(Окончание, начало)
lixachev 2 w.jpg
Я думаю, «долгожителю», заслужившему звание академика, Лихачеву не раз приходило в голову, что он живет еще и для того, чтобы рассказать о тех, кто не дожил, не заслужил, не получил. Вот был такой ленинградский хирург Абрамсон, спасший Мите жизнь уже после лагеря. В блокаду этого Абрамсона снарядом разорвало на части. Сдается мне, что не раз и не два рассказчик задавал себе один из вечных вопросов: «За что?» Не беря на себя роль Господа Бога, он по-своему хотел отплатить трагически ушедшим людям — хотя бы простым упоминанием о них в своей книге…
Блокада. Вот мы дошли до части книги, рассказывающей об этом запредельном для человека испытании. И опять перебираю в памяти уже прочитанные вспоминания — Ольги Фрейденберг, «Блокадную книгу» Адамовича и Гранина. Чего мы еще не знали? О чем не читали? Что позволило Дмитрию Сергеевичу сказать: «Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана»? Лихачев говорит нам об «обыкновенном» предательстве. Как иначе можно определить поведение государства и его функционеров, бросивших жителей блокадного города на произвол судьбы? Рассчитывать приходилось только не себя. Дмитрию Сергеевичу повезло с семьей, повезло с женой, которая «спасала в блокаду всю семью». Имя «Зина» появляется на страницах книги внезапно, без всяких предварительных комментариев и разъяснений, сразу становится ясно, что Зина — органическая частица жизни рассказчика, «блокадную» часть книги они пишут вдвоем, дополняя друг друга… Так чего же мы не знали о ленинградской блокаде? Знали ли вы, что, когда немцы готовились к блокаде, власти вели подготовку к сдаче Ленинграда? Что, когда немцы бомбили продовольственные склады, власти отправляли из города эшелоны с продуктами? Что принудительная эвакуация детей из города была так плохо организована, что поезда с несчастными детьми отправлялись прямо навстречу врагу? Лихачевы и их друзья прятали своих детей от эвакуации и тем спасли их. Знали ли вы, что крестьянские семьи, жившие в окрестностях Ленинграда и в начале войны оказавшиеся в городе, с наступлением зимы просто «вымерзли», так же как все те, кто насильственно выселялся властями из своих квартир в другие районы?
Спастись можно было только в своей квартире и только при наличии кое-каких продуктовых запасов. Знали ли вы, что одной из «выгодных» профессий в блокаду стала профессия дворника, забиравшего на «своем участке» продовольственные карточки у умерших и обессиленных? Что самым ходким обменным товаром в блокаду стали модные дамские шмотки, потому что продукты, «еда», были в руках у молоденьких подавальщиц и продавщиц? Что в разгар голода Лихачевы боялись выпускать дочек на улицу? Дмитрий Сергеевич вспоминает об одной знакомой молодой женщине, пропавшей среди бела дня. Она сравнительно хорошо выглядела — случаи каннибальства стали не редкостью…
Жена Лихачева рассказывает, что семья спаслась только благодаря «папе» (записки писались для дочек), который в первые недели, когда еще можно было что-то достать, понял, что будет голод, и настоял, чтобы были сделаны небольшие запасы. Вряд ли бы они пережили блокадную зиму без мешка высушенных черных сухарей, 11 стограммовых бутылочек рыбьего жира, без манной крупы, когда-то использованной для чистки беличьих детских шубок и по случайности не выброшенной. Тут я вспомнила, что читала у Ольги Фрейденберг, что она осталась жива только благодаря больной матери, у которой были сделаны запасы крупы.
Что было самым страшным в блокаду? Лихачев отвечает: потерять работу, ибо, потеряв работу, вы автоматически лишались карточек, что влекло за собой голодную смерть. В Пушкинском Доме, где Дмитрий Сергеевич работал, сотрудников увольняли вплоть до 1943 года. Нет, как ни грустно это признавать, особенно памятуя известное стихотворение Блока, — не был Пушкинский Дом «оазисом добра» ни тогда, ни в послевоенную эпоху позорных «чисток» и «проработок» профессуры. Работали в нем на руководящих постах мошенники и мерзавцы, типа некоего замдиректора по хозяйственной части Канайлова, сумевшего удрать из Ленинграда с чемоданами, набитыми антикварными вещами из «вверенного ему» Пушкинского дома. Воистину по поговорке: что охраняешь, то имеешь. Два последующих «руководителя» отличались тем, что, пользуясь карточками умерших сотрудников, целыми днями ели. Это — о партийных функционерах. Ученые же Пушкинского Дома продолжали работу — мозг при голоде отключается последним — писали книги (в блокаду сам Дмитрий Сергеевич написал книгу об обороне древнерусских городов) и во множестве умирали. «Блокадные» страницы книги Лихачева наполнены описаниями смертей — друзей, родственников, коллег, отца… У Лихачева есть своя «философия» голода.
«…Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса».
Художник Чупятов умер в блокаду от голода, но перед смертью он написал несколько картин, о которых пишет Дмитрий Сергеевич. На одной из них — темный, без единого огня, ленинградский двор-колодец, а над ним, на фоне тоже темного ночного неба, — покров Богоматери. Картина эта, по словам Лихачева, больше отражает душу блокады, чем что-то другое…
Блокада проверяла людей. В семье близкого Лихачеву человека случилось такое: его дочь и жена решили эвакуироваться, отца же, умирающего от дистрофии, они попросту бросили. И таких случаев, как пишет Лихачев, было много: оставляли умирающих родителей, детей (иногда ради спасения других детей).
Детям Лихачевых в блокаду было четыре года. «Утром мы молились. Дети тоже. С детьми мы разучивали стихи. Учили наизусть сон Татьяны, бал у Лариных, учили стихи Плещеева... Ахматовой. Еды они не просили. Только когда садились за стол, ревниво следили, чтобы всем всего было поровну. Садились дети за стол за час, за полтора — как только мама начинала готовить. Я толок в ступке кости. Кости мы варили по многу раз... Дети сами накрывали на стол и молча усаживались... Ни разу они не заплакали, ни разу не попросили еще: ведь все делилось поровну». Думаю, что во многом именно «уклад» помог семье Дмитрия Сергеевича выжить.
На картине Чупятова Дмитрий Сергеевич разглядел изображенный на ризах Богородицы храм Покрова на Нерли. Об обороне древних русских городов писал он в голоде и холоде блокады. Судьба культурных памятников — еще одна больная тема книги.
Дело в том, что после войны все утраты шедевров архитектурного зодчества скопом стали относить на счет фашистских варваров, им, дескать, было не жаль чужих шедевров, вот и разрушали. Лихачев рисует более сложную картину. В Ленинграде все оставшиеся в городе ледоколы и подводные лодки находились «под защитой» окружающих зданий: «Вячеслав Молотов» стоял под защитой Адмиралтейства, ледокол «Ермак» под защитой Эрмитажа… Понятно, что шедевры архитектуры оказывались в этой ситуации «заложниками» благородства фашистов, то есть были под постоянным ударом. Похожая картина наблюдалась в древнем Новгороде. Дмитрий Сергеевич вместе с женой, ожидающей двойню, посетил этот город перед самой войной. Относился он к нему с восторгом и нежностью. Приехав туда по окончании войны, застал страшную картину.
«В Новгород я приехал утром. Поезд остановился в поле. Поле это и был Новгород».
На войне как на войне. И советское, и немецкое командование устраивало в древнерусских храмах наблюдательные пункты — именно поэтому они в такой степени подвергались артиллерийскому обстрелу с обеих сторон. Наш — единственный — снаряд, выпущенный в церковь Спаса-на-Ильине, повредил фрески Феофана Грека. Вот еще один почти кафкианский сюжет. Собирая после войны металлолом, новгородские пионеры выломали из чудом сохранившихся церковных ворот Китовраса. Инженер из Ленинграда подобрал «экспонат» в металлоломе и попросил у директора новгородского музея сделать на него официальный запрос. Но той Китоврас был не нужен. Дело кончилось тем, что «Китовраса скопировали с копии, находившейся в Москве в Историческом музее, и водрузили на место копию с копии…»
Рассказ о Новгороде входит на равных в эту удивительную книгу воспоминаний. Мало того, страницы, повествующие об уничтожении сказочного города в годы войны, предваряются словами: «Сейчас в своих воспоминаниях о Новгороде я дошел до главного…» Главным для рассказчика в данном случае будет не его собственная жизнь и судьба, а потрясшая его картина разрушения Новгорода. Удивителен феномен личности «вспоминателя», нигде не педалирующего ни своих страданий, ни своих успехов. Если вы хотите узнать, как восходил Дмитрий Лихачев к высотам научной славы, как достиг звания академика, стал признанным в мире авторитетом в области древнерусской литературы, вам нужно будет обратиться к другим изданиям. В «Воспоминаниях» вы ничего подобного не найдете.
Один ленинградский знакомый как-то сказал мне, что из Лихачева власти усиленно делали «диссидента». Получается, что достаточно было оставаться честным и порядочным человеком, чтобы тебя начали преследовать как «инакомыслящего». Казалось бы, трудно было придраться к ученому, занимавшемуся древнерусской литературой, не бывшего ни формалистом, ни антипатриотом и ни «безродным космополитом». Но придирались. Уже со времен Соловков было им замечено, что не нравится он лагерному начальству. Не был он «своим» для начальства и в более поздние времена. Да ведь какое начальство! Страшно и обидно за Пушкинский дом, где правили бал вышеупомянутый мошенник Канайлов, некий мерзопакостный Бельчиков, «очищавший Институт от космополитов», и их мелкие многочисленные приспешники и подпевалы из числа сотрудников, сделавшие «проработки» главным орудием в достижении успешной научной карьеры. Об атмосфере, царившей в 50-е годы в Пушкинском Доме можно судить по такому характерному эпизоду, сообщаемому рассказчиком: «…встретив меня в грязной, как обычно, уборной Института на первом этаже, Б.В.Томашевский сказал: «Вот единственное место в Пушкинском Доме, где легко дышится!» Не добавило милости начальства и то, что, Лихачев снабдил материалами о Соловках Солженицына, что не подписал письма против Сахарова… Не дремали и бдительные органы. В 70-80 годы Лихачев прошел и через нападения на лестничной площадке, и через поджог квартиры… Так и хочется воскликнуть вместе с автором «Слова о полку Игореве», изучению которого рассказчик посвятил не один десяток лет: «О Русская земля!»
Дмитрий Лихачев написал честную и беспощадную к нашему времени книгу. Он не утаил правды от современников и потомков. И знаете, что приходит в голову, когда дочитываешь последнюю страницу этой долгой книги? Она — гимн русской интеллигенции. На Западе есть интеллектуалы, интеллигенция — русское национальное богатство. Нещадно истребляемая на протяжении всей российской истории, преследуемая властями, обвиненная в «гнилости» и «бесхребетности», в «космополитизме», в «удалении от народа», а в последнее время — в «подготовке революции», она одна способна сопротивляться духовному насилию и разложению. Кто только и как ее ни клеймил! А она была и остается — совестью и разумом русской земли, ее солью. Такие ее представители, как Дмитрий Сергеевич Лихачев, — тому подтверждение. А Пушкинский Дом… что ж, Пушкинский Дом, благодаря таким, как Лихачев, останется для нас и, надеюсь, для наших потомков «не пустым для сердца звуком».
Добавить комментарий