Черемуховые холода
Где-то в начале мая в нашей деревне зацветала черемуха. Странно, но запахи тоже запоминаются. До сих пор ощущаю этот сильный горьковато-терпкий аромат. Вблизи нашего дома протекала быстрая холодная речка под названием Соленый Ключ. Черемуха облюбовала ее берега. Два куста отец посадил в нашем палисаднике. Весной все вокруг белым-бело. Будто к празднику природа убирала, украшала свою горницу.
Но всегда в это время неожиданно врывался холод. Уже зеленели луга, в огородах посадили картошку, посеяли морковь и репу. И вдруг — на тебе — налетал невесть откуда ледяной ветер, утром на траве лежал иней. Недаром бабушка говорила: «Капустную рассаду надо высаживать после черемуховых холодов».
Мы уже давно бегали босиком, в летних одежках. А теперь приходилось натягивать шерстяные носки, пальто. Под вечер мы, дети из окрестных домов (почти все были двоюродными сестрами и братьями), собирались на берегу речки и разжигали большой костер. Когда нагорали угли, мы бросали в них картошку, а потом, обжигаясь и пачкая свои физиономии, ели ее. Как была вкусна картошка в те холодные вечера!
Потом мы расходились, но мне не хотелось идти спать. Я брала старое одеяло, закутывалась в него и устраивалась на заднем дворе.
Тихо. Слышно только плеск воды в речке да треньканье каких-то птичек. Мерцает в сумерках серебряный черемуховый цвет.
Вдруг в эту тишину падает высокий женский голос, прямо из середины песни:
«О чем, дева, плачешь, о чем, дева плачешь?
О чем, дева, плачешь, о чем слезы льешь?..»
И столько печали было в этом неожиданном вскрике. Кого или что оплакивала неизвестная дева, может, когда-то жившая на свете. Холод проникал в самое мое сердце, и такая грусть окутывала все мое существо.
Но голос стих так же внезапно, как и возник. По-прежнему журчал Соленый Ключ, щебетали птицы, мерцала черемуха. И печаль во мне уступает место какой-то сладостной отраде.
Теперь я понимаю, что это было предчувствие будущего, предчувствие жизни...
Наш человек в космосе
Весна 1961 года. Пристань на Дону где-то между Липецком и Воронежем. С шофером обкомовского «газика» ждем очереди, чтобы въехать на понтонный мост. Река еще не совсем очистилась ото льда. Машин собралось много. Шум, разговоры.
Меня давно ждут дома с ужином. Сегодня день рождения моей дочки. Мне холодно, я устала от длинной дороги, а тут такое долгое ожидание. Наконец, въезжаем на мост. Но что такое? Наша машина взметнулась вверх и... больше я ничего не помню.
Оказывается, именно в этот момент почему-то мост разошелся, и мы ухнули в ледяную воду.
Очнулась я в каком-то домишке на деревянной лавке, укутанная в сильно пахнущую бензином одежду. Кто-то сильно растирает мне голые пятки спиртом или водкой.
— Федь, а Федь, — слышу я, — хватит тебе добро-то переводить. Оставь полбутылки, самим ведь хлебнуть надо.
— Ты чо, баба чуть не погибла, а ты зелье жалеешь...
Спасибо тебе, Федя, за заботу. Вдруг широко распахивается дверь и чей-то радостно-ликующий голос возвещает:
— Люди, новость-то какая! Первый человек в космос полетел! Наш парень-то, по фамилии Гагарин.
Тут все зашумели, закричали. И вдруг кто-то протянул:
— Эх, ну, и деньжищ этот Гагарин получит!
Позавидовал человеку, которому суждена была короткая жизнь.
Так впервые 50 лет назад услышала я о великом событии, которое будет жить в веках.
Расвумчорр
На Кольском полуострове я оказалась в начале июля в пору полярного дня. К вечеру солнце скатывалось на запад, чтобы через минуту-другую засиять на бледном северном небе снова. И так — все десять дней моей командировки.
Я могла уснуть только на два-три часа. Бродила по городу (это был Кировск), любовалась Хибинами, которые меняли свой цвет от нежно-сиреневого до густо-лилового.
Однажды мне сказали: сегодня поедем на Расвумчорр. Это мрачноватое слово что-то значило на языке саамов. И я его уже несколько раз слышала. Расвумчорр — это плато, на котором располагался рудник. Не помню сейчас, что там добывали. Он не входил в мои газетные планы, да и блокнот мой был переполнен материалами: ученые-физики, геологи, стойбище оленеводов в тундре.
Но мне все время говорили, что уехать из Кировска, не побывав на Расвумчорре, невозможно. Я была уже заинтригована.
Сияло на небе незакатное солнце полярного дня. Теплый, почти жаркий безветренный день. Я в легкой летней одежде. И вдруг попадаю в другой мир, попадаю в зиму. На плато с этим страшноватым названием бушевала — именно так! — снежная метель. Солнца нет и в помине, все тонет в снежной мгле. Я мгновенно окоченела.
Спускаемся в рудник. Там нормальная температура, работают люди, обычная, так сказать, трудовая обстановка. Я постепенно отогреваюсь. Ладно, думаю, может пурга-то уже унялась.
Подъемник выбрасывает нас наверх. Ничуть не бывало, снег мгновенно облепляет мне лицо. Скорее, скорее в машину и прочь отсюда. Мои спутники смеются:
— Мы специально вас не предупредили, чтобы сильнее было впечатление. Вот такое у нас тут природное чудо. Не иначе, проделки саамских богов.
А я подумала о том, что на языке аборигенов Кольского полуострова Расвумчорр означает что-нибудь вроде саамской Преисподней.
Через несколько минут, отъехав от мрачного плато, мы снова попали в зону приполярного лета. На лугу цвели какие-то травки, вдали, упершись в небо своими лиловыми боками, стояли Хибины. Уж не приснился ли мне этот Расвумчорр?
Башкирский мед
Через долгие годы разлуки со своей малой родиной Башкирией я, наконец, приехала туда от «Комсомолки» без определенного задания, как бы в свободное плавание. Ходила-бродила по родным, уже трудно узнаваемым местам. Каждое утро шла на пепелище, где стоял на берегу речки наш дом, а дальше — колхозная пасека. Много лет на ней трудился мой отец, известный во всей округе пчеловод. Он что-то придумал против пчелиных болезней, о нем писали в журнале «Пчеловодство».
Пасека была частью моей жизни, на ней прошло мое детство. Запах меда, цветущих липовых лесов, неумолчный пчелиный гул.
Башкирский мед, башкирский мед — закрутились в моей голове слова, ставшие впоследствии названием очерка. Решила поездить по разным местам республики, познакомиться с разными пчеловодами, вникнуть в историю отрасли.
Однажды привезли меня на отдаленную лесную пасеку где-то на уральских перевалах. «Здесь работает один занятный старикан, — сказали мне в обкоме, — вам интересно будет с ним познакомиться».
Долго трясемся по лесным, проселочным дорогам. Наконец, останавливаемся у какого-то шалаша. Навстречу выскакивает огромный лохматый пес и с яростным лаем набрасывается на пришельцев.
— Дед, ну где ты там? Уйми своего охранника!
Никого нет, пес неистовствует. Наконец, из шалаша неспешно вылезает человек с окладистой седой бородой. Густые брови нависли над маленькими, острыми глазками. Настоящий пасечник.
— Дед, принимай гостей. Журналистка из Москвы к тебе пожаловала.
Старик долго рассматривает меня из-под руки. В лицо ему било яркое солнце. Потом этак лениво спросил:
— А вы не Татьяна ли Тэц будете?
— Да нет, у меня другая фамилия.
— А-а, — равнодушно протянул пасечник, махнул рукой и отправился в свой шалаш.
Мол, стоит ли тратить на тебя время, коли ты не Татьяна Тэсс. Мой спутник смутился, а я рассмеялась. Действительно, в те годы Татьяна Тэсс была самой знаменитой из всех пишущих женщин. Она печатала в своих «Известиях» сентиментальные, наполовину придуманные истории про любовь и разлуку, про матерей и строптивых дочек и прочее в том же духе.
Так велика была тяга людей к живому, выбивающемуся из строя сухих газетных статей о заводах-колхозах, слову, что слава Татьяны Тэсс дошла до самых глухих мест. Браво, Татьяна Николаевна!
Я вспомнила эту ухоженную пожилую даму, которая всегда куталась в кружевные шали. Она никогда не потащится к чёрту на кулички. Она просто сядет в редакционном буфете с чашкой дымящегося, сваренного специально для нее кофе и станет сочинять свои трогательные истории, над которыми тихо посмеивались коллеги, но зато их знала каждая доярка Советского Союза. Каждому — свое.
А с пчеловодом мы все-таки хорошо поговорили, ну, конечно, попили чай с медом. По возвращении в Москву я написала свой очерк «Башкирский мед», который долго помнили мои друзья, а, может быть, и некоторые читатели.
Яблоки и революция
В Венгрии я оказалась ранней осенью 79-го года. В этой командировке неоценимую помощь мне оказал ученый-экономист Бела Томпа. Когда-то он учился в советском городе Мичуринске, откуда привез себе жену Шурочку. Ко времени нашего знакомства они уже жили вместе более двадцати лет. Детей у них не было, зато в доме жили любовь, нежность и неустанная забота друг о друге.
Я провела с ними несколько приятных вечеров. Шурочка скучала по родине, иногда ездила туда. Я тогда не могла понять ее тоски. Жили они в одном из самых красивых мест города, в Буде, рядом с собором Святого Матиаша. На берегу Дуная у них была маленькая дача, уютный домик с камином, небольшой сад.
Шурочка прекрасно говорила по-венгерски, работала в сельскохозяйственном институте, сама изготавливала знаменитую черешневую «палинку». На каком-то конкурсе ее «национальный» напиток вышел победителем.
Все было в ее жизни, а она тосковала о российском провинциальном городке. Ох, эти русские женщины!..
Мы много толковали о трагическом 56-ом годе. Шурочка тогда только приехала в Венгрию. Она еще не обжилась в новой стране, когда случились, как мы говорили, «венгерские события». Бела часто бывал в отъезде. Жена оставалась одна.
— Каждую ночь я клала под подушку топор, — рассказывала Шурочка.
— Милая, ты уверена, что смогла бы этим топором что-то сделать? — добродушно улыбался Бела.
— Мне тогда было не до смеха. Утром я часто видела трупы на тротуаре.
Для венгров это была больная тема. Тот год и нас встряхнул основательно. Интеллигенция сочувствовала венграм. Ведь вот же поднялись, восстали, не побоялись, — думали мы. На советских танках привезли нового правителя — Яноша Кадара, который, по счастью, оказался толковым реформатором. Венгерскому благосостоянию мы могли только издали завидовать.
Лучше всех остальных мне объяснил суть тех событий председатель одного сельского кооператива. Даже не объяснил, а просто бросил одну емкую фразу, которая все поставила на свои места.
Мы сидели в его саду за деревянным столом и пили терпкое красное вино. Уже темнело. Спешить было некуда, хозяйка ушла готовить ужин.
А разговор свернул все к тому же, больному для венгров.
— И когда в магазинах стали редко появляться даже яблоки, которые всегда возили возами, началась наша революция...
Вот так. Не какие-то там события, не бунт, а революция, как трагическая неизбежность.
Это сказал немолодой крестьянин из венгерского села, неподалеку от города Печ.
Мир не без добрых людей
Как хорошо известно, советская держава не могла себя прокормить. Социализм хорошо «поработал» над экономикой. До революции хлеб экспортировали за границу. А тут долгие десятилетия хлеб везли из Америки, Канады, Австралии.
Поскольку я жила «на колесах», то на собственной шкуре, так сказать, испытала проблему пропитания вдали от родимого дома.
Однажды занесла меня судьба в маленький городок Пучеж, что в Ивановской области. Когда взятая в дорогу колбаса была съедена, надо было искать какое-то пропитание. А это оказалось наитруднейшим делом. Единственный в городе ресторан — на ремонте. Других общепитовских точек не оказалось. Долго судили-рядили в горкоме комсомола, наконец, один сотрудник догадался:
— Надо вам сходить в столовую льнотеребильной фабрики.
Прихожу по указанному адресу. Обеденное время, большая очередь из одних женщин, усталых, в пропыленных халатах. Подхожу к раздатчице. Вдруг раздаются голоса:
— Кто такая? Откуда? Ах, из Москвы? Вы там жируете, а мы кое-как перебиваемся... Дубленку надела... Клава, не давай ей мясного блюда, нам самим не всегда хватает. Отваливай отсюда, москвичка!
Клава робко предложила:
— Девчата, может, ей макаронов дать?
Льнотеребильщицы на макароны были согласны. Но я почувствовала, что, несмотря на голод, не смогу тут проглотить ни крошки. Пошла на вокзал. Мне надо было добираться на местном поезде до Иванова. По дороге меня одолевали горькие мысли. До какой же крайности надо было довести гостеприимную российскую провинцию, чтобы вот так она встречала приезжих людей?
У этих женщин на руках дети, а еще у них спившиеся мужья.
«Комсомольская правда» посылала меня на три месяца в Северный Казахстан, на целину. Это был далекий 59-й год. Вот уж где я хлебнула лиха. Ночевала в вагончиках, а иногда просто в стоге соломы. Есть было нечего и негде.
Шла уборка целинного урожая. Почему-то зерно было нечем вывозить, негде сушить. И потому оно застилало все дороги, сгнивало. Ведь, как известно, без подготовки вспахали сотни тысяч гектаров просто на «ура», под лозунги и фанфары. По инициативе незабвенного Никиты Сергеевича.
Все кругом матерились, на чем свет стоит. Тут не до журналистов. Надо было спасаться самой, как-то выжить эти три месяца. Целых три месяца!
Однажды я попала в совхоз «Московский» Атбасарского района. Встретила там ученого-лесовода. Уже далеко не молодой человек, поддавшись на красивые призывы, оставил в Москве квартиру, тихую работу и приехал с женой на целину сажать лесные полосы, спасать урожаи от злых суховеев. Благое дело! Но... Он сажал деревца, а трактористы их запахивали. Он снова сажал, а они снова запахивали...
Этого лесовода по имени Василий Яковлевич Векшегонов я запомнила на всю жизнь. Конец сентября, уже дуют холодные ветры. На душе паршиво — никак не собирается материал для прославления целины. Одни недостатки в глаза лезут. И еще. У меня сегодня день рождения. Муж не знает, где меня искать. Они с мамой, наверное, приготовили в мою честь хороший обед, а я голодна, как бездомный пес.
И вдруг случается чудо. Настоящее чудо. Подходит ко мне этот лесовод и робко так говорит:
— Вы знаете, моя Вера Ивановна вырастила возле дома картошку и обещала сегодня к ужину ее сварить. Пойдемте к нам.
Это было равносильно приглашению в какой-нибудь «Метрополь». И вот я сижу за столом. В большой миске дымится ароматная картошка, приправленная свежим укропом. Открыта банка консервов типа «кильки в томате», большие куски черного хлеба.
— А может и бутылочку достать? — предлагает Василий Яковлевич.
Я чувствую, как по моим щекам текут слезы. Я не выдерживаю и говорю про свой день рождения. Как же меня обласкали эти люди! А на дорогу Вера Ивановна сорвала в своем палисаднике несколько темно-фиолетовых астр. Это же были мои любимые цветы! Еще одно чудо, говорю без преувеличения.
Хочу поспорить с самим Достоевским. Если что-то и сможет спасти мир, то это будет скорее доброта, чем красота. Простите, Федор Михайлович.
Мир, и в самом деле, не без добрых людей.
Добавить комментарий