайп. Если уж совсем грустно, Маша подъедет к Летисии, и они вместе поедут в салон, где стоят компы – купленные родителями, кстати. Летисия нажмет на таинственные кнопки, загорится экран, и спустя время на нем появится папа.
Приезжая в Ларш, я принадлежал немного и Летисии, как, впрочем, и всем остальным. Мы ведь видим новых людей каждый день – хотя бы в метро, и в гости мы ходим.
Мне приходилось жить в одиночестве полном на заброшенной ферме в Бургундии. Спустя три месяца я заметил метаморфозу. Я ездил раз в неделю за хлебом в поселок в двух километрах. На велосипеде. Поздороваться с коммерсантом вызывало теперь удовольствие, разговор о погоде – наслаждение. А уж новость о рожденье племянника превращалась в сагу, в новый роман, классический, впрочем.
Возможно, я Летисию как бы удочерил. Она выразить что-то хотела, но сказать не могла. Однажды мы помогали по хозяйству: она привозила с мойки вымытые тарелки, а я ставил их стопкою в шкаф. Она, улыбаясь загадочно, тарелку мне протянула, но руку разжала раньше, я не успел подхватить, и тарелка разбилась на мелкие части. И вторая. И с третьей она так поступила, но я уже был начеку. Пришла монитриса, заворчала, прогнала Летисию. Успел ли наш разговор состояться, не знаю. Летисия, возможно, не договорила. Мари наблюдала за нами с материнской улыбкой.
Дирекция самовозникшее чудо скайпа разрушило, меня запретив: инвалиды почувствовали, что общение со мною опасно, и стали соблюдать дистанцию.
ИЗ ДНЕВНИКА
Уик-энд с Машей: не разговаривает почти, немного оживилась в базилике Монлижона. Мы туда ездим – за тридцать километров – ради пейзажа. Уходит в себя, исчезает, умирает. Вдобавок случилось то, чего давно опасался: пересаживая ее с кресла в машину, потянул себе мышцу бедра, и на следующую ночь едва смог подняться, и проч. «Так равнодушие небес карает с лаской или без». Дирекция приюта озабочена моим блогом: «Некоторые фотографии могут быть неправильно истолкованы… Дюжарден вовсе не психиатр, как вы пищете, а невролог… знаете ли, инвалиды стареют быстрее…»
Родитель паникует, видя что его ребенок угасает, а администрация заботится о своей репутации.
Блог защищает меня: «у него есть своя медия, своя маленькая гласность».
С неврологом Дюжарденом я говорил по телефону, прося устроить консилиум об о Машиной депрессии. «Ну, знаете ли, если мы будем устраивать консилиум по всякому поводу...», – сказал доктор.
В церкви Маша начала оттаивать, подпевала, заговорила. Настал вечер, пора возвращаться. Она тоже «возвращается» в молчание и безразличие.
*
В приюте запрещено держать животных. Ни кошек, ни собак. Несмотря на регулярные телепередачи о пользе животных для больных, старых, инвалидов… Но не иметь их удобнее здоровому персоналу.
Природа исправляет человеческую глупость и жадность. Филиал приюта расположен в 20 километрах от основного, в Сент-Уан-Датезе, на выезде из деревни в поля. Дочь ночевала там после паломничества в Лурд, и я приехал туда поздно вечером. Уже все улеглись спать. В деревенской тишине навстречу шел, мяукая, котик! Местные кошки обнаружили приют и стали приходить подкармливаться, приручаясь…
Понятно, что дает присутствие животных: им с инвалидами не скучно. Инвалиды могут проявлять инициативу к общению, не опасаясь, что их опять не заметят. Проявить ее проще простого: предложить киске или собачке вкусный кусочек.
Инвалиду приятно быть «как все». Спрятаться в толпе. Отдохнуть от своей исключительности (исключенности).
*
Ей сделало бы лучше обильное человеческое общение. Но этого нет. Есть врач. Он перелистывает толстый справочник и подбирает лекарства. Химическими средствами он стремится реорганизовать «состояние души» так, чтобы она могла существовать в «нечеловеческих условиях».
Какие они, собственно, человеческие? Нужен ли диплом медика, чтобы сказать: любовь, сострадание, помощь. На нехватку их общество отвечает уменьшением и уничтожением потребности в них.
Результат получается соответственный. Формируются люди холодные и разобщенные. Процесс незаметный и скрытый, дарвиновский, не обсуждаемый публично.
Решатели довольствуются тем, что покупают себе услуги. А потом ноют, что сиделка поправила подушку и ушла в свою каморку к телевизору. Душевности, дескать, нету, наемничество повсюду. Ах, если бы душевность можно было бы купить! (Вот уж оксюморон, всем оксюморонам чемпион).
Темы важные, а поговорить о них в медии нельзя: всё занято спектаклями разного рода, музыка заглушена ревом болельщиков. Собственно человеческое вытеснено в уголок частных отношений в момент болезней и слабости к смерти. Когда уже нет ничего, кроме страха и паники.
*
У Доминика Р…, после дня воскресного в приюте с Машей бедной. Были моменты облегчения, а за ужином она сама супчик ела. Ну вот и подарочек на Новый год. Смотрели телевизор и видели русского человека, устроившего центр восстановления парализованных. Я был тронут до слез. Ясно, конечно, что если одному полегчает – то тысячи привезут, и некоторым повезет, и они сами на ногах уйдут, а о неудачниках забудут, потому что неинтересно. И однако – плакал.
ВЕЕТ НАДЕЖДА
Появилась новая совсем молоденькая монитриса. Поразительно то, что она говорит Маше «вы». Так неожиданно звучит это вы! Словно голос какой-то надежды.
Совсем по-другому, чем «ma belle», и на ты, конечно. «Ну, моя красавица, будем менять памперс!»
«Моя красавица» отдает иронией. Не со зла, думаю я, а по необходимости: так монитриса, нормальная девушка, отделяет инвалида от себя, проводит линию, чтобы самой не кувыркнуться в мир отщепенцев, подсознательно немного презираемых, ибо заведомо отрезанных навсегда от успеха и удачи.
Тут можно бы молодым женщинам помочь философией. Защитить их от прожектора презрения, который они воображают себе, находясь на услужении у инвалидов.
Кажется, я понял состояние молодой монитрисы, вдруг почувствовавшей ко мне чисто женский интерес. Природа ей повелевала расправить все перья и крылья, блеснуть и взлететь, очаровать. А она везла в кресле скорченное неудачное тело. И не знала, что мой взгляд их не объединяет и что ее служба – высшая солидарность человечности, исполненная красоты.
Я не мог бы иначе смотреть на нее, ибо очень долго – годами – смотрел на скрюченные пробитые гвоздями ладони. Близко подойдя к Основателю нашей иудео-христианской цивилизации.
Ей же было так тяжело, что она, остановившись, промолвила: «На все это мне глубоко наплевать».
Слова объяснения у меня были, ей стало бы легче и лучше. У меня не было... как бы это сказать... мандата... разрешения ей преподать иной взгляд, иную версию нашего существования в мире. В официальных разрешениях и запретах есть своя мистика власти, которая всегда «от Бога», по словам Павла.
Когда в начале минувшего века молодая республика разгоняла – по глупости молодости – религиозные общины, сначала «созерцательные», бесполезные, она не знала, что и конгрегации, занятые полезною службой в больницах начнут хиреть и исчезать. Бюрократы не понимали, что это одна ткань хитона, что стоит куски вырезать – и все распадется.
*
Было б несправедливо говорить только о том, чего нет и что надо бы.
Хотя б пару слов о том, что есть: поход в кино и на спектакль... поездка на концерт... купанье в бассейне... поездка на ферму с лошадьми... обмен жителями с другим подобным приютом где-то возле моря, на пару недель... сеанс эрго- и кинезиотерапии... и Машу в больнице навестила монитриса с двумя ее приятелями... и даже есть семейная пара Шантали и Алена, сложившаяся в Ларше: у них своя комната, через открытую дверь видна кровать с балдахином.
Время проходит и подводит родителей к концу. Человек, не сложившийся к жизни, останется от всего зависимым сиротой.
Простившись с дочерью – ужин уже начинался, пусть вкус блюда смягчит грусть расставания – уже на улице оказавшись, я не сразу ушел. Окна столовой были освещены. За столами разместились они, стульев почти нет, два всего лишь – для монитрис, у инвалидов стулья постоянные и на колесах.
Голосов я не слышал. Движения медленны. Некоторые просто ждали, пока их покормят, а иные осторожно действовали ложкою. Мари сидела в кресле не двигаясь в профиль ко мне. Она медленно протянула руку и старалась поймать ручку своей специальной кружки – с крышкой и носиком, из которой можно пить, не обливаясь в случае неловкого жеста, протертый суп.
Париж
Добавить комментарий