«Пришел долгожданный день, я во второй раз отправляюсь на фронт, на войну. Еду — с радостью... Если надо будет отдать жизнь, отдам, потому что так надо»
subbotin2010.jpg
Записи за 70 лет. Эпоха.
Заметки, наблюдения, мысли свидетеля и участника исторических событий, нашего современника.
С одной стороны, то, что мы называем эпохой, имея в виду масштаб событий, временной охват. С другой — дневник человека. Одного из миллионов. Жизнь одного индивидуума, запечатленная им самим.
В том и суть, что они неразделимы. Как неразделимы мемуары маршала и дневники солдата. Кстати, мне, автору этих строк, приписывается анекдот, приведенный, к моему удивлению, в этой книге. Маршал Жуков, планируя Берлинскую операцию, созвал военный совет. «Где, в какой дивизии у нас служит Васька Субботин?» Ему доложили: старлей Васька Субботин в 150-й Идрицкой. «Вот эту дивизию и поставим на направление главного удара, чтобы было кому потом описывать взятие рейхстага», — сказал Жуков».
Через 21 год после войны они встретились, старший лейтенант и маршал. В институте имени Менделеева, на одном из первых публичных выступлений Жукова, только что вышедшего из опалы. Субботин подарил ему только что вышедшую в «Роман-газете» свою книгу о штурме Берлина и рейхстага — «Как кончаются войны», надписав на ней: «От старшего лейтенанта с Первого Белорусского».
«А чем же я вам отвечу, — сказал Жуков. — Книги у меня еще нет, и я не знаю, будет ли?»
(Обратите внимание: 1966 год, речь о его мемуарах «Воспоминания и размышления», без которых сегодня немыслима историческая литература об Отечественной войне. «И я не знаю, будет ли?»)
Субботин на тот вечер взял с собой благодарность от имени командующего Первым Белорусским фронтом за овладение районом и главным зданием рейхстага. И показал ее Жукову.
«А кто подписал?» — спросил маршал.
«Начальник политотдела нашей дивизии Михаил Васильевич Артюхов», — ответил Субботин.
«Так я же должен подписать!» — сказал Жуков.
«Так в том-то и дело, Георгий Константинович...».
Повторю простую мысль: жизнь человека, запечатленная в его дневниках, записных книжках, и то, что мы называем эпохой, — неразделимы.
Что отличает людей того поколения от других, нынешних? Приведу несколько строк из Дневника, по поводу которых можно много и долго говорить и писать... но нет у меня точных слов и мыслей, чтобы отразить суть, да и возможны ли они здесь? Лишь замечу предварительно, что, наверно, нелегко второй раз отправляться на войну, на фронт. Возможно, в первый раз молодому человеку представляется, что война — это подвиги, и сам он неуязвим. Но к тому времени Субботин уже знал, что такое война — он встретил ее двадцатилетним солдатом в 4 часа утра 22 июня 1941 года, пережил разгром своего танкового полка, горькое отступление. Потом ранение, госпиталь, офицерские курсы. И вот снова — на фронт.
Запись от 3 ноября 1943 года:
«Итак, пришел этот долгожданный день, я во второй раз отправляюсь на фронт, на войну. Еду — с радостью, не стану говорить никаких торжественных слов, но если надо будет отдать жизнь, отдам, потому что так надо. Буду честным, прямым и исполнительным солдатом, потому что, повторю еще раз, так надо».
Остановимся, читатель. Сделаем в своем сознании отметку: как мы понимаем, двадцатидвухлетний лейтенант писал эти строчки без расчета, что напечатает их через 70 лет. Писал для себя. «Если надо будет отдать жизнь, отдам, потому что так надо».
Так надо. Наверно, это некий основополагающий устав жизни того поколения.
И далее:
«Ноябрь 5. Никаких разговоров о предстоящих боях, о войне, о фронте. Всё само собой разумеющееся... У меня настроение хорошее — всюду неуют, грязь, холод, теснота, спешка, но все это не ново, привычно. С постелью, с уютом покончено, и теперь жизнь на ногах, на колесах, походная жизнь. Ничего нового, все привычное, все давно и хорошо знакомое!»
«1944. Март 28. Неожиданно начался сильный огневой налет, я бы даже сказал — обстрел. Я бросился в какую-то брошенную в овраге холодную сырую землянку... Огонь артиллерии на этот раз был таким сильным, что, казалось, пролети здесь муха, ее бы убило».
Обыкновенные записки. Однако чувствуется рука поэта. Даже в коротком рассказе о пережитом: огонь такой плотный, что и муху убило бы...
Субботину — в то время двадцать два года, его другу Владимиру Савицкому, командиру батареи — чуть больше, около тридцати.
«Апрель 24. На «нейтралке» — много трупов, сразу за бруствером траншеи. На обратном пути заходил к Савицкому, но землянка была пуста. Только на нарах нашел бумажку с его стихами: «В дверь землянки светится луч зеленый месяца, я пишу письмо тебе, милая ровесница...» Сам Савицкий вместе со своими пушками перебрался на другой фланг полка. Грустно мне стало!»
Они в окопах, в блиндажах писали стихи, послания милым своим ровесницам.
И еще — они были членами коммунистической партии.
«Август 9. Получил вчера партбилет. Вручил мне его замначполитотдела майор Дмитриев. Долго держал мою руку в своей и говорил: «Вы еще молодой, но у вас трудная и ответственная работа. Растите, работайте, впереди у вас большой путь...» И другие всякие хорошие слова. Получил красную книжечку партбилета, он дорог мне тем, что получен в решающем, может быть, последнем году войны.»
«Август 10. Окоп копаю. Может быть — могилу? Стихотворение, которое я, может быть, никогда и не напишу. Но, может быть, и не надо ничего дописывать».
Далее в записях от того же дня 10 августа:
«Из рассказа солдата: Реку переплывали сотни, может быть, тысячи бойцов. Когда я плыл, за меня пытались ухватиться раненые, может быть, и просто обессилевшие. Вода в реке сделалась красной, как море...
Придем домой, и ни о чем, наверно, не расскажем...
Он поставил ее карточку к стене и сделал три выстрела из пистолета. Все правильно, но зачем патроны портить? На земле лежало помятое письмо».
И, наконец, 1945 год:
«Март 17. Мы, пожалуй, ближе всего к Берлину, Я сейчас пишу это, сидя возле указателя, на котором написано «82». Восемьдесят два километра до Берлина! Помню, как сидели однажды у одного такого указателя, на котором было написано «500». А вот сейчас — «82». Как долго мы шли до этой указки, до этого указателя!»
«Апрель 4. Если война когда-нибудь кончится, я очень хочу учиться. Не знаю, удастся ли мне это? Все-таки студенческие годы — лучшее время, так это мне представляется. И потом — я очень хочу писать... Так хотелось бы успеть сделать что-то — из того, что задумано».
«Могила перед немецкой траншеей в одном из пригородов Берлина. Деревянная дощечка, надпись на которой была выжжена раскаленным гвоздем: «Виктор Крыжановский, первым шел на Берлин. Погиб здесь, в танке, 23 апреля 1945 года».
До штурма рейхстага оставалось неделя. 7 дней. И еще 7 дней — до Дня Победы.
sub1-w.jpg
Военное поколение дожило до распада, развала своей страны. Это был тяжкий удар: рухнула страна, которую они строили, за которую погибали, за которую проливали кровь. У многих солдат их жизнь, их война и страна соединились в сознании с идеологическим режимом, при котором они (и мы) жили. У Субботина, к счастью, не во всем: «Давно уже не было никаких иллюзий, все давно уже было ясно: эксперимент не удался».
20 августа 1991 года он был у Белого дома. А уже 4 сентября в «Литературной газете» вышли его заметки под названием «Та и эта победа». Он тогда соединил май 1945 и август 1991-го:
«Я ходил по улицам и площадям Москвы с той же взбудораженностью и, может быть, со столь же сильно колотящимся сердцем, как ходил по Берлину в те незабываемые и памятные для меня дни, в последние дни боев в Берлине. Хотя тогда, по молодости лет, может быть, и не понимал еще в полной мере, что дни эти исторические и единственные. Впервые за все эти годы — почти пятьдесят лет прошло! — жил с тем же ощущением причастности к событиям, даже не будучи на этот раз прямым участником происходящего... Нельзя и невозможно забыть».
А затем, через несколько лет, слово «иллюзии» применено по отношению к тому, что вышло, что получилось из событий августа 1991-го:
«Труднее всего расставаться с иллюзиями... Нет, конечно, ничего нового в этих наших разочарованиях и сетованиях, наш брат всегда спохватывается, когда проходит время надежд и упований. Я все понимаю, и сам писал в тех же заметках моих, что нельзя надеяться, что из уродливого общества можно построить что-нибудь менее уродливое, но как быстро все-таки, как быстро... Я понимаю, что власть разрушает, неузнаваемо меняет людей, но не до такой же степени, не с такой скоростью!»
Но вот что примечательно. В те августовские дни, находясь, как свидетельствуют дневник, в возбужденном, взбудораженном состоянии, в эйфории, он, тем не менее, сделал и такую запись:
«Невольно вспомнились мне, невольно пришли в голову стихи Маршака:
За несколько шагов до водопада
Еще не знал клубящийся поток,
С каких высот ему свергаться надо,
Какой придется совершить прыжок».
Человечество сначала что-то делает, а потом пытается осознать происшедшее. Да, да, как это точно: «За несколько шагов до водопада...»
На протяжении долгих лет жизни пережить крушение стольких иллюзий — нелегкий удел для любого человека. Впору впасть в полное отторжение действительности. Ведь многие россияне находятся именно в таком состоянии — как это и показывают углубленные исследования социологов. У писателя, если овладели им подобные чувства, есть некоторый выход — все происходящее предать анафеме на бумаге. Как 90 лет назад писал русский классик о революции 1917 года: «Окаянные дни«. Однако в дневниках Субботина и близко нет таких мотивов.
Нет анафемы, есть раздумья.
«2012... У Господа природа совершенна, но как несовершенен человек, — писал я еще совсем недавно. Теперь бы я сказал не так, по-другому: Как все разумно в природе, и как странно, что все так нескладно, неразумно среди людей. Почему это?
Страна, которая, как считалось, строила единственную в своем роде единую и неделимую общность людей, стала страной единственных в мире непроницаемо высоких заборов. «Революция — это хаос с невидимым стержнем. Она может победить и никем не управляемая». А.Солженицын. Мы еще плохо себе представляем, что нас ожидает, что с нами еще может произойти. Ничего еще не кончилось, все только начинается».
Ничего еще не кончилось, все только начинается... Да, это взгляд летописца эпохи, но вместе с тем — мысли и чувства человека, который живет здесь и сейчас, чувства современника, участника нашей общей жизни. А жизнь такова, какова она есть, и больше никакова, — как написала одна очень маленькая девочка уже много лет назад.
Книга «Прощание с миром. Записные книжки и воспоминания. 1942 — 2012», как явствует из названия — дневник жизни, и, как любой дневник, не рассчитан был на опубликование. Во всяком случае, на немедленное. Следовательно, более свободный, откровенный рассказ. Разговор с самим собой. Помимо общественных и политических сюжетов, это одновременно и записки о частных эпизодах, о частных лицах. С той поправкой, что автор их — писатель, и литературный мир тесно связан с миром общественным, политическим. Но при этом усугублен особенностями художественных натур, которые в то же время являются публичными фигурами, осложнен личными амбициями, борьбой страстей вперемешку с общественными дискуссиями.
В годы перестройки и гласности и впоследствии вышло немало книг, привлекших скандальное внимание публики. В 1991 году Субботин записал: «Развернувшееся в печати вымещение когда-то и кому-то нанесенных обид. Все друг друга в чем-то уличают. Вся страна уличает друг друга».
Когда такие статьи, мемуары выходят в свет, они подобны бомбе, поражающие осколки которой летят в разные стороны. Часто они субъективны, или даже необъективны, и похожи на сведение счетов. О чем читателю надлежит помнить, держать, что называется, в уме. Но даже при очевидной правдивости изложенных событий в этих мемуарах есть нечто, что никак не приемлет Субботин. По поводу одной из таких книг, принадлежащей близкому ему человеку по литературному и фронтовому братству, Василий Ефимович заметил: «Я не привык давать характеристик. Я никогда не сказал никому о том, какой у кого характер, тяжелый, колючий, и прочее, и прочее. Я — крестьянин...»
Субботин верен себе, тому удивительному сочетанию, которое много-много лет назад отмечал Константин Симонов, говоря о Субботине: «При той точности наблюдений, которая отличает Субботина, он, на некоторых документальных страницах своей прозы, проходит как бы по невидимому острию ножа, но благородное чувство меры, опирающееся не на житейский расчет, а на глубокое природное доброжелательство, всегда выручает его в эти трудные для писателя минуты».
«Я — крестьянин...»
В заключение приведу две сценки. Первая — из ранних книг.
subbotin-w.jpg
— Вы должны не столько рассказывать, сколько проговариваться, — учил Горький Шкловского...»
И небольшая запись из книги «Прощание с миром» — от 2012 года:
«Подумать только, когда хоронили Маршака, по одну сторону гроба стоял сын Маршака Иммануэль и его жена Мария Андреевна с совсем еще маленькими тогда Яшей и Сашей, а по другую сторону стоял я и — рядом, плечом к плечу, небольшая, невысокая женщина. Это была Екатерина Павловна Пешкова, вдова Горького, с которой Маршак, с ней и ее сыном Максимом, жил в Ялте, когда был еще мальчиком и учился в Ялтинской гимназии...
Это я теперь, когда мне уже за девяносто, пишу обо всем этом с некоторым удивлением, а тогда во всем этом ничего удивительного не было, во всяком случае, я ничего удивительного не чувствовал, не понимал... Самое удивительное, конечно, то, что осознаешь все это только теперь, когда прошли годы, и ты уже стар, настолько, что тебе и самому уже не верится, что все это было при тебе, что ты близко знал этих дорогих для тебя людей. Как же недолговечно все это. Только теперь понимаешь».
Читая книги Василия Субботина, все время думаешь о том, что прошлое — рядом, близко. Моя дочь Дина чуть ли не с пеленок знает дедушку Василия Ефимовича, я с ним дружу четыре десятка лет. Субботина очень любил Маршак, Маршака с детства опекал Стасов, который привез однажды его фотографию Толстому и попросил благословить мальчика...
Все — рядом, все — близко, все связаны единой нитью. Это и называется жизнь, а если хотите — история.
*
Редакция и читатели журнала «Чайка» поздравляют Василия Ефимовича Субботина с днем рождения — 7 февраля ему исполнилось 92 года.
Добавить комментарий