Из протокола суда над Бродским (1964). Диалог между судьёй Савельевой и обвинямым Бродским
Судья Савельева: Где вы работали?
Бродский: На производствах, в геологических экспедициях
Савельева: Как Вы долго работали на производствах?
Бродский: Год.
Савельева: В каком качестве?
Бродский: Как фрезеровщик.
Савельева: А какая вообще Ваша профессия?
Бродский: Поэт.
Савельева: А кто установил, что Вы – поэт? Кто Вас зачислил в ряды поэтов?
Бродский: Никто. А кто зачислил меня в ряды людей?
Савельева: А Вы учились этому?
Бродский: Чему?
Савельева: Быть поэтом. Вы не пробовали посещать университет, где дают образ...где учат?
Бродский: Я не думал... Я не думал, что этого можно достичь образованием.
Савельева: А чем же?
Бродский: Я думал, что это... от Бога.
Большое стихотворение, точнее, поэма Иосифа Бродского «Столетняя война» было написано в 1963 году и не публиковалось при жизни Бродского. Оно было напечатано в санкт-петербургском журнале «Звезда» (номер первый за 1999 год).
В предисловии к поэме публикатор Яков Гордин замечает: «Антивоенный пафос «Столетней войны» очевиден и сегодня не понятен». В нашем сегодня и название, и дух поэмы очевидны и понятны.
Сюжет поэмы прост и странен. По ночной и страшной Земле, пустой от людей, - как после взрыва нейтронной бомбы (в 1963 году её ещё не было), скачет гонец с неким письмом от государя. Он ищет и не находит воюющие армии. Письмо – это оповещение о мире. Когда же гонец находит армии, его «Стойте!» никто не хочет слушать. Кровавый остров, «змеиный клуб», «сплетенье лат, мечей, обрубков плоти»... Взаимоуничтожение неизбежно.
Странность же «Столетней войны» - в том, что мирный договор от государя приносит белый ангел. Но это – не небесный ангел, а ангел, пришедший из Преисподней.
... И вот он дёрн пронзил
своим крылом.
Испуганно крылом
взмахнула птица.
Но как столь белый,
что сверкает хром,
Он мог из-под земли
на свет родиться.
Земля черна». – «О нет, она бела,
Белы поля, зимой заёмным светом.
Светла трава. Белы у нас тела.
Белы тела,
хоть кровь красна при этом».
Здесь не место разбирать, что составляет внутреннюю суть «Столетней войны». Преобразованный замысел Данте: только Ад может остановить земную бойню? Кощунство?
Но кончается «Война» мощным, потрясающим накатом общечеловеческого чувства. «Столетнюю войну» Бродский написал в 1963 году – ещё до суда, по решению которого он был выслан на Север как тунеядец (см. отрывок из протокола суда, не нуждающийся в комментариях).
Это был особый период в жизни поэта. Находясь во власти «великого замысла», Бродский, 23-летний, создал «большие вещи» - «Исаак и Авраам», «Большую элегию Джону Донну» и, наконец, «Столетнюю войну». Это – поток плотной поэтической субстанции, саморазворачивающейся и завораживающей.
Вспоминая то время, Бродский как-то сказал: «Я достиг такого состояния, когда стал звучать как телеграфный столб».
Анна Ахматова подарила ему книгу с надписью «Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными». Бродский жил в «преддверии» - и славы, и судебного процесса. «Какую биографию делают нашему Рыжему!» - говорила Ахматова.
Но – самое главное – именно тогда Бродский впитал в себя дух великих английских поэтов XVII века (поэтов-метафизиков), прежде всего, Джона Донна, научившись у него стремительному обобщению и длительному интеллектуальному напряжению. Бродский узнал о Джоне Донне, по-видимому, из романа Хемингуэя «По ком звонит колокол» (1940). Это роман о гражданской войне в Испании напечатали в СССР с большими купюрами в конце 1960-х гг: в Самиздате он ходил без купюр. Именно у Донна Хемингуэй взял строки, которые он сделал эпиграфом к роману:
«Ни один человек не может быть островом, так, чтобы ему хватало самого себя, каждый человек – это кусок материка, часть целого; если даже один ком земли будет смыт в море, Европа станет меньше, так же, как если бы смыт был мыс или поместье твоего друга или твоё собственное; cмерть каждого человека уменьшает меня, ибо я един с человечеством, и потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе».
Два романа Хемингуэя «По ком звонит колокол» и «Острова в океане» выросли из этих строк. И «Столетняя война» - тоже. Отсюда – одинокие «люди-острова» в финале. Но и кровавый остров взаимоистребляющих друг друга людей.
Год спустя, в 1964 году, Бродский был сослан по приговору суда. Потом он вернулся.
Впереди была целая жизнь, и он её прожил. Оказавшись на «том свете» (Новом Свете), – вполне естественный каламбур, он прожил больше, чем жизнь.
Профессорствуя в университетах, он открывал американским «недорослям» двухвековой континент русской поэзии, Державина и Боратынского, поэзию двух своих повивальных бабок – Ахматовой и Цветаевой. Последнюю он боготворил, считая её лучшим поэтом 20-го века.
На Западе он был живым рупором русской поэзии. Стало общепризнанным, что её границы раздвинулись: теперь она лежала между Пушкиным и Бродским.
Блестяще овладев английским языком, он написал много прекрасных стихов, поразив и стилем, и отточенной мыслью. Его сборник эссе «Less than one» (1986) в Англии признали «лучшей прозой на английском языке.
Он попытался войти в английскую поэзию, переводил себя, писал и оригинальные английские стихи, противореча традициям поэзии англосаксов. Здесь он натолкнулся на отношение более чем прохладное, его назвали даже «посредственностью мирового класса». Усвоив мысли обожаемого им У.Х. Одена, он развил целую теорию о первичности языка в поэзии, «поэт – средство существования языка», язык, поэзия – «колоссальный ускоритель сознания, мышления». Это интересно, но спорно. С Бродским спорят и сейчас.
Но самое главное – гонимый на Востоке, на Западе он обрёл заслуженный социальный успех и научился приумножать его. В Росси он – по определению – не умел этого делать.
В 1987 г. он стал Нобелевским лауреатом по литературе – высшее признание мировой известности для поэта. В 1991 г. он был признан американским поэтом-лауреатом и назначен Главным библиотекарем Конгресса, пятым по счёту после Роберта Пенна Уоррена, Ричарда Уилбура, Говарда Немерова и Марка Стрэнда. Именно на этом посту он сделал своё «нескромное предложение» резко увеличить тиражи поэзии, продавая в супермаркетах дешёвые, за два доллара, сборники стихов.
Бродский был дружен со многими выдающимися людьми своего времени – философом Исайей Берлином, поэтами Уистеном Оденом, Шеймусом Хейни, Дереком Уолкоттом, танцором Михаилом Барышниковым, писателем Джоном Ле Карре.
Тот же Ле Карре отмечает: «...Была у Иосифа и другая сторона: он был выдающимся профессионалом. Умел оказывать давление на кого надо, и я уверен, делал это».
Но Бродский ещё и жил, и любил. Он каждый год ездил в Венецию, не «северную», а настоящую. Много путешествовал по Европе, был в Южной Америке, Мексике. В Россию он не вернулся. В Израиле не был ни разу. Наконец, он счастливо женился и у него родилась дочь Анна.
Победитель и чемпион, он знал себе цену и давал это понять другим. Перед ним преклонялись. Возникли легенды о его насмешливой грубости. «Презрительный, высокомерный, строгий»... На приёмах и party он никогда не заговаривал первым, к нему подходили. Ему завидовали и американские литераторы, и русские иммигранты-интеллектуалы, но конфликтовать не решались. Его успех объясняли политической конъюнктурой. Как человек умный, он знал своих недоброжелателей. Со студентами он всегда был предупредителен (профессор!) и давал им много, избыточно много. Он был необыкновенно нежен с немногими из своих прежних русских друзей, с большинством же отношения практически прекратились.
А как же стихи русские, как же русская поэзия?
Он остался великим поэтом, он написал прекрасные стихи – «Рождественскую звезду»,«Осенний крик ястреба», «Назидание», «» Я входил вместо дикого зверя в клетку» и многое другое. Он сохранил свою исключительную, пушкинскую чувствительность к чужим культурным мирам и вообще к Чужому. Античность! Азия! Душа вещи! Он по-прежнему глубоко думал о времени и пространстве, о первичных материях. Его стихи становились всё умнее, всё жёстко-ироничнее, всё более замкнутыми.
Но с ними было всё труднее. Бродский жаловался Кушнеру: «Только в стихах – чернуха. И чем дальше, тем черней». Исчезла открытость чувства, исчезли накат слова и приглашение войти в волшебный мир. И навсегда прописались ощущение бессмысленности жизни и ожидание скорого небытия. «Хотя не имеет смысла, деревья растут...»... «Когда-нибудь всем, что видишь, растопят печь, сделают карандаш или, Бог даст, кровать. Но землю, в которую придётся лечь, тем более одному – можно не целовать» («Новая Англия», 1993).
В некоторых стихах его высокая чувствительность обернулась брезгливой мизантропичностью. Вот - «Представление» (1985-1989), босховско-сюрреалистический раёк на советские темы. Здесь советско-русское предстаёт как «содержанье опрокинутой бутылки». И о Москве: «лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик». Русофобия?
А вот - «На независимость Украины» (1991) с оскорбительной для каждого украинца концовкой о «брехне Тараса» (Тараса Шевченко, конечно). Имперская украинофобия?
Для полноты картины надо вспомнить, что намного раньше Бродский написал «Исаак и Авраам» (1963) с его глубоким проникновением в дух иудаизма и совершенно христианское «Сретенье», посвящённое Анне Ахматовой («Сретенье» выставлено в Интернете на церковном Православном портале «Азбука веры»).
Говорят, что поэт – эхо!
Остаётся только удивляться (восторгаться?) силе и разнообразию этого эха!
А есть ли у эха собственный голос? Мне кажется, он ясно слышен в ранней поэме «Столетняя война». Бродский всех периодов, молодой и зрелый, до отъезда и после, гонимый и обласканный, – всегда против истребления и взаимоистребления людей.
В последних же его стихах чувствуется усталость вообще и усталость обобщать в частности. Некоторое «А!...» Что же произошло? Нарушился сложный баланс счастья и несчастья, баланс необходимый для существования Бродского как поэта. «Только с горем я чувствую солидарность» и «Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора и зелёного лавра»...
В России горя и топора хватало, но хватало и солидарности. В России Бродский был гоним, несчастлив и счастлив – счастьем поэта. В Америке всё изменилось, возник дефицит горя – и солидарности тоже. Бродский перестал быть несчастливым, но и счастья убавилось, баланс нарушился: поэт счастливее не стал. Бродский никогда не любил, когда сравнивали его поздние стихи с ранними. Он никогда не печатал «Столетнюю войну». Эпоха «великого замысла» и «больших вещей» никогда больше не повторилась.
Меня не оставляет вот какая мысль. А что, если бы на том процессе, где Бродского судили как тунеядца и тов. Савельева спрашивала: «А кто это установил, что Вы поэт?», - Бродский взял бы и прочитал заключительные строфы «Столетней войны», которые он уже написал и которые, я надеюсь, будут учить дети в русских школах.
Иосиф Бродский «Столетняя война»
«Всё острова – поля, кусты, холмы,
дома, ручьи, огни, кресты погостов,
их метры, акры, грёзы, сны, умы,
глаза, уста, и сердце – остров, остров.
Материки, атоллы, банки, риф,
бегущий зверь,
летящий вран в просторе...
А всё, что между нами – есть пролив,
тогда пролив, когда (б)
не бездна моря,
Всё острова – что новь,
что сны, что явь.
Всё острова –
и в каждом облик друга.
Но тот, кто к ним решил
пуститься вплавь,
тот должен знать:
нет Норда здесь, нет юга.
Востока нет, заката также нет.
Все страны света –
только остров дальний.
Здесь каждый день
с другого места свет,
как прежний дар,
струит свой луч бескрайний.
Пусть помнит тот:
чем дальше брег родной,
чем больше стран
мелькнёт в упорном взоре,
чем дальше дом, тем ближе край иной,
чем больше островов –
тем больше море.
Одна земля, одна земля всегда
была у нас – и вот её не стало.
Мы острова – вокруг одна вода
И мы, склонясь, глядим в неё устало.
Что ж видим, братья. Кто в воде возник?
Что зрит вода
в упорном нашем взгляде?
Как остров в ней дрожит
наш смутный лик
И ветер гонит тучи в небе сзади»
Добавить комментарий