“Вещь... да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек... Наконец слово для меня найдено... Всякая вещь должна иметь хозяина, я пойду к хозяину...” (А.Н. Островский.“Бесприданница”).
«Есть роли более пьедестальные, но кому-то надо за истопника».
(А.А. Вознесенский «Разговор с эпиграфом»).
Истинная дочь своих родителей - царственная, как Петр I и простая, как ее мать Екатерина I, императрица Елизавета Петровна, воцарившаяся в 1741 году, заявляла: "В моей империи только и есть Великого, что я". В самом деле, не только ростом и статью, но и грандиозными планами она была вся в своего папеньку. Несмотря на приписываемое ей «диванными» историками легкомыслие, была она женщиной весьма практичной и с ранней юности взяла для себя золотое правило: окружать себя людьми простыми, абсолютно во всём ей обязанными, а потому телом и душой беззаветно преданными. Одна беда: она панически боялась ночного нападения и зареклась ложиться спать до рассвета. А все потому, что она и сама некогда совершила дворцовый переворот ночью, а несколько ранее под покровом темноты был арестован и низложен регент империи герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон (1690-1772). Как и все узурпаторы, Елизавета была дамой опасливой (правда, в меньшей степени, чем Екатерина II). Страдая навязчивыми ночными кошмарами, Елизавета часто просыпалась и истошно кричала во сне. Опасаясь заговоров, она каждый раз спала в разных покоях, так что никто заранее не ведал, где же “оне возлягут”. Более того, сия монархиня распорядилась отыскать надежного человека, который бы имел “тончайший сон”. И, по счастью, такого человека-сову отыскали. Секретарь французского посольства Клод Карломан де Рюльер (1735-1791) свидетельствовал, что им был простолюдин, который ежедневно (а точнее, еженощно) проводил время в опочивальне монархини, сторожа ее альков. Речь идет о придворном истопнике Василии Ивановиче Чулкове (1700-1775). Этот, как его называли, “старик” (хотя на самом деле он был старше Елизаветы всего-то на девять лет!) был выбран охранником из-за того, что обладал способностью просыпаться от малейшего шороха. То был один из самых странных персонажей российской истории, о котором даже в наши дни стесняются говорить многие историки. А в тогдашней Европе шептались, что в спальне Елизаветы, в углу, на тюфяке, он дремал даже тогда, когда та принимала очередного фаворита.
Несмотря на не вполне аристократическую фамилию, Чулков плебеем не был. Он происходил из старинного именитого рода, пращуром коего считался некий Ратша, выходец то ли из Германии, то ли из Литвы, поступивший на службу к русским князьям еще в конце XII в. Между прочим, этот самый Ратша был и предком Пушкиных. А его праправнук Григорий получил прозвище Чулок, вот и все его потомки стали именоваться Чулковыми. В родовых дворянских книгах можно встретить указание, что прадед Василия, Иван, жил в Москве и в 1619 году был награжден имением. Другой родич Василия Ивановича, Климент Чулков (ум. 1725), при императоре Петре I был сначала стольником, а затем руководил оружейными заводами в Туле.
О семье самого Василия положительных сведений нет, разве что, похоже, это именно с ним соотносится колкая русская пословица: “Отец твой - Чулок, мать - Тряпица, а сам ты что за птица!”. Известно, однако, что в годину Петра Великого он (равно как и его родитель Иван Чулков) был самым что ни на есть “простым служителем”. У нашего героя было два брата: Степан и Егор, а также сестра Анисия. Исследователь Владимир Сединкин уточнил, что Василий “с 12 лет (!) занимался топкой печей и отопительных котлов во дворце”, что в сочетании с замечательной способностью очень чутко спать помогло ему при Дворе сделать карьеру и Фортуну.
Чрезвычайно рано он обзавелся семьей. И вот по какому случаю. Согласно “Указу о единонаследии” (1714, 1722) в России был принят к руководству запрет на ранние браки : для жениха устанавливалась нижняя граница в 20 лет, а невесты – в 17 лет, тогда как Василий Иванович сочетался браком в 16 лет (!), а его суженая “осупружилась” в 22 года. "До времен Петра,— пояснил правовед профессор Московского университета Владимир Никольский, — у нас не было твердого, положительного определения возраста для вступления в брак. Правда, источники нашего древнего права предполагают для сего различные возрасты, а именно: 12, 13 и 15 (Митрополит Фотий, Эклога); 14 и 12 (Прохироп); 15 и 12 (Стоглав); но лета эти не соблюдались на самом деле: наши предки любили рано женить своих детей и не обращали внимания на возраст, лишь бы представился добрый случай". А дьяк Посольского приказа, беглый Григорий Котошихин (ок.1630-1667), был куда более категоричен: “Несовершеннолетних женихов с возрастными девками отнюдь не венчать; а ежели будут такие браки повенчаны, велено их расторгать”. Впрочем, обряд этот носил скорее рутинный характер: жених добивался согласия родителей, и только потом происходило объяснение с невестой; романтические же отношения между молодыми до брака считались нежелательными. Однако русская молодежь осуждала строгость этих требований, считая это следствием необразованности старшего поколения. Кроме того, дворянские свадьбы сохраняли тогда прочную связь и с русскими народными традициями. Нарушение брачного канона могло произойти и с ведома некоего авторитета из высшего начальства, вплоть до инициативы самого Петра Великого. Ведь избранницей Василия Чулкова стала чуть ли не вековуха Дарья Брюхова (1694-1776). Происходила она, однако, из старинного восходящего к началу XVI века дворянского рода, и вращалась в высших кругах (ее племянник Семен Брюхов, которому достанется впоследствии московский дом покойного Чулкова, был выпускником балетной школы Жана-Батиста Ланде и выступал на придворной сцене при Екатерине II). Дарья была шестью годами старше мужа. И несмотря на все кажущиеся препоны, трудно отыскать в XVIII в. пару столь дружную и гармоничную. Достаточно сказать, что эта пара благополучно дожила чуть ли не до бриллиантовой свадьбы: ведь адамант, как известно, считается самым прочным и одним из самых ценных минералов. Брак их, по тем временам весьма редкий, словно баснословный Феникс, продержался 59 лет и отличался завидной крепостью. За годы, прожитые вместе, наши супруги накопили серьезный материальный и духовный капитал. Чадолюбивые Чулковы воспитали пятерых детей (трех сыновей и двух дочерей).
Добавим к сему, что, как и его царственная хозяйка, Василий был человеком богомольным и свято соблюдал все церковные обряды. Он общался и вел оживленную переписку со многими видными российскими иереями; особенно же сблизился с настоятелем Московского Златоустовского монастыря архимандритом Лаврентием (ум. 1758). Последний был надзирателем за благочинными священниками «Китайского сорока» в Москве, состоял членом следственной комиссии о раскольниках и безжалостно наказывал за крещение “поганым” двуперстием. Известно, что в 1742 г. сей монастырь вместе с Чулковым посетила державная хозяйка Елизавета Петровна и пожаловала 2000 руб. на постройку новой каменной церкви (Этот монастырь – увы! - будет потом полностью уничтожен большевиками. В фондах Сергиево-Посадского музея-заповедника хранится записка старца Лаврентия о посылке в дар иноку Василию серебряной коробочки-мощевика. «Небольшой серебряно-позолоченный футлярчик в виде коробочки» долгое время находился в ризнице Спасской церкви вкупе с сопроводительной “запиской старинного письма”).
Василий и Дарья всю жизнь шли вместе рука об руку и оказались рядом даже за гробовой доской, в той самой фамильной Спасской церкви. Начать с того, что тело самого храмосоздателя погребено на правой стороне, при входе в сию церковь, под столбом. К столбу же прибита медная доска, на коей выгравированы памятные стихи, подводящие итог земному бытию четы Чулковых. Замечательно и то, что оба они ушли из жизни с разницей ровно в год: он почил в Бозе 4 июня 1775 г., она – 4 июня 1776 г. Не знаменательно ли таковое совпадение у супругов, тем более единомышленников? Важно то, что Дарья всегда относилась к своему благоверному с пиететом и в память о дражайшем супруге заказала у доморощенного пиита панегирическую стихотворную эпитафию:
Воззрите, смертные, своими днесь очами,
Загладьте место вы прежалкими слезами!
Бессмертной славы муж повержен здесь лежит,
Молчанья вечного приняв спокойный вид.
Закрыв свое лицо, Отечества любитель,
Императрицы Елизаветы Петровны раб и вернейший служитель,
За многие труды кой назван камергер,
Был аншев-генерал, великий кавалер.
Препровожая жизнь, хранил он добродетель,
Для бедных и сирот усердный благодетель,
Он ближних, как себя, любил и почитал,
С законом Божиим согласно поступал…
Да будем помнить мы, что здесь Василий Иванович лежит Чулков.
В 700 году от матери рожденный,
Восьмнадцатом же служить определенный,
В 1775 год похитил и сразил для всех любезный плод,
Четвертое число июня показал
И по полудни во 2-м часу жизнь его скончал.
Видно, что государственники Чулковы во главу угла всегда ставили интересы державы, материализовавшиеся в культе “божественной монархини”. И почитали себя не только ее вернейшими служителями, но и нижайшими рабами.
Толковый и расторопный, Чулков скоро привлек внимание Елизаветы. Известно, что уже в 1718 году он всячески обихаживал грациозную девятилетнюю цесаревну, старался ей потрафлять. Писательница Елена Арсеньева в повести “Царственная блудница” (2009) повествует: “В ту пору, когда ее чаще звали Елизаветкою, не было у нее друга верней и няньки нежней, чем этот молодой человек, служивший в полунищем дворце истопником… Никто лучше не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (а Елисавета была до них большая охотница) с их вещественным и весьма умелым осуществлением. Поговаривали даже об их кратковременном романе, еще в ее бытность цесаревной». Та же Арсеньева будто бы подсмотрела и в лицах живописала характерную сцену: “- Как же сладко поешь ты, Васенька! – прерывисто вздохнула женщина. – А все одно: страшно мне, маятно! Жарко натоплено, а все дрожь бьет дрожкою. Согрей меня, Васенька. А? - - Воля твоя, - покорно отозвался Васенька, - как велишь, так и сделаю. – Проворно, нога об ногу, он сбросил валенки и мигом взобрался на высокую кровать, очутившись среди такого множества подушек, подушечек, вовсе уж маленьких думочек, что затаившуюся меж ними женщину пришлось искать ощупью. Впрочем, сие дело было для Васеньки привычное, и спустя самое малое время беспорядочная возня на кровати сменилась более размеренными движениями. Шумное дыхание любовников, впрочем, изредка перемежалось еще не утихшими всхлипываниями, как если бы женщина еще не вполне успокоилась и продолжала оплакивать свою долю”. Но как бы там ни было, Чулков не превратился в отчаянного ревнивца, не пользовался альковными секретами, что становились ему ведомы, но навсегда сумел остаться заброшенной царевне верным другом и товарищем. Впрочем, вопрос о возможных ночных амурах наших визави остается открытым, особенно если разглядеть в Чулкове образцового мужа, семьянина, отца семейства. Другое дело, глубокая привязанность между этими двумя, всемерно усливавшаяся со временем. Отмечалось, что успех пришел к Чулкову, “благодаря упорному и усидчивому труду на ниве обеспечения комфорта (хотя слово это суть англицизм и войдет в русский язык только в XIX в.!) императоров и императриц”. И это при том, что современники считали его персоной без особых дарований: не отличался он ни образованностью, ни остроумием, не вышел ни ростом, ни фигурой, и, как изъяснялись тогда, «был слишком прост». Но зато обладал нравом покладистым и спокойным. Портретов Чулкова до нас не дошло. Тем более сомнительны любые “точные” детали его внешности. Так, один современный блогер изобразил его “курносым, рыжим парнем, который... быстро заслужил полное доверие принцессы”. И важно то, что боязливая Елизавета доверяла ему самое дорогое что у неё было,– жизнь.
Немецкий историк Георг фон Гельбиг охарактеризовал Чулкова “низкорослым и безобразным”, что резко выделяло нашего героя среди прочих монарших фаворитов – мускулистых красавцев, богатырей отменной стати. А в сентябре 1731 года цесаревна отдала под его команду свой гардероб, назначив его камердинером. Как отмечает историк Константин Писаренко, “камердинерская должность способствовала росту высочайшего доверия, которое позднее подняло безвестного слугу на недосягаемую высоту”. И хотя, по общему мнению, грамотеем он не был, но зато своей преданностью, немногословностью и ненавязчивостью постепенно заслужил полное доверие императрицы. Его незатейливый, мягкий, “домашний” облик служил ей отдушиной на фоне неискренности и показного блеска придворных. В щегольстве Василий Иванович особо замечен не был, зато отличался необычайной опрятностью, что для такого “простого истопника” с его нехитрым скарбом, вызывало неподдельное удивление. Среди особенностей характера Чулкова придворные мемуаристы отмечали также его немногословность (если не сказать молчаливость), ненавязчивость, прямодушие, умение быть «всегда под рукой», острый слух и бесшумную «кошачью» походку.
Сам неподкупный Александр Герцен говорил о душевной отзывчивости Василия, о его неукротимой потребности творить “добрые дела”. Так, он, к примеру, привел одно “трогательное семейное предание” по отношению к дальней родственнице Мавре Лебедевой (1752-1830), Чулков был ее пестуном и воспитателем. Он ее “вспоил, вскормил, берег и лелеял, оставил ей пример своих добродетелей”. И многие домочадцы не уставали благодарить Провидение, что семье их был ниспослан Чулков, “как будто, для того, чтобы дать защиту круглой сироте”. Да и другие отзывы о нем современников были более чем благоприятны: “Я знавал людей, кои помнили еще царствование Елисаветы Петровны и со слезами умиления вспоминали об нем”.
Вскоре истово преданный Елизавете, Василий Иванович в 1739 году уже де юре становится наново ее придворным истопником. Под его ответственность переходят все печи и камины, а также заготовка дров, чистка дымоходов, разные прочие дела дворцового печного хозяйства Надо иметь в виду, что должность истопничего – царедворца, следившего за чистотой покоев, существовала еще в Московской Руси. В “Лексиконе Российском историческом, географическом, политическом и гражданском” Василия Татищева (составлен в середине века, изд. в 1793 г.) читаем: “Истопник, чин придворный, одни названы комнатной, другие просто, и первые то ж самое, что ныне камер-лакеи… часто от государя к знатным с подачами и приказами посылались; а просто истопники должны были топить покои и внешнее содержать в чистоте”. В другом месте читаем: “Истопник, постоянно пребывавший возле печей, был слишком грязен, чтобы быть допущенным к августейшей руке”.
По словам филолога Александра Осповата, в отечественной культуре XVIII века формируется представление об истопнике как о человеке, “делающем карьеру за счет повседневного контакта с августейшими особами и неразборчивости в средствах; в условиях же женского правления такое возвышение намекало на готовность к услугам специфического интимного рода”. Князь Петр Долгоруков (1816-1868) приводит в пример буффона Алексея Милютина (1673-1755), который, входя в покои Анны Иоанновны, раболепно “простирался на полу и целовал ее ногу, а затем делал то же самое с ногами Бирона”. Впрочем, этот самый Милютин служил придворным истопником еще при царе Иване Алексеевиче и царице Прасковье Федоровне. Характерно, что в “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790) Александр Радищев приводит “послужной список” некоего ловкого ассессора (не Милютина ли?): “Начал службу свою при Дворе истопником, произведен лакеем, камер-лакеем, потом мундшенком; какие достоинства надобны для прехождения сих степеней придворныя службы, мне неизвестно!”. Как и всякий дворцовый служитель, он, входя в комнату, даже если он пришел со стаканом воды, целовал руку императрице, чем, видимо, весьма умасливал Его Величество. Та соизволила изготовить для него достойный дворянский герб: “три серебряные вьюшки, окаймляющие золотой шеврон на голубом поле…». Эти вьюшки суть не что иное, как печные трубы. Потому на гербе Милютиных они помещены в щите на лазоревом поле, а между ними — золотое стропило. Сам щит увенчан дворянским шлемом, лазоревый намет на нем подложен золотом и серебром. Так Милютин получил грамоту на дворянство, а затем ему и его потомству был пожалован титул графа.
В “Капитанской дочке” (1836) А.С. Пушкина была выведена племянница придворного истопника Анна Власьевна: “Разговор [ее] стоил нескольких страниц исторических записок и был драгоценен для потомства”. А в XIV главе дочь капитана Миронова, Марья Ивановна, добравшись до Софии и узнав, что Двор пребывает в Царском Селе, решила остановиться в почтовом дворе. “Жена смотрителя тотчас с ней разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и посвятила ее во все таинства придворной жизни”...
Вот и один третьестепенный поэт, некий В. Гаркуша в “Отрывке из современной повести” (Сын Отечества и Северный архив, 1831, Ч. 141, Т. XIX, № 17) тоже поведал о головокружительной карьере некоего преуспевающего царедворца:
… истопник в чины пробрался,
Жил, нажил дом, а все служил…-
Потом с столицей распрощался,
Дом продал и крестьян купил.
Когда же на российский престол взошла Елизавета Петровна, Чулкову придумали специальную должность, на которую тот заступил в феврале 1742 года, – метер-де-гардероб (гардеробмейстер) с немалым жалованием (788 рублей). Теперь его прямые обязанности состояли как раз в том, что он истово служил императрице, преимущественно, в ее опочивальне, где бережно хранил ее сон.
Кроме того, он выполнял и разовые монаршие поручения. Так, “Ея Императорское Величество соизволила указать из имеющейся в Коллегии Иностранных Дел мягкой рухляди взнесть в комнату Свою один мех лисий душчатой черной, в 700 рублей. И того ж числа вице-канцлер приказал оной мѣх отвезть во дворец… и отдать метр-де-гардеробу Чулкову”.
Если говорить об охранителях царского алькова былых времен, то имеются все резоны обратиться к отечественной историко-культурной традиции. Приходит на ум придворный чин спальника в Русском государстве в XV-XVII вв.. Таковой находился в подчинении у постельничего и дежурил в комнате государя, раздевал и одевал его, сопровождал во время поездок и т.п.. Хотя в отличие от возрастного Чулкова, спальниками становились, как правило, люди молодые, знатного происхождения. Они пользовались особой близостью к государю, именовались комнатными или ближними боярами. Но дадим слово Григорию Котошихину: «Спальники - которые сидят у царя в комнате посуточно... и бывают в том чину многие годы, и с царя одеяние принимают и разувают; а бывают в тех спальниках изо всех боярских и окольничих и думных людей дети, которым царь укажет, а иные в такой чин добиваются и не могут до того придти и, быв в спальниках, бывают пожалованы больших бояр дети в бояре, а иных меньших родов дети в окольничие, кого чем царь пожалует, по своему рассмотрению».
Что же до Франции эпохи “короля солнца” Людовика XIV, то здесь особую роль играл первый камердинер (нечто вроде должности Чулкова при Елизавете). Он участвовал в ритуале вставания монарха с постели: в восемь часов он будил повелителя, спал у подножья его постели и был готов удовлетворить его малейшие желания и потребности. Чтобы сей камердинер не спал, он привязывал себе на запястье ленточку, а другой её конец — к кровати короля. Так монарх мог посреди ночи потянуть за ленту и попросить, например, воды или же ночную вазу.
А в Викторианские времена камердинером (англ. «valet») называли личного слугу, ассистента именитого господина. Тот помогал хозяину одеваться, собирал в путешествия, прислуживал за столом и выполнял множество прочих обязанностей, занимая при этом особое положение и довольно высокий статус. И господин, и его лакей были, что называется, не разлей-вода, и близость эта выражалась как в физическом смысле (имел доступ к комнатам, гардеробу и личным вещам лорда), так и духовном (слуга и его хозяин много времени проводили вместе, привыкая друг к другу). Зачастую иные слуги даже не имели права зайти в комнату хозяина без разрешения и присмотра камердинера. Здесь надо иметь в виду, что российские императрицы, будучи немками по происхождению, привозили камердинеров со своей родины. Как правило, число таких «привозных» слуг было ограниченным, но поскольку все они оставались при дворцах, то со временем в дворцовом штате появилось много слуг с немецкими фамилиями.
Не то натуральный русак Чулков. Как это подобало нашему доморощенному камердинеру, он с детства ухаживал за будущими царями. То был традиционный тип «дядьки» при ребенке, подростке, юноше, а затем и царе. Между царем и камердинером устанавливался особый род «полусемейных» отношений, когда камердинер наедине мог ругнуть или же поворчать на своего высокопоставленного патрона.
О Василии говорили, что много лет он вообще не ложился в постель. Утверждение явно спорное, если принять во внимание его образцовую семейную жизнь. Есть основания думать, что и супруга его Дарья весьма дорожила “верной” службой мужа и относилась к ней с придыханием. Как бесценная реликвия в семье Чулковых десятилетиями хранилась золотая медаль с изображением оскалившего зубы сторожевого пса, загораживающего собой дверь, что знаменовало собой надежную защиту от любых недоброхотов. Поговаривали, что то был подарок самой монархини. Пожалованный со временем в камергеры (1751) за безукоризненное исполнение особо интимных обязанностей стража алькова, он каждый вечер появлялся с матрацем и двумя подушками, чтобы провести ночь на полу у государыни. Легкая дремота на кресле (называемом в просторечии топчаном или же тюфячком) была для него вполне достаточным отдыхом. Так со временем из “друга сердечного” он превратился в столь же верного помощника.
Перед отходом ко сну, обыкновенно в 5.00 часов утра, в спальню Елизаветы Петровны наведывались подруги и ближние статс-дамы, такие, как влиятельная Мавра Шепелева (1708-1759). О ней говорили, что та искательна с вышестоящими, заносчива, груба и надменна с подданными. Согласно отзывам её современников, она «была зла, как диавол, и соответственно корыстна». За натуральное свое уродство она именовалась « ведьмой огурцом», особенно же когда открывала свой «зловонный рот”. А вот кузина монархини, жена канцлера Анна Воронцова (1722-1775), напротив, слыла необыкновенной раскрасавицей. «Графиня прелестна: чем больше её видишь, тем больше любишь», - отозвалась о ней позднее Екатерина II. Однако Воронцова слыла модницей и щеголихой, к тому же любила “закладывать за воротник”. Отличалась она и тем, что выбалтывала петиметрам-иноземцам государственные секреты. Еще одна наперсница – вдова адмирала Ивана Головина Мария (в девичестве Глебова), женщина злобная и корыстолюбивая, к тому же заядлая сплетница. Курьезно то, что она приходилась родной сестрой злосчастного майора Степана Глебова, которому довелось побывать любовником первой жены Петра I Евдокии Лопухиной. Пётр насильно постриг постылую Евдокию в монахини, а охальника Степана посадил на кол в 1718 году и т.д. И все эти окружавшие императрицу бой-бабы ублажали Елизавету тем, что усердно чесали ее августейшие пятки. Была тогда такая профессия на Руси – чесальщица монарших пяток: уж в этом-то деле Ее Величество толк знала. Она настолько любила комфорт (впрочем, этот англицизм станет в популярным позднее, в начале XIX в. ), что за право доставить ей наслаждение придворные отчаянно боролись. Право почесать ноги государыни должно было заслужить – и при Дворе шли нешуточные интриги. Столь высокой чести удостаивались лишь избранные.
Помимо всех этих непременных наперсниц, монархиня распорядилась отлавливать на площадях женщин из простонародья, “не гнусного вида”, языкастых, непременно оригинальной и забавной наружности, а те потом обступали ее ложе. Образовался целый штат записных кумушек-интриганок, сплетен и злословия которых опасались даже самые титулованные особы. “У всех этих женщин была возможность, пересказывая всякие сплетни, оказывать услугу своим друзьям или повредить врагам; из этих сплетен возникали многие состояния и прерывались многие жизни; поэтому этих полуночниц щедро оплачивали самые знатные вельможи”, - откровенничал один мемуарист. Императрица, чтобы дать им свободу говорить между собою, иногда притворялась спящею; но это не укрылось от сметливых баб. Последние подкупали первых, чтобы они, пользуясь мнимым сном императрицы, хвалили или хулили кого им надобно в своих шушуканьях. Эти бессовестные наушницы до того досаждали правдолюбу - “строгому контролеру” Чулкову, что тот обзывал их в сердцах “гнусными тварями” и поносил такими словами, “которые во дворце слышать бы не должно было”, - гнал их вон и “успокаивал рождающиеся подозрения добродушной царицы”. При этом даже со статс-дамами особо не церемонился. Когда же ближе к рассвету те удалялись, уступая место Алексею Разумовскому (1709-1771), Ивану Шувалову (1727-1797) или какому иному елизаветинскому избраннику, Чулков оставался при ней: “Верный слуга, Василий Иванович, должен был также тут находиться и не взирая на разницу лет и звания, являясь опять прежним истопником, смиренно клал на пол тюфячок свой подле кровати императрицы и, как бессменный страж, ложился у ног ее”. И монархиня знала, что перешагнуть порог ее спальни можно было разве только через труп верного друга. Сохранилась легенда тех лет, что Чулков охранял сон государыни с двумя заряженными пистолетами. Просыпался же он от малейшего шороха и караулил императрицу лучше сторожевого пса. Судачили также, что и у Елизаветы Петровны под подушкой тоже имелось два пистолета, а у кровати за балдахином - заряженная английская винтовка и испанская шпага в ножнах; а под окном всегда наготове стояла лошадь, готовая к длительной скачке с препятствиями.
Спальни императрицы во дворце долженствовали были стать одним из самых нарядных парадных помещений. Между окнами помещались зеркала, а на стене с альковом — золоченая резьба. Вся она была выполнена из липы, древесина которой отличалась мягкостью и вязкостью. Резьба струилась золотым потоком по стене, то превращаясь в объемные фигуры, то извиваясь в причудливых завитках, то переходя в почти плоский орнамент. Опочивальня была «убранная оранжевым штофом с серебром». В ней стояла кровать «штофная, голубого французского штофа, ново-сделанная в последнем вкусе».
К тому же Её Величество изволили спать в разных местах, так что никто не знал заранее, где же она возляжет. О размерах кроватей стоит сказать особо. Некоторые из них могли бы вместить 7-8 человек обычного роста! Порожала также и роскошь царских спален. Постельное белье, балдахин над кроватью, шторы, шкафы, кресла – каждый предмет мебели и интерьера представлял собой результат многочасового ручного труда лучших умельцев своего дела. Хлопоты начиналсь уже с утра. Многочисленная прислуга буквально вилась вокруг, помогая одеться, напудриться, умыться, поправить причёску и так далее. Ритуал этот мог длиться несколько часов. Отход ко сну, кстати, был столь же трудоемким: царской особе предстояло умывание, поэтапное освобождение от нарядов. Хотя, в отличии от Франции, при Елизаветинском Дворе отсутствовала специальная должность прогревальщика королевской кровати. Не говоря уже о восходившем еще ко временам Гиппократа, а затем узаконенной в XIX веке японскими самураями (1871) электрогрелке.
День монархини начинался обыкновенно в 12.00 часов пополудни. Тогда Елизавета, “вставая ранее утомленного старика”, будила его, вытаскивая из-под головы подушки или щекоча под мышками, а он, “приподымаясь легонько, потрепывал ее, говоря: “Ох, ты, моя лебедка белая!”. Василия называли подлинным телохранителем дщери Петровой. Он знал все тайны ее частной жизни. А сколько фаворитов промелькнуло перед взором верного Василия Ивановича! Самые приятельские отношения сохранил он с Алексеем Шубиным (1707-1766). Он знал, как истомилась по нему цесаревна, когда того упекли на Камчатку, хотела было даже постричься в монастырь города Александровска, стихи писала пронзительно искренние. И каким же ненужным стал этот самый Шубин, вернувшись из ссылки, когда она, зазноба его, стала самодержавной императрицей! Дала Алексею звание генерал-майора, словно за былую любовь награду! Но Чулков присоветовал тогда Шубину отбыть на Новгородчину, чтобы сердце попусту не рвать в Петербурге. Звали они друг друга между собой “Чулок и Шуба – государыни вещи” и нисколько не омрачали своих отношений ревностью из-за того, кто в разное время был удостоен Елизаветиных милостей. Видел он и внезапно вспыхнувшую звезду – красавца-кадета Никиту Бекетова (1729-1794), видел затем и его стремительный закат. Наблюдал за Фортуной вознесенного на гребень славы малоросса-бандуриста Разумовского. Встречал и скромного и рассудительного Ивана Шувалова, самого, пожалуй, образованного из всех елизаветиных амантов. И вот что примечательно: этот присяжный истопник был так понятлив, излучал столько душевного тепла и стал для Елизаветы столь необходимым и повседневным предметом, что Ее Величество, нимало не конфузясь, у него на глазах могла предаваться страсти с очередным фаворитом, словно Василий Иванович был чем-то неодушевленным, вещью, этаким акссессуаром мебельного гарнитура. Спокойный сон царственной особы, он ведь, знаете ли, дорогого стоит.
Да и сам он был исполнен значимости порученного ему дела и ни малейшего конфуза не чувствовал. Столь безграничная близость к царице принесла Чулкову высокие чины, ордена, звания, поместья. В сентябре 1751 года Василий Иванович, перепрыгнув ранг камер-юнкера, получил камергерский ключ. В 1752 году стал кавалером ордена св. Анны. Эта награда была установлена за подвиги, совершаемые ‘на поприще государственной службы, и в воздаяние трудов, для пользы общественной подъемлемых”. Хотя этот орден относился к числу младших, он, однако же, пользовался высоким признанием. Примечательно, что это был первый орден, к которому был представлен будущий генералиссимус Александр Суворов. Этот же орден именно при Елизавете заслужил и его отец, генерал-поручик Василий Суворов. А в 1789 году им удостоится будущий фельдмаршал Михаил Кутузов. В 1756 году Чулков получил, наконец, третий по значимости в империи орден св. Александра Невского. Его почетный жетон являл собой четырёхконечный прямой крест с расширяющимися концами и характерными двуглавыми орлами, помещёнными между концами креста. А в центре креста располагался круглый медальон с изображением конной фигуры сего святого. Также к знакам ордена относилась серебряная восьмилучевая звезда с патриотическим девизом «ЗА ТРУДЫ И ОТЕЧЕСТВО».
Но стоит ли удивляться, что неболтливый от природы Чулков, хотя и знавший многие приватные секреты императрицы, как бы ненавязчиво, молчком, мало-помалу сделал себе головокружительную карьеру, вплоть до того, что стал основателем собственного дворянского рода. И закончил он службу действительным камергером. Однако высокие чины никогда не были для Чулкова лишь синекурой. Долгое время он исполнял обязанности обер-кригскомиссара в Москве: ведал снабжением войск деньгами, обмундированием, снаряжением, ручным оружием, обозным и лагерным снаряжением, гошпиталями и др. А подчас, как заправский казначей, он заведовал выдачей денег из Кабинета Ее Величества. Начиная же с 1740-х гг. он был тесно связан и с организацией увеселений и театральных представлений при Дворе (имя его с очевидным подобострастием упоминается в письмах корифеев российской словесности, “громкого” Михаила Ломоносова и “нежного” Александра Сумарокова, озабоченных изданиями на казенный кошт своих творений).
Сомнительно, однако, чтобы наш истопник чрезвычайно редко покидал пределы гардеробной комнаты, хотя и был вхож к государыне в любое время, а это, кстати, и определило его огромное влияние при Дворе. Многие вельможи пытались заручиться его поддержкой. Но Чулков никогда не злоупотреблял этим своим особым положением. Многоликий и деятельный, он, по словам графа Федора Головкина, “днем был камергером, Александровским кавалером, а ночью становился “истопником”. Мало того, помимо этих его свойств и особенностей, он соединил в себе ипостась образцового семьянина, рачительного хозяина, крупного помещика и землевладельца России. Елизавета жаловала “верного слугу” прямо-таки по-царски: угодья, поместья, особняки в Московской, Владимирской, Тульской губерниях и т.д. . Так, в 1749 г. монархиня пожалует ему еще одно село Гагино, но уже в Александровском уезде Владимирской губернии. А неподалеку от него расположилась деревня Зезевитово, которой он, среди прочего, был пожалован при своей отставке. Но наиболее впечатляющими были его богатые села и деревни в Крапивенском уезде Тульской губернии: Архангельская, Устье, Малынь, Бегина, Лески, Доробин Колодезь и др. Достаточно сказать, что на его пашнях работали разом 962 крепостных людей. Обзавелся он и знатной недвижимостью в столицах.. В Петербурге владел двумя домами: “стоящим на Неву реку и Немецкую улицу у Мошкова переулка” (Дворцовая набережная, 22) и на Миллионной улице (№ 23/3), “напротив Иберкамфова двора”. Еще один его поместительный каменный двухэтажный дом расположился в Москве, на Новобасманной улице (на месте нынешнего дома № 16); он сгорел во время пожара 1812 года, а в 1815 году был отстроен наново и превратился в красивый особняк с шестикодонным портиком.
А вскоре после кончины своей хозяйки и повелительницы Елизаветы он в марте 1762 года был уволен со службы, получив от императора Петра III сначала звание генерал-лейтенанта, а затем и генерал-аншефа (равносильного действительному тайному советнику II класса) – и это притом, что не принял участия ни в одной военной баталии. Он удалился из столицы в свои палестины, в родовое имение, Гагино Владимирской губернии, где спокойно, в молениях и земных поклонах доживал свой век с любимой супругой. Но вот что интересно: с приходом к власти Екатерины Великой Василий Иванович сразу же ушёл в отставку, и это несмотря на упорные уговоры остаться. Может статься, он почитал из всех одну только российскую императрицу – Великую Елизавету – словом, спать под дверью новой, хотя и куда более просвещенной монархини, он категорически отказался. Однако Чулков, эта “государыни вещь”, все-таки вошел, точнее, ворвался в отечественную историю. Впрочем, “бессмертной славы мужем” его мало кто называл, хотя имя его сопрягается более всего с делами амурными и предметом самым прозаическим – тюфячком у монаршего ложа. Но, как отметил историк, биография фаворитов царствующих особ “не представляет из себя главу любовной хроники; это глава истории России, и с ней следует ознакомиться - хотя бы рискуя натолкнуться на Чулкова... со своими подушками, матрацем и всем остальным”.
Расширенный вариант текста. cм.: Нева, № 12, 2025.
Добавить комментарий