Я взялась за эту тему, так как мне показалось, что, наконец, для фигуры Дягилева, как и для его современников — творцов Серебряного века, — по слову Пушкина, «настало потомство». Долго, очень долго о нем упоминали вскользь, его не замечали, старательно обходили стороной. Книги о нем выходили в Европе и в Америке, — не в России. Воспоминания русских сотрудников его компании переводились на другие языки — французский, итальянский, английский и издавались везде, кроме России. Вклад его в русскую и мировую культуру, бесценный опыт его работы не был в России достаточно изучен и не стал для ее граждан фактом национального сознания. Чем вызвана такая немилость к Дягилеву на родине? Понятно чем: еще с дореволюционных времен, примерно с 10-х годов 20-го века, жил он за ее пределами. Художественную элиту, группировавшуюся вокруг него, по большей части составляли эмигранты, позднее — беглецы из послереволюционной России. Фактически вся его деятельность протекала по ту сторону железного занавеса и никак не пересекалась с действительностью Страны Советов. В последующие годы — время возвращения потерянной культуры, узнавания старых, но изъятых из обращения имен — до Дягилева как-то не доходила очередь. Ныне, со сменой вех, пора вернуть и эту самобытную фигуру российской культуре. Но не в виде восковой персоны, годной лишь для паноптикума: желательно увидеть его во всей сложности и шокирующей неординарности — волевого, честолюбивого, удивляющего. В предлагаемой статье я не ставила целью охватить все стороны жизни и тем более творчества этой личности. Мне хотелось задержать внимание читателей лишь на некоторых штрихах дягилевской биографии.
Смерть в Венеции
Суеверный и мнительный, Дягилев предсказания гадалки испугался. Его страшили любые перемещения через водное пространство, будь то даже река, что уж говорить об океане! Правда, в Америке он побывал. О 10-дневном морском путешествии «шефа» Сергей Лифарь, не будучи очевидцем, но основываясь на свидетельствах и фотографиях, говорит как о настоящей трагедии — тот сидел на палубе, укутанный, привязанный ремнями, и пил виски все десять дней плаванья.
Странно, но мы не знаем, от какой конкретно болезни умер Дягилев. В книгах о нем я встретила несколько самых разных диагнозов: удар, сменившийся коматозным состоянием, заражение крови, диабет. На теле у него было много гнойных нарывов. Возможно, что современная медицина, исходя из гомосексуальной ориентации Дягилева, предположила бы у него наличие СПИДа. Итальянский доктор, к которому он обратился по приезде в Венецию, нашел у него радикулит. Можно отнести этот диагноз на счет профессионального невежества, но ведь и немцы-врачи в Германии говорили Дягилеву о ревматизме. Все как один, мемуаристы вспоминают Дягилева в конце его «последнего сезона» очень больным и уставшим. Но никто из «вспоминателей», да и сам Дягилев, до последнего дня строивший планы на будущее, даже не думал, что смерть уже стоит у его изголовья.
Последний сезон Русского Балета
Вот отрывки из воспоминаний.
Мария Рамберт, балерина и педагог: «В последний раз я увидела его на вечере в Лондоне… я знала, что к тому времени он был очень болен. Я не знала, был ли то диабет, хотя и помню, что за ланчем у Флорри Сент-Джуст она сказала: «Вы не должны есть этого». Он сказал: «Не имеет значения, не имеет значения». Он не обращал внимания на эту очень опасную болезнь. И я увидела на вечере, что он сильно изменился. Все следы власти покинули его лицо, остались только беспомощность и доброта. И он говорил со мной с такой откровенностью, какой я не знала за ним прежде. Он действительно был добрый и хороший. Я сказала: «Сергей Павлович, вы должны следить за собой. Вы нуждаетесь в длительном отдыхе». Ну, вы знаете, что потом случилось».
Леон Войцеховский, характерный танцовщик: «Моя последняя встреча с ним была по-настоящему трагичной. Это было в Париже после представления. Дягилев пригласил всех, кто танцевал в тот вечер, и было очень весело. Но я заметил, что он много пил. Мы все пили, но было необычно видеть его пьющим в таких количествах… Он ел все то, что никогда не ел, например, блины («blins») со сметаной. Он их никогда не ел. Ему говорили, чтобы он не ел, но он абсолютно ничего не замечал. Он был очень добр к нам в этот вечер, я помню. Мы попрощались с ним, потому что собирались на каникулы. Потом мы были на каникулах на Сент-Максиме и прочитали в газетах, что Дягилев умер в Венеции. Это было ужасно. Мы действительно не могли поверить в то, что он умер».
Танцовщик Антон Долин: «Он был больной человек в течение последнего года своей жизни, увы. Ему было сказано врачами не пить много шампанского, не есть сладкого, у него был диабет, а он не слушал. Он наслаждался хорошей едой. Кто не наслаждается хорошей едой, дайте на того посмотреть! Но если бы он чуть больше уделял себе внимания, возможно, он бы прожил еще несколько лет». Летом 1929 года Долин пригласил Дягилева на «party». Маэстро ответил, что придет, если будет нормально себя чувствовать. Перед приемом Долин решил поменять свое старое плохонькое фортепьяно на великолепного Блюхера. Он знал, что фортепьяно будет первой вещью, на которую даже не вполне здоровый Дягилев обратит внимание. Дягилев пришел, выглядел он больным. Войдя, он взглянул на фортепьяно и сказал: «У тебя хороший вкус — Блюхер прекрасной работы». Долин продолжает: «В Лондоне кончился сезон, все собрались на сцене, и Дягилев пришел со всеми проститься, все пожелали ему хороших каникул. Он нуждался в хорошем лечении. К сожалению, он не лечился, он поехал в Венецию, где и умер, как мы все знаем, 19 августа 1929 года».
Мисия Серт, большой друг и помощница Дягилева: «Сезон «Русского балета» в Лондоне подходил к концу, когда пришла телеграмма от Дягилева. Он просил, чтобы я как можно скорее приехала к нему. Я застала его полумертвым от усталости... При виде бедного Сержа, который, спускаясь по лестнице, опирался на плечо маленького Игоря Маркевича, глубокая тревога охватила меня. Лицо Дягилева искажала боль. Скверный фурункул внизу живота не заживал. Врачи настаивали, чтобы он поехал отдыхать и серьезно лечиться. Но Серж в это время был занят только Маркевичем и решил повезти его в Байрейт послушать «Тристана и Изольду».
Что это за «маленький Игорь Маркевич», ради которого Дягилев готов был жертвовать своим сильно пошатнувшимся здоровьем?
Перед Венецией
Любопытно, что юный Игорь Маркевич, как считают, очень напоминал молодого Мясина, разрыв с которым и уход которого из компании для Дягилева был тяжел.
Ситуация с Игорем, по-видимому, осложнялась тем, что он был чужд гомосексуальных пристрастий. Дягилев, как и герой известного рассказа Томаса Манна, вынужден был любить на расстоянии. Как всегда случалось с Сергеем Павловичем, полюбив, он начинал развивать «объект», образовывать, помогать таланту выйти наружу. В свое время он буквально вынудил Мясина, танцовщика и артиста, стать хореографом. Тот вспоминает, что в очередной раз бродя с Дягилевым по галерее Уффици, они остановились перед «Благовещением» Симона Мартини, и вдруг патрон огорошил его вопросом, сможет ли он поставить балет. Первой реакцией Мясина было — нет, не смогу. Но тут взгляд его упал на картину, где Мария сомневается, верит и не верит в свое предназначение, — что-то в нем перевернулось, и он сказал неожиданно для самого себя: «Я думаю, что смогу поставить не один, а сто балетов для вас». Так началась стремительная карьера Мясина-хореографа. С Маркевичем Дягилев затеял нечто похожее.
Семнадцатилетний Игорь был его последним открытием. Со всем энтузиазмом и страстью, которые вкладывал в такого рода вещи, Серж решил сделать из него знаменитость. Он уже организовал в Лондоне концерт, на котором исполнялся только что законченный концерт для фортепьяно Маркевича. Потом был устроен грандиозный прием в Ковент Гарден, чтобы представить молодого композитора всем влиятельным лицам столицы. Все это имело внушительный успех, и теперь Серж мечтал только о том, чтобы повезти его в Германию. «Тристан» был одним из самых любимых произведений Дягилева, он хотел, чтобы Маркевич услышал его в Байрейте, на священной земле Вагнера. Никакие доводы не могли убедить его отложить это паломничество. Так пишет Мисия Серт, прекрасно разбиравшаяся в психологии Дягилева.
По признанию самого Игоря, Дягилев не просто хотел сделать из него знаменитость, он был тем «агентом-провокатором», который сумел пробудить в юноше творческие силы. Друг Дягилева композитор Витторио Риети помог Игорю с инструментовкой, сам маэстро стал негласным соавтором произведения, подсказывая неопытному сочинителю, где должен вступать оркестр, а где следует играть фортепьяно.
В поездке по Германии, последовавшей за триумфальным выступлением в Лондоне, где Игорь играл свой фортепианный концерт, и громким приемом у королевских особ, Дягилев водил своего юного друга по местам, знакомым ему с юности. «Тристана» слушали они в Театре Принца-Регента, и Игорь заметил, что в антракте Дягилев не смог сдержать рыданий. Сорок лет назад, таким же семнадцатилетним юношей, как его теперешний спутник, слушал он эту оперу со своим кузеном Димой Философовым… Дима был близкий друг, сотрудник, советчик, любимый человек. С ним и с его ближайшими, еще со школы, друзьями — художником Александром Бенуа, музыкантом Вальтером Нувелем, бывший пермский провинциал, быстро завоевавший столицу, затеял свой необыкновенный художественный журнал «Мир искусства». Было это ровно 30 лет назад… Кстати, незадолго до поездки с Маркевичем, в Лондоне, Дягилев виделся с Валей Нувелем, обедал с ним. «Когда же мы теперь увидимся?» — спросил на прощанье Дягилев друга юности. — «Никогда», — шутливо ответил Валя. Шутка шуткой, а прозвучало зловеще.
С Игорем осматривали музеи, слушали оперы Вагнера, потом, в Зальцбурге — «Дон Жуана» Моцарта. Во все время путешествия Дягилев казался веселым и счастливым, а Игорь смеялся порой до колик… Дягилев забыл про болезни, перестал принимать прописанное ему врачом новое чудодейственное лекарство — инсулин.
В венецианском отеле
Дни эти проходили по-разному. Вначале он даже пытался вставать с постели, вечер следующего дня провел на площади Сан Марко. Его сопровождал молодой танцовщик Лифарь, только что с успехом станцевавший в Париже Блудного сына в балете Прокофьева. Но состояние ухудшалось, непонятная хворь одолевала и наводила на печальные мысли. Лежа в постели, он вспоминал, что любил в этой жизни — рассказывал Лифарю о щемящих душу пейзажах Левитана, о 6-й симфонии Чайковского, напевал своим сильным, но неприятным и негибким голосом мелодии из «Тристана».
Да, с голосом ему не повезло, он любил пение — одно время даже мечтал о карьере певца, знал толк в опере. В 1908 году привез в Париж новую постановку «Бориса Годунова» Мусоргского с Шаляпиным в главной роли. Опера вызвала шок у видавших виды парижан. Русская музыка поначалу казалась варварской, неблагозвучной, но дягилевской труппе — блестящему ансамблю певцов, художников, великолепному актеру и певцу Шаляпину, самому Дягилеву, «руководившему игрой актеров и устанавливавшему свет», удалось совершить невозможное — влюбить парижан в произведение русского гения. Мисия Серт — одна из тех, кого постановка «Годунова» действительно потрясла, встретила Дягилева в парижском ресторане «Прюнье», и они проговорили до пяти часов утра. С тех пор ни одно дягилевское начинание не проходило без ее деятельного участия, советов, помощи, в том числе и финансовой.
С «Борисом Годуновым» связывало Дягилева еще одно, более давнее и болезненное для его самолюбия воспоминание. Учась в Петербургской консерватории по классу композиции у самого Римского-Корсакова, он вознамерился написать свою версию оперы на сюжет все той же пушкинской трагедии. Римский, прослушав Сцену у фонтана (партию Самозванца пел сам Сергей), сказал, что из Дягилева композитора не выйдет. Тогда взбешенный ученик, по словам Лифаря, закричал прямо в лицо прославленному мэтру: «Вы увидите, кто из нас будет более знаменит».
О какой славе думал тогда Дягилев? К какой карьере примерялся? На каком поприще замышлял соперничать с самим Римским-Корсаковым? Как вообще можно назвать то занятие, к которому он пришел в конечном итоге и которому отдал двадцать лет жизни? Был он импресарио? Антрепренером? Держателем Русского балета? Что особенно творческого может быть в такого рода деле? Обыкновенная коммерция. Торговля балетным искусством. Вон даже Лифарь пишет: «Дягилев был восхитительный организатор, но, конечно, он не был творцом. Имена творцов были — Фокин, Нижинский, Мясин, Романов, Баланчин и младший, самый маленький из них, был я». Так ли? Не сработал ли в «благодарном» дягилевском ученике «синдром Сальери?» Но к этому вопросу мы еще вернемся, как, сдается мне, возвращался к нему сам Дягилев, лежа в номере венецианского отеля в те одиннадцать отпущенных ему дней жизни.
Добавить комментарий