— Съездил я, наконец, в вашу горячо любимую Прибалтику, — сказал Отахон Латифи с каким-то скучным выражением лица.
— Тебе там не понравилось?
— Не могу так сказать. Много там интересного. Но понимаешь, — смущенно улыбается Отахон, — меня угнетает серый цвет. А там все серое: и море, и дома. Я же восточный человек. Наш цвет знаешь какой? Бирюзы! Есть такой камень, пронзительно-голубой с примесью зелени. Наши зодчие с древних времен любили использовать этот цвет. Ты была в Самарканде? Нет? Вот там ты увидишь бирюзовые купола и все поймешь.
Тогда, во время этого разговора, я всего только раз ездила в Среднюю Азию, в Ташкент, вместе со своим мужем, у которого там жил брат Леня. Наверное, Леня своими рассказами первый заронил в меня "восточный микроб". Случилось именно так, что не яркий, разноплеменный Кавказ пленил меня, а именно эта сухая, солончаковая земля, по которой когда-то шли караваны торговцев знаменитым "шелковым путем".
Наверное, сыграло свою роль и то, что люди здесь, при всей своей национальной особенности, более открыты, чем на Кавказе.
Моя подруга из "Комсомольской правды" как-то вздумала расследовать запутанную жалобу в Сухуми. На нее уже в аэропорту обрушили букеты роз. Журналистку так замотали в банкетах и празднествах, что она даже не смогла встретиться с людьми, приславшими письмо в газету. Так и уехала ни с чем.
В какой-то степени закавказские республики для нас, московских журналистов, оставались за семью печатями. Когда мы приставали с вопросами к собкорам, работавшим там, те пожимали плечами и хитро улыбались — мол, оставьте нам наши дела и проблемы.
— Но ведь Самарканд находится в Узбекистане, в другой республике, — сказала я Отахону.
Он скосил на меня свой блестящий черный глаз, усмехнулся в свои висячие усы:
— Ну, во-первых, когда-то этот город принадлежал таджикам. Тут с нашей географией не все так просто, не знаешь, где кончается одно и начинается другое. Во-вторых, среди моих земляков много сероглазых, курчавых, совсем на меня не похожих людей. Моя мать — узбечка. Так что я объединил в себе два народа, две культуры, если хочешь, две цивилизации. Узбеки — монголоиды, а таджики — арии, фарси, древнейшая нация. Было такое государство — Согдиана. Не слышала? Тебе определенно надо к нам приехать.
Отахон так меня заворожил своими рассказами, что я через полгода после этого разговора засобиралась в Таджикистан.
Отахон Латифи был так экзотичен, так не похож на других наших собкоров, что я должна рассказать, как он появился в "Комсомолке". По почте в редакцию пришел очерк от сотрудника местной таджикской газеты. Назывался он очень занятно — "Босиком по Памиру". Ребята из отдела информации и репортажа, куда направили материал, изрядно позабавились и очень хотели оставить заголовок. Но дежурный редактор зарубил его, что называется, на корню. Не помню сейчас, какое дали название, но очерк всем понравился. Его отметили на летучке. Непосредственно, с легким юмором рассказал автор, как он бродил по горным кишлакам, что видел. А увидел он жизнь простых людей, как она есть, без прикрас. А еще в очерке привлекали яркие картинки горных пейзажей.
Конечно, такому журналисту лежала прямая дорога в "Комсомолку", где печатали свои очерки Василий Песков, Юрий Рост, Ярослав Голованов. Все мы, по мере способностей, старались преодолевать газетные шаблоны тех времен. Латифи оказался нам ко двору.
Помню, как на пороге комнаты, где я обитала в качестве разъездного корреспондента, вырос высокий, худой парень. Гладко зачесанные черные волосы, усы, веселые, с хитринкой глаза.
— Я Отахон Латифи, собкор по Таджикистану, — сказал он.
Я машинально посмотрела на его ноги в коричневых ботинках.
— В Москве я босиком не хожу.
Мы оба рассмеялись и сразу почувствовали приязнь друг к другу. Он стал уважительно, по-восточному называть меня "сестра". Это как-то даже тронуло меня. Позже я называла его братишкой: Отахон лет на десять моложе меня.
Он закончил журфак Ленинградского университета, и годы, проведенные в этом городе, не пропали для него даром. Он был достаточно образованным человеком. Позже я встречала в Средней Азии много интеллигентных людей. Среди них были филологи, историки, ученые-аграрники. Некоторым была свойственна какая-то особая утонченность, которую встретишь только на Востоке. Иные говорили по-русски очень чисто, даже изысканно.
Мой путь пролег в небольшой таджикский город Ура-Тюбе. По заданию редакции нам с Латифи предстояло вместе подготовить довольно дежурный материал, связанный с местным комсомолом. Я могла от задания легко отказаться, но согласилась только из-за Отахона. Уж очень звал он меня в свои родные края.
Был конец марта. В Москве случались еще снежные метели. А тут уже цвел урюк, и большие кряжистые деревья, окутанные розовым пламенем, как бы плыли на фоне и впрямь бирюзового неба. Переливчато и нежно ворковали дикие горлинки. Крепкие, краснощекие ребятишки в ярких тюбетейках гомонили на улице, создавая атмосферу какого-то весеннего праздника.
Мы поспешили быстренько расправиться с редакционной обязаловкой. Теперь можно побродить по городу. Отахон показывал мне какую-то уникальную деревянную мечеть. Мы ходили к мастерам по ганчу — так называется традиционная резьба по камню, любовались их ажурными каменными кружевами.
Потом отправились к старому усто, который лепил глиняные фигурки каких-то причудливых, драконообразных зверушек. Это искусство, как объяснил Отахон, идет из глубины веков, со времен древней Согдианы, а может, еще от зороастрийцев-огнепоклонников.
Отахон рассказывал все это с таким упоением, с такой трепетной любовью к истории, культуре своей Родины.
Старый усто жил бобылем на краю города. Все его маленькое жилище было завалено глиной. И сам он, маленький, иссохшийся, был как бы изваян из сухой глины. Коричневое лицо, коричневые руки, одежда. Оказывается, его расписные поделки попали даже на международную выставку. Вот так.
На прощанье старый усто вздумал угостить пришельцев. У него ничего не оказалось кроме, холодных сваренных вкрутую яиц и черствой лепешки. Отахон делал знаки: мол, нельзя отказаться от угощения, обидишь человека. Между тем, сам он от угощения увильнул, уселся в уголке. По старому восточному обычаю почетному гостю хозяин вкладывает пищу прямо в рот, без всяких там ложек-вилок. И вот, представьте мое состояние, когда старик своими "глиняными" руками начал засовывать в мой рот холодное яйцо. Я давилась, кашляла, просила глоток воды. Отахон тоже давился, только от смеха.
Когда мы вышли на улицу, я стала всерьез выговаривать ему, что он сделал меня жертвой какого-то дурацкого обычая.
— Не обижайся, сестра, — сказал Отахон, — и скажи спасибо, что это было яйцо, а не бараньи мозги или глаза.
Мы зашли в маленькую чайхану, и ароматный зеленый чай привел меня в хорошее настроение. Вот интересно, сколько я не привозила из Средней Азии зеленого чая, в Москве он не был таким вкусным, как здесь. Для меня это осталось такой же тайной, как и удивительные дыни, которые созревают такими сочными и сладкими только на этой иссушенной солнцем земле.
Глиняные фигурки несколько лет стояли у меня на книжной полке, пока не родился и не подрос мой внук. Он любил играть ими, и в конце концов они разбились.
Стиль жизни Отахона Латифи явно отличался от многих наших "нацкорреспондентов". Не было ни пиров с ненужными возлияниями, ни подарков в виде расшитых бисером тюбетеек. Но подарок он мне все же сделал. И какой! Отдал мне прекрасный сюжет для очерка. Отахон и сам мог бы использовать его, но, как радушный хозяин, вручил его мне.
Разрушали в Ура-Тюбе старый дом и в стене обнаружили кожаный мешок с бумагами. Люди отнесли его в городской Совет. Оттуда — в Институт языка и литературы. Оказалось, что в мешке была рукопись на арабском языке. Ее автор, женщина по имени Дильшод, которая жила во второй половине XIX века, рассказала о своей жизни, которая длилась почти сто лет. Литературный дар, незаурядный ум, наблюдательность автора подвигли ученых-литературоведов на продолжение поиска. Должна же была Дильшод оставить после себя что-то еще?
У них уже был опыт в таких поисках. С приходом советской власти арабский язык был запрещен, и некоторые старые люди попрятали на самое дно своих сундуков рукописные книги с прекрасными рисунками-миниатюрами. Много было чего найдено в этих заветных сундуках. Об этом я скажу ниже. А сейчас о Дильшод.
Ее следы разыскивали и в Таджикистане, и в узбекских городах. А ведь это все равно, что искать иголку в стоге сена. Как ни фантастично это звучит, но поиски увенчались успехом! Только об одном этом можно написать детективный роман. Были обнаружены две рукописи Дильшод: "История осады" и "Письмо, отправленное в Ура-Тюбе". А главную ценность представлял сборник стихов. Дильшод была истинной поэтессой.
О чем же поведала она своим потомкам? Сквозь туман времени проступают контуры жизни этой женщины. Девятнадцатый век. В Средней Азии идут кровавые междоусобные войны. Войско всесильного тогда правителя Коканда Умархана вторгается в Ура-Тюбе. Плач детей, которых разлучают с матерями, крики женщин, блеяние овец — все слилось в единый стон поверженного города.
Бабушка юной Дильшод падает бездыханной от удара по голове. Родители ее умерли раньше. И теперь погиб ее единственный родной человек. Шестьсот человек были убиты в тот день и тридцать тысяч взяты в плен. Среди них была и Дильшод.
Много дней продолжался тягостный переход из родного города в Коканд. Людей гнали, как гонят гурты скота, через степи, пустыни, перевалы, не давая как следует передохнуть, обмыть разбитые в кровь ноги. Но вот, наконец, показались минареты Коканда. Что ждет ее в этом чужом городе? Дильшод не могла и предположить, что она проживет тут до конца своих дней.
Пленных рассортировали: кого на черную работу, кого в услужение к баям. Троих, самых красивых девушек отвели в сторону. Их вымыли, одели в хорошую одежду и — в гарем, к самому хану. Умархан пожелал поговорить с новыми наложницами. Очередь дошла до Дильшод. Он понял, что ей знакомо искусство поэзии. Хан и сам писал газели и рубайи. Взял он в руки плод граната и приказал описать его.
— Этот плод, — сказала Дильшод, — темница, а зерна его — заточенные в него девушки. Сок гранатовый — кровь их сердец. Если ты поэт, как же ты можешь быть таким жестоким?
Потемнело от гнева лицо хана, он махнул рукой: в зиндан непокорную таджичку!
Солнца лик закрывает черная чадра.
И потому на земле и на небе царит рабство...
Но ей не пришлось долго томиться в холодной яме. Стражником Дильшод оказался ее земляк из Ура-Тюбе. Он помог ей бежать. Она долго бродила по улицам незнакомого города. Нашелся добрый человек, который отвел ее в дом старой учительницы.
В медресе ходили только мальчики. Но были домашние школы для девочек. В такую школу и попала Дильшод. Старая учительница обогрела ее и сделала своей помощницей.
У нее был сын, уже немолодой человек. Незадолго до смерти она попросила Дильшод стать его женой. И она из чувства благодарности, без любви вышла замуж за сына своей хозяйки.
Эта женщина не знала любви, и может потому стихи ее звучат сурово. И все-таки в них прорывается иногда мятущаяся женская душа.
Пусть как надежда и дружба влюбленных станет жизнь,
Пусть как рука молодого виночерпия, протягивающего бокал, станет жизнь,
Пусть как яркое солнце лучезарной станет жизнь!..
Года через два в Ташкенте, в музее литературы имени Навои мне рассказали, что в шестидесятые годы прошлого века были найдены целые сборники стихов неизвестных дотоле узбекских и таджикских поэтесс. Писали на арабском, на фарси. Хакима, Увайси, Лейла, Анбаротын... В Намангане у одного старика кандидат филологических наук М.Кадырова разыскала рукописное собрание сочинений Надиры, самой одаренной из плеяды открытых имен.
Надира была одной из жен того самого Умархана, который хотел сделать наложницей Дильшод, — как причудливо переплетаются человеческие судьбы. Одна из образованнейших женщин своего времени, Надира строила медресе, собирала вокруг себя ученых, поэтов. Погибла она от рук людей эмира Бухары, который пошел войной на Коканд. Междоусобицы, раздиравшие ханства и эмираты Средней Азии, и привели их в конце концов под крыло Российской империи.
Так что наши представления о "дикой" жизни аборигенов Средней Азии были довольно далеки от действительности. Существовала своя культура и свои устоявшиеся веками традиции. Именно свои. Но если они не похожи на наши, это совсем не значит, что они хуже.
Что мы знали о жизни восточной женщины? Закутанное в уродливую волосяную сетку, забитое существо. А вот, оказывается, среди них были поэты. И не только ханские жены, но и простые девушки, вроде Дильшод, занимались настоящим творчеством.
Национальное высокомерие по отношению к другим народам — какое опасное чувство. Собственно, это питательная среда для фашизма, который бродит сейчас по миру.
Передо мной номер московской "Новой газеты" от 26 января 2ОО9 года. Целая страница страшной хроники. Вот несколько выдержек из них:
"2 декабря на юго-востоке Москвы убит гражданин Азербайджана, которого зарезал неизвестный..." "4 декабря на трассе "Дон" обнаружено тело женщины азиатской внешности с проникающим ножевым ранением в шею..." "5 декабря в городе Видное Московской области совершено нападение на двух граждан Таджикистана. Одному пуля попала в висок, но он сумел убежать. Обезглавленный труп другого был найден в овраге...".
Такие дела творятся в моей родной Москве и ее окрестностях. Раньше, при проклятой советской власти таджики и узбеки ехали учиться в столицу, а теперь они приезжают на самую черную работу, чтобы заработать какие-то деньги для своих бедствующих семей.
Существует фашизм и другого, мусульманского толка. Аль-Каида, талибы, арабские террористы — вот уж действительно, нет мира ни под оливами, ни под пальмами...
А тогда, в те далекие семидесятые побывала я, конечно, и в Самарканде, который с полным правом может считаться одним из чудес света. Однажды, ранней весной я бродила по этому городу одна. В таком месте, мне кажется, необходимо именно одиночество. Впитываешь в себя по капле эту розовую кипень цветущих деревьев, ярость небес, в котором плывут, как миражи в пустыне, бирюзовые купола старых минаретов. Время пощадило Самарканд, а вот прекрасной Бухаре повезло меньше.
Я узнала в Самарканде об удивительной судьбе одного русского человека. Если подняться на холм к обсерватории Улукбека, откуда прекрасно виден весь этот бирюзовый город, то можно увидеть скромную могильную плиту, на которой надпись — "Археолог В.Л.Вяткин. Родился в 1869 г. Умер в 1932 г".
Мне захотелось узнать, почему выпала ему честь быть похороненным на этом знаменитом холме. Оказалось, что именно этот человек разыскал затерянную в столетьях обсерваторию великого астронома Улугбека, раскопал главный ее инструмент — секстант. Произошло это в 1908 году, когда эти земли были уже русскими владениями.
Прибыл однажды сюда из России чиновник-делопроизводитель. Не получи он этого назначения, его имя так и осталось бы неизвестным. Никакого отношения к археологии Вяткин не имел. Переписывал он тихо свои бумаги, и дни его проходили в скучной канцелярии, похожие один на другой. А вокруг жил, шумел удивительной красоты город, и с его стен осыпалась золотая пыль веков. Он не мог не пленить молодого человека.
Все началось с обыкновенного любительства. Старые монеты, обрывки рукописи с витиеватой арабской вязью — эти случайные находки волновали, будили воображение, звали к дальнейшим поискам. Обрывчатые нити повели Вяткина к серьезному делу. Он много слышал, читал об обсерватории Улугбека. Где же она могла быть?
Вяткин начал копаться в городских архивах, изучал планы города. В любую погоду бродил он по окрестностям Самарканда, ковырял землю, что-то записывал, расспрашивал стариков. Сначала с удивлением, потом с доверием относились местные жители к этому странному русскому.
Он был добрым человеком, помогал беднякам, учил детей грамоте. Люди охотно отдавали ему позеленевшие монеты, куски полуистлевших тканей. Впоследствии он написал учебник узбекского языка для русских школ. Вяткин отлично говорил и по-узбекски и на фарси, языке таджиков.
Он пережил тут 17-й год, гражданскую войну, басмачество. Все вокруг кипело, взрывалось, менялось прямо на глазах. А Вяткин продолжал свою работу: писал книги, вел раскопки на Афрасиабе. И все-таки он нашел знаменитую обсерваторию, выполнил дело своей жизни. В своем завещании Василий Лаврентьевич просил похоронить его около обсерватории.
Отсюда, с холма Афрасиаб так хорошо виден город, который стал родным для этого русского человека.
Оккупируют, захватывают земли правители государств, а люди живут по своим человечьим законам. Они влюбляются в чужие города, а потом, вернувшись на Родину, тоскуют о них. Я видела в Египте старых англичан, которые бродили возле пирамид, среди развалин древних городов. На их лицах отражались сильные чувства.
Европейцев называют колонизаторами, но не станем забывать, что именно они обустраивали африканские города, прокладывали дороги, несли туда цивилизацию. После того, как Алжир освободился из-под "ига" Франции, множество его жителей, вместо того, чтобы наслаждаться обретенной свободой у себя на родине, ринулись в Марсель, Париж. Потом потянулись к своим бывшим колонизаторам и другие народы: арабы, индусы, африканские негры. И вот уже Европа превратилась в некий Вавилон. И в связи с этим возникло множество других проблем...
А Средняя Азия долго еще не отпускала меня. Я уже давно работала в "Литературной газете", когда возникло так называемое "хлопковое дело". Первыми его вскрыли два юриста, которых вскоре узнала вся страна, — Гдлян и Иванов.
Я поехала в Ташкент. Много ценной информации дал мне главный прокурор Узбекистана В.Бутурлин. Дело в том, что в республике укоренился многолетний обман. Хлопок — трудная культура, колхозы и совхозы плохо справлялись с его возделыванием, не говоря уж об уборке. Студенты, городские служащие, рабочие заводов — всех "бросали" на хлопок. И все равно планы не выполнялись. Как быть? Пойти по проторенной советской дорожке, то есть ставить в отчетах цифры, не соответствующие действительности.
Приписки к плану стали нормой. В Москву отправлялись победные реляции о рекордных и собранных урожаях. Государство платило за несуществующие сотни тысяч тонн. Образовывались огромные суммы денег, которые оседали в карманах начальников всех рангов.
Интересный был конец моей командировки. Я только вернулась в Москву, как вслед за мной приехали гонцы из Узбекистана и стали напрямую предлагать мне испанские дубленки, золотые украшения и прочий дефицит. Эти люди были крайне удивлены моим решительным отказом. Привыкли к взяточничеству, мздоимству. Особенно все это расцвело в пору правления "добряка" Брежнева. И длилось до самой горбачевской перестройки.
А жизнь в стране круто менялась. Разваливался СССР вместе с "нерушимой" дружбой народов, о которой столько спето песен, написано толстенных романов. Молдавия воевала со своим регионом под названием Приднестровье. Нагорный Карабах, Сумгаит, Тбилиси, Вильнюс. На улицах Москвы появились танки...
Начались кровавые разборки в Таджикистане. Наш Отахон Латифи (после "Комсомолки" он был собкором "Правды" в своей республике) стал одним из демократических лидеров Таджикистана. Увы, победили национал-коммунисты, которые правят там до сей поры. Латифи с группой таджикской интеллигенции пришлось покинуть родные приделы и эмигрировать в Москву.
Я собралась уезжать в Америку, где уже два года жили мои дети. Однажды вечером раздался телефонный звонок, и отдаленно знакомый голос произнес:
— Здравствуй, сестра! Ты еще помнишь Ура-Тюбе?
Господи, да это же наш Отахон! Я не выдержала и расплакалась.
— Слышал, ты уезжаешь очень далеко. Нелегко тебе будет, сестра. По себе знаю. Пусть Бог даст тебе силы...
Спасибо, братишка.
А через год уже здесь, в Америке узнала страшную вещь. Латифи приехал в Душанбе, и пуля политического недруга сразила его наповал. Отахон погиб как человек чести. Так он и жил.
И я подумала о том, что вовсе не имеет значения, к какой нации, к какой религии принадлежит каждый из нас. Если ты честен, если тобой руководит не мелкое национальное тщеславие, не собственная карьера, а уважение к другому миру, другому укладу жизни — значит, ты можешь называться Человеком.
"Ты помнишь Ура-Тюбе?" Навсегда запомнила я этот городок, окутанный розовыми облаками от цветущих урючных деревьев, с журчанием арыков. А небеса там, как голубая пиала, опрокинутая на теплую землю.
Добавить комментарий