Чуть ли не на любой передаче по телевидению или радио слышишь: «Мы, дети войны». Все дети войны. А объясняется это просто. Уходят и практически ушли участники войны, а мы, вероятно, остались последними, кто их помнит, кому посчастливилось жить рядом с ними. Они уходят. И пока что так распорядилось время, ещё живы мы, дети войны, которые всё помнят. Мы жили свойственной только нам спрессованной во времени жизнью. И если бы я даже захотел выстроить всё пережитое в строгой последовательности, у меня ничего бы и не получилось. Осталось самое главное — это память сердца, и я могу говорить только об отдельных памятных моему сердцу эпизодах. Это как бы отдельные рассказы о том далёком времени. Всему можно найти объяснение. Видно, нам суждено было прожить в один, ничтожный по времени отрезок так много событий, что сейчас иногда теряешься в догадках: а действительно ли это было или мы сами напридумывали это позднее?
Одно из самых тяжёлых воспоминаний — это быстрое продвижение немцев на Кавказ. Прервалась связь с Грозным. Мы некоторое время ходили на Бакинский морской вокзал в надежде, что встретим там среди беженцев наших родных. Как передать вам, что представлял в то время Бакинский порт? Тысячи тел, лежащих на пристани и ближайших улицах, столбы и заборы, с объявлениями с мольбой о поиске родственников и близких людей, грязь, вонь и смрад. Картина удручающая, и найти кого либо в этой толчее - практически невозможно.
Но начать своё повествование о Баку в годы войны, вероятно, надо было с самого главного в нашей детской, да и взрослой жизни. А главным были карточки, которые выдавали двух видов: хлебные и так называемые продуктовые и промтоварные. Каждому была определена своя норма питания. Мы, дети, получали по триста граммов хлеба в день, взрослые (служащие) могли получать по четыреста граммов хлеба, а нефтяники (это не касалось нашей семьи) могли получать аж один килограмм. Сейчас в это трудно поверить, но эта порция была для нас ничтожно мала. Я был в состоянии проглотить свои триста граммов буквально в два укуса. Очень важной задачей было ещё отоварить эти карточки. Люди стояли и ждали, когда подвезут хлеб в магазин, к которому были «прикреплены». Расхватывали хлеб очень быстро, и не дай бог прозевать. Если прозевал — значит, пропал твой паёк. Отец и мама всё время на работе, и отоваривание карточек целиком легло на меня. Да и вся наша дворовая команда занималась тем же. Хлеб был чёрный, липкий, но пахучий и безумно вкусный!
Чтобы как то лучше осветить эту «хлебную» тему, приведу несколько примеров. Ну, во первых, по дороге в школу и из школы я проходил мимо пекарни, где пекли и загружали в тележки хлеб для дальнейшей отправки в магазины. Пекарня располагалась на улице Базарной (Гуси Гаджиева) как раз на том месте, где сейчас находится управление министерства внутренних дел Азербайджана. Запах хлеба стоял потрясающий, пьянящий! И вот я часто застывал в истоме и, как Молла Насреддин, наедался одним запахом. Где то в первый или на второй год войны я совершил подленький поступок, за который мне стыдно и сегодня. Как то я заявил маме, что если бы я получал свой хлеб отдельно, то мне бы хватало и я бы не голодал. Мама тут же сказала мне, что я могу получать свои триста граммов отдельно и самостоятельно распоряжаться ими. Вы представляете себе, что такое триста граммов чёрного горячего и влажного хлеба? Помню, что в первый день моего дурацкого эксперимента я сглотнул свою дневную порцию, даже не дойдя до дома. Через несколько дней мама прекратила мою самостоятельность.
Большим подспорьем было то, что у папы на работе выдавали так называемый бульон. Из мясокомбината привозили в бидонах жидкость, вероятно, оставшуюся после варки в ней каких то продуктов комбината. Эту мутную жидкость с несколькими жировыми звездинками на поверхности разливали в бидончики и доставляли домой. Видимо, поэтому у многих бакинцев на боках их пальто, брюк, юбок были постоянные пятна — следы бульона при перетаскивании его домой в бидончиках. Так как бульон раздавался не в том помещении, где работал папа, а в здании министерства, то за бульоном ходил я. Здесь ещё важно было успеть захватить «верхушку» бидона, где плавало что то наподобие жира. Дома мама заправляла полученную жидкость зеленью и чем то, что могло превратить её в суп.
Я уже говорил, что существовало два вида карточек. И если хлеб можно было получить без особых проблем, были бы карточки, то для отоваривания продуктовых карточек нужно было обладать сумасшедшей энергией и умением быть в нужное время в нужном месте. Эти продуктовые карточки абсолютно не гарантировали получение каких либо продуктов. Наскочил, удалось получить — считай повезло, а нет — так можешь только любоваться на неотоваренные талоны. А какие были очереди, какие шли битвы вокруг магазинов! Если узнавали, что в какое то время в магазин привезут что то, то выстраивалась дикая очередь, шла запись на бумаге, на руке химическим карандашом писали номера, периодически проводили переклички, то и дело возникали крики и шумки, что мужская очередь должна быть отдельно от женской. Ну сами подумайте: нехорошо нашим мужчинам прижиматься в очереди к нашим мусульманским женщинам. Наша детская дворовая команда (я, Мерка, Кюшвар, Севиль, Яшка, Нехат, Ариф, Колька) всегда всё узнавала первой и старалась закрепиться в очереди. Магазин был рядом с нашим домом, и, думаю, что более организованной команды, чем команда нашего двора, просто не существовало. Нужно было только одному вскочить в очередь, тут же рядом встревали все остальные. Затем раздавался вопль: «Привезли!» Что привезли, никого в принципе не интересовало. Это могла быть крупа, макароны (видели бы мои внучки эти макароны из чёрной или кукурузной муки, итальянцы бы просто тронулись умом от их вида), могла быть соль, жидкое мыло из нефтепродуктов (суррогат), какой то жир и т. д, и т. п. Всё было необходимо.
Итак, продукты в магазине, в очереди свалка, все хотят пролезть, но вот в самый критический момент возникает фигура местного милиционера Амбарцума. Судьба подарила нам в годы войны этого легендарного милиционера. Небольшого роста, коренастый, напористый, как танк, он мгновенно вгрызался в самую гущу очереди и начинал мастерски выхватывать и вышвыривать из очереди присосавшихся. Через считаные минуты очередь, удлинившись в несколько раз, выстраивалась в аккуратную цепочку. Затем Амбарцум брал в руки список и, сверяя с номерами на руке, собирал первые десять человек и лично препровождал их к дверям магазина. И так - десяток за десятком - очередь начинала продвигаться к цели. В момент этого триумфа обмануть Амбарцума было практически невозможно. Он даже узнавал тех, кто старался проникнуть в очередь по второму разу, и безжалостно их выдёргивал. И вот наконец очередь доходит до меня, я в десятке Амбарцума, открывается дверь магазина, и я внутри. Сейчас передать это чувство эйфории и победы просто невозможно. Товар в руках, и можно топать домой! Но, мои дорогие, это я рассказал, как бы классический вариант. Но ведь бывали случаи, когда никто не знал, что могут привезти, и доставка продуктов в магазин происходила внезапно. Во дворе временами раздавался дикий вопль, ну, например, Кюшвар: «Лёня! Привезли!» Я молниеносно выскакивал из квартиры. Если бежать вниз с третьего этажа, то не успею. Окажусь в конце очереди. Я рвусь вперёд на крышу второго этажа, прыжок на электростолб, который стоит как раз там, где выстраивается и пухнет на глазах очередь, и я мгновенно сползаю и вклиниваюсь в самую гущу очереди, но в её передней части. А вот уже бегут мои друзья, они уже рядом со мной, и разорвать или разъединить нас просто невозможно. А дальше уже практически повторяется сценарий с Амбарцумом.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне кажется, что очереди были главным в нашем тыловом Баку. Ведь очереди стояли даже за керосином. Выдавали его, правда, без карточек, но это была далеко не свободная продажа. Может быть, более всего мне запомнилась очередь где то в 1944 году. Мама тогда работала в железнодорожной парикмахерской, рядом с вокзалом. Как то она сказала мне, что в ближайший с вокзалом магазин (на том месте сейчас стоит памятник Самеду Вургуну, рядом с Управлением железной дороги) должны привезти кокосовое масло. Второй фронт начал активно работать, и полилась американская помощь. Вы представляете, что такое для одиннадцатилетнего мальчика кокосовое масло? Самоё название! И это после того, как я начитался книг о путешествиях Головнина, Миклухи-¬Маклая и прочей приключенческой литературы. Конечно, я уже плохо спал, положил крест на учёбу в школе и около шести часов утра, затемно, занял очередь. Здесь уже был не наш район, не было никакого Амбарцума, и когда уже совсем стемнело, т. е. простояв в очереди весь световой день, без крошки во рту, я наконец попал в магазин и выбрался наружу, держа в руках всего полкилограммовую баночку с жидким маслом, которое было противно на вкус, и пускать его можно было только в готовку.
А разве можно забыть, как после очередного клича Кюшвар мы бросились на улицу Петра Монтина, а там… Прямо под нашим балконом был склад, и вот при разгрузке уронили бочку с дошабом (тутовый мёд), который разлился чуть ли не на полквартала. Улица была не асфальтированная, а мощёная камнями. Сотни голодных мальчишек и девчонок бросились на эту брусчатку и начали буквально вылизывать этот дошаб. Перепачканные рожи, испорченная одежда, но все счастливы! Такая удача бывала не каждый день. Как вы могли уже обратить внимание, мы, дворовая команда, жили полностью предоставленные самим себе. Никакого контроля. Полная свобода.
Как то Мерка Школьник собрала нас и заговорщически сообщила нам следующее: она точно знает, что ровно в одиннадцать часов мимо наших ворот по улице Базарной проезжает трамвай с тремя открытыми платформами. На платформах лежат мешки с мукой, а сам трамвай следует в пекарню. Муку охраняет всего один часовой с ружьём. Если дружно броситься к платформе и расписать (разрезать) один из мешков, то остальные смогут набрать муку в шапки и наволочки. Сказано — сделано! Ровно в одиннадцать часов утра план Мерки был осуществлён с точностью и чёткостью, которым мог бы позавидовать любой партизанский отряд. Часовой, по-моему, настолько опешил от нашей наглости, что стоял как истукан, а мы через полчаса уже пекли пышки и уписывали их. Был в моей жизни ещё один налёт, вернее, «непреднамеренное соучастие». Как то, когда я шёл в детский сад, чтобы забрать Вову, к табачной фабрике подъехал грузовик с огромными тюками с листовым табаком. Я уже говорил, что детский сад располагался на территории табачной фабрики. Тут к машине бросилась ватага взрослых мужиков. Вмиг были разрезаны верёвки, тюки посыпались на мостовую, какие то тут же мгновенно уволокли по дворам близлежащих домов, а несколько тюков было вскрыто и листовой табак рассыпался по улице. Я мгновенно схватил приличную охапку листьев и сунул себе за ворот. Когда я пришёл домой, то торжественно вручил эти листья отцу. Но когда я рассказал ему историю добычи этого табака, то поднялся дикий вопёж, что я вор, что я бандит и грабитель, что я плохо кончу, что тюрьма по мне плачет… Однако через час отец сидел за столом и сапожным ножом аккуратно нарезал эти листья. Слава богу, пронесло!
Я всё описываю продуктовые битвы того времени, и, вероятно, может создаться впечатление, что учёбы у меня в то время просто не существовало. Нет, она была. Была строгая Нина Филаретовна, которая всячески старалась что то вдолбить в наши головы. Но вот как я сейчас ни стараюсь вспомнить что то интересное из школьной жизни в период с 1941 го по 1943 годы — ничего не могу. Всё лезет в голову что то околошкольное. Всё та же Мерка как то в 1941 м или 1942 году разговорилась со мой:
— Лёня, сколько у тебя ежедневно уроков?
— Четыре.
— А сколько времени идёт один урок?
— Сорок пять минут.
— Правильно. Ты знаешь, мимо нашего дома проходит трамвай № 3, и он делает один круг по городу ровно за сорок пять минут. Если купить один билет за три копейки, то за четыре круга можно проездить все твои четыре урока.
На языке нашего времени такое времяпрепровождение называлось «шаталом». «Пойти на шатал». Так вот, на следующий день я с Меркой совершил свой первый в жизни шатал, а через несколько дней ко мне примкнул и Лёня Лазарев. Как то Лёня Лазарев предложил даже провести очередной шатал с пользой. Он узнал, что в районе мельницы можно собрать немного пшеницы, которая просыпается из мешков при разгрузке. На следующий день мы устроили шатал и на трамвае прибыли в район мельницы. Мельница под охраной, но на путях, действительно, между рельсами можно наскрести крохи пшеничных зёрен вперемешку с землёй и песком. После продолжительной и нудной работы нам удалось наскрести по жмене пшеницы, а после продувки её и освобождения от земли и песка пшеница была торжественно слопана, прямо в сыром виде.
Как то мама поздно вечером пришла с работы, а я сижу с Вовой вдвоём при керосиновой лампе. Вова ревёт, я тоже хлюпаю носом, и в один голос ноем: «Мы хотим кушать». Мама села какая то опустошённая, обессиленная и загробным голосом сказала нам, протянув обе руки: — Ну ешьте мои руки! В таком состоянии я видел в те годы маму всего несколько раз. Обычно она была собрана и знала, что надо делать.
Второй случай был связан с тем, что у меня вырвали из рук хлебные карточки. Негодяев, которые выхватывали что то у прохожих, называли бадальщиками. Мы лишились всех хлебных карточек в самом начале месяца, и это не поддавалось восстановлению. Это была катастрофа. Как мама вечером плакала, узнав об этом!
Ну а третий раз с ней была буквально истерика, когда вечером я ей показал напечатанную на первой странице газеты «Правда», буквально на всю страницу, портрет девушки с петлёй на шее и крупный заголовок «Кто Вы, Таня?». Тогда ещё не знали, что это посмертный портрет Зои Космодемьянской. Об этом узнали несколько позже. Портрет был действительно жуткий. А так, мама была всегда в мобилизационном состоянии. Чтобы прокормить нас, выдумывала буквально чёрт знает что. Отец Кюшвар привёз как то из Шеки мешок прелого проса и стал продавать его во дворе по дешёвке. Мама купила несколько килограммов и стала варить. Каша оказалась ужасно горькой. Есть её было просто невозможно, и мама начала химичить: что то отмачивать, что то добавлять, что то процеживать и затем просушивать. В результате всё просо оказалось у нас в желудках.
Очень тревожная обстановка была в Баку, когда немцы дошли до Северного Кавказа. Мы уже знали, какая судьба ждёт евреев в случае оккупации. Но мы никогда не паниковали. На Баку была пара налётов. Это просто немецкие самолёты-разведчики проскочили к городу. Началась дикая стрельба, и скоро они были сбиты. А мы, мальчишки, несмотря на объявленную тревогу, бросились на улицу подбирать осколки. На зависть всем нам с Артуром удалось подобрать огромный осколок от снаряда. Подбитый самолёт был выставлен на обозрение в саду, где позднее, после войны, установили памятник Низами. Как нам хотелось быть в курсе всех событий на фронте! С раннего детства мы привыкли слушать радио. Радио-тарелки практически никогда не выключались. Помимо этого, я аккуратно вёл альбом, куда вклеивал интересные сообщения, приказы Сталина, карты с обозначением линии фронта. К сожалению, уже гораздо позже один парень взял у меня этот альбом просмотреть, а затем заявил, что альбом украли.
ПОБЕГ НА ФРОНТ
Конечно, мы очень внимательно следили за положением на фронте. Думаю, что не хуже взрослых мы были в курсе всех знаменательных событий, сражений и военных подвигов. Фамилии героев войны не сходили с наших уст. Этому способствовала мощная пропагандистская машина, направленная даже специально на детей. Страна воспитывала из нас будущих героев! А будущие герои, развесив уши, слушали о подвиге героя и танкового гения, нашего земляка Ази Асланова, о подвиге Гастелло (если память мне не изменяет, он окончил Бакинский аэроклуб). Даже на пригласительных билетах на детскую новогоднюю ёлку на верхней обложке было крупно напечатано: «Будь таким, как Исрафил Мамедов, Защищая Родину свою!»
Если к газетам и никогда не выключающемуся репродуктору (радио) добавить такие фильмы, как «Она защищает Родину», «Два бойца», «Жди меня», то легко догадаться, что патриотический душок был у нас на должной высоте. Плюс к этому в нашей мальчишечьей среде были очень распространены рассказы о «сыновьях полков», которые наравне со взрослыми мужественно сражались на фронте. Само собой, у меня возник план побега на фронт. После переговоров с друзьями мою идею побега на фронт разделил только один Лёня Лазарев. И началась подготовка к побегу.
Конечно, в наших детских головах возникла мысль, что нужно обзавестись оружием: ведь после побега, по нашему мнению, мы в любой момент могли вступить в схватку с немцами. Для начала был организован шатал и мы с Лёней отправились на трамвае в Белый город на свалку военных трофеев. Целый день мы лазили по искорёженным танкам, орудиям, разбитым самолётам и прочей военной технике. Всё это свозилось в Баку для дальнейшей переплавки. И наконец, наш поиск увенчался успехом: в одном из танков мы нашли пистолет, вернее пол пистолета, так как затвор в нём отсутствовал. Через день оружие было отдраено до зеркального блеска, имеющееся отверстие сзади ствола было забито свинцовой пробкой, а сбоку было организовано отверстие для «запала» пороха. Подобного знания мы набрались из приключенческих романов и решили, что наша пищаль будет вполне способна защитить нас от врага.
Затем мы отправились на Кубинку. Кубинка — это был целый мир, особенное вкрапление в городскую среду. На Кубинке торговали всем. Бакинцы, нуждающиеся в деньгах, тащили на Кубинку свои вещи, утварь, ценности семьи в надежде их продать, чтобы обеспечить себе возможность купить необходимые продукты питания. Так, в своё время Кубинка поглотила мой трёхколёсный велосипед, патефон с пластинками (патефон, когда то папа сделал сам из каких то сборных частей), многие предметы кухонной утвари, бельё и многое-¬многое другое. А купить на Кубинке можно было всё. Нужно было только знать, где что продают. Ну а уж мы то знали великолепно все закоулки Кубинки. Через какое то время мы приобрели порох и дробь и началась подготовка к испытаниям нашего оружия.
Во дворе дома, где жил Лёня, мы туго набили в ствол пистолета порох, предварительно высунув в боковое отверстие фитиль, затем ввели пыж (просто кусочек круглого картона), затем пару сантиметров дроби и сверху опять пыж. Я взял пистолет и вытянул правую руку. Лёня поджог фитиль, и через какое то время прогремел выстрел. Это было просто счастье, что пистолет я держал справа от своей головы. Пистолет оказался двухствольный: дробь пролетела к противоположной от меня стене, а свинцовая конструкция, которую мы соорудили, просвистела в сантиметре от моей головы. Выскочили взрослые дворовые ребята, наорали на нас и отобрали наше оружие.
Подготавливаясь к своему побегу, мы реквизировали два ножа из сапожного набора инструментов моего отца. Собрав пожитки и оставив прощальные письма к родителям, мы попросили Рому и Зусика передать письма по назначению. Сами же отправились на железнодорожный вокзал. Проникнув без билетов на перрон, мы сели, проскочив мимо проводника, решив, что доедем до ближайшего леса, а там лесами выйдем или к линии фронта, или найдём партизанский отряд. Поезд был так называемый «местный» и шёл до станции Хачмас. Только обосновались у окна, как увидели, что по перрону, выкатив глаза от страха, мечутся наши мамы, а с ними несколько милиционеров. Тут Лёня стал дёргаться так, что позднее его судороги напомнили мне артиста Вицина в сцене кинофильма «Кавказская пленница», когда его за руки держат Моргунов и Никулин на шоссейной дороге. Короче, Лёня не выдержал и выскочил из вагона, а через пару минут и меня вытащили. Под конвоем мы были препровождены в отделение железнодорожной милиции. Нас засунули каждого в тёмные камеры-¬шкафы, где можно было только стоять. Затем был допрос и составление протокола. Наши патриотические доводы не были восприняты и одобрены. Мамы же наши были просто убиты нашим поступком. Интересно, что в последующие годы они и словом не обмолвились о нашей дурацкой выходке. Но в школу и в свой класс мы вернулись героями.
КОНЕЦ ВОЙНЫ
Вторая половина 1944 года и начало 1945 года принесли с собой надежду на скорое окончание войны. В воздухе запахло победой. Стали появляться сообщения о победном шествии наших войск. Освобождение каждого города вызывало восторг у населения. А тут ещё каждое подобное событие стало сопровождаться салютами. Как мы упивались голосом Левитана, когда он, чеканя слова, сообщал, что за освобождение города … от немецко-фашистских захватчиков надо произвести артиллерийский салют в столице нашей Родины городе Москве, в столицах союзных республик и в городах--героях из двухсот двадцати четырёх орудий. А число выстрелов обычно было двадцать четыре. Какой это был праздник для всех нас! К этому времени уже открыли наш знаменитый бульвар (сначала до здания Кукольного театра, а затем весь, до Азнефти). Вот и бегали мы к каждому салюту на бульвар. Обычно на бульваре набивалась масса бакинцев. Но это никого не смущало, все были счастливы. Стали появляться и американские продукты: яичный порошок, свиная тушёнка, маргарин и даже плиточный шоколад. Всё это, если повезёт, можно было получить по карточкам в тех же очередях. Как наша дворовая команда билась в очередях! Как мы были счастливы, если нам что либо удавалось достать из этих американских продуктов! Эта помощь была абсолютно своевременна, и я себе не представляю, что было бы с нами, если бы не эта помощь из далёкой Америки.
Помню, как, сидя на площадке и разомлев от солнца, я, Кюшвар и Яшка Гендлер мечтали о конце войны. А я ещё рассказывал им подслушанный у взрослых модный анекдот: «— Абрам, что бы ты сделал, если бы поймали Гитлера? — Я бы нагрел на огне до красна один конец лома, а холодный бы засунул в жопу Гитлеру. — Но почему холодным концом? — Чтобы никто не выдернул».
Потрясающим для нас событием было, когда в отпуск с фронта приехал наш сосед по третьему этажу лётчик Вася Чуркин. Он был в настоящей парадной лётной форме и весь увешанный орденами и медалями. Он был красив как бог! А как мы упивались его рассказами! Ведь это была первая живая весточка с фронта. Приблизительно в это время к нам заявился прибывший в отпуск с фронта папин друг Володя Кащенко. Он был в военной форме и казался каким то богатырём. Внешне он был очень похож на папу, только гораздо крупнее. Друзья его так и называли: «Рофин футляр». Родителей очень обрадовало, когда неожиданно к нам нагрянул папин брат — дядя Кима. Он всю войну воевал в сапёрных войсках. Из его рассказов я хорошо запомнил историю о том, как он оказался в штрафном батальоне. У него произошла какая то стычка со старшим по званию офицером, и его направили в штрафбат. Причём он должен был участвовать в освобождении его же родного города Краснодара. Дядя Кима рассказывал, как их бросили буквально под пулемётный шквал, который с крыш домов косил всех подряд. Видно, это был настолько тяжёлый бой, что после него дядю Киму освободили от штрафбата.
Жизнь неслась со скоростью локомотива. Году в 1944 м на нас навалилась целая лавина трофейных и американских фильмов. Если советские фильмы появлялись крайне редко, даже смена на экранах старых отечественных лент проводилась один раз в месяц, то трофейные ленты стали появляться на наших экранах не реже одного раза в неделю. А какие это были ленты, какой перечень новых имён, звёзд мирового экрана! Моя память хранит воспоминание об американском фильме «Песня о России». Он появился на экране в конце войны и рассказывал о жизни в СССР до войны, начале войны и её окончании. На экране мелькали даже члены нашего правительства в исполнении американских актёров. Было смешно видеть забавные рожи наших вождей: Сталина, Ворошилова, Калинина с козлиной бородой. Было очень интересно смотреть, как американцы демонстрировали сцены суда над троцкистами. В эти минуты в зале стояла гробовая тишина. Но вершиной фильма было повествование об окончании войны: восходит солнце, и навстречу его лучам идут представители всех народов мира, звучит музыка и песня «Полюшко-поле, полюшко, широко поле…» И это происходило на экране, когда до окончания войны было ещё далеко. В эти минуты практически все женщины в зале плакали. Уже в Америке я узнал, что исполнителем и режиссёром фильма был великий американский и русский актёр Михаил Чехов. О трофейных фильмах я могу говорить до бесконечности.
А дыхание скорого окончания войны ощущалось всё сильнее и сильнее. Это сказывалось абсолютно во всём. В 1945 году неожиданно был обнародован Указ о разрешении населению пользоваться радиоприёмниками. Дело в том, что с первых же дней войны всё население Союза заставили сдать радиоприёмники в спецпункты. Прослушивание приёмников приравнивалось к шпионской деятельности. Мы должны были знать только одну правду, и она вещала нам голосом Левитана из чёрных тарелок-репродукторов. Я знал только одного человека, который не сдал приёмник и всю войну слушал «вражеские голоса». Это был мой дядя Шура в Тбилиси. Итак, приёмники стали возвращать, и у нас на третьем этаже появилось такое чудо в единственном экземпляре, в квартире Маечки Резник. Разрешили снять «затемнение» с окон. Улицы осветились, и город как то ожил.
Под Новый год, т. е. в конце декабря 1944 года, на экраны города Баку вышел новый советский фильм Пырьева «В шесть часов вечера после войны». Ещё шла война, ещё Берлин был в руках у немцев, а здесь фильм о том, что будет после войны. Город как будто озверел. Кассы кинотеатра «Художественный» («Низами») штурмовали толпы спекулянтов. Мама попросила меня достать билеты. Я бросился в атаку, и одному богу известно, как мне удалось пробиться и получить билеты на последний десятичасовой сеанс. С каким волнением мы все смотрели этот довольно бездарный фильм. Но это был фильм о войне, которую мы почти прожили, осталось совсем немного, а там победа и будет какая то новая красивая жизнь. Мама сидела и плакала. Мы выжили!
Все, весь город, были в томительном ожидании окончания войны. Мы, мальчишки и девчонки, следили за каждой сводкой Совинформбюро. Как мы мечтали, чтобы поймали всю гитлеровскую свору, чтобы схватили Гитлера! Где то в середине апреля 1945 года пронёсся слух, что война окончилась. В нашем доме творилось что то невообразимое. Но… это оказалось только слухом. И опять потянулись дни ожидания. 1 мая 1945 года — новое потрясающее известие: наши войска взяли столицу фашистской Германии город Берлин. Что творилось в доме, как мы, детвора, бесновались! А вечером был дан грандиозный салют в честь взятия Берлина. Мы все, стоя на крыше, любовались этим потрясающим по красоте салютом. Такое зрелище никогда больше не повторялось. По кольцу вокруг города включили одновременно сотни, а может быть, и тысячи прожекторов, и все мощные лучи сошлись в одной точке по центру города. Образовался гигантский световой купол, и начался гром салюта и фейерверк. 8 мая мы, как обычно, легли спать - и вдруг среди ночи страшный стук в дверь буквально подбросил нас на кроватях. И истошные крики:
— Вставайте! Вставайте! Война кончилась!
Как ошпаренные, мы все бросились на площадку. Весь наш огромный пятидесятиквартирный дом был на ногах. Все обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Я бросился домой, схватил пионерский галстук, прибил его к длинной круглой палке и мгновенно водрузил свой стяг на крышу нашего дома. Кругом ещё не было ни одного флага, и я потом страшно гордился, говоря всем, что мой был первый. Ужасно было, когда среди всеобщего ликования на весь этаж раздались плач и завывание из квартиры Шварцев. Это, надрываясь, плакала мама нашего погибшего, или, вернее, пропавшего без вести соседа, Борьки Шварца — Бульданоса Потёмкина. Все женщины бросились успокаивать маму Бори.
Вдруг кто то спросил, а было ли официальное сообщение по радио, и кто первый услыхал о победе? Найти первоисточник радостной вести в этом крике было невозможно, и мы все бросились к квартире Резников, единственной семье, где был приёмник. Толпа сгрудилась у приёмника, шёл поиск по всем волнам, по всем станциям мира. По всему движению стрелки приёмника неслась бравурная музыка, песни, возбуждённые голоса что то вещали на непонятных языках. А в это время во дворе отец Ляли, Эдика и Робика, наших друзей с первого этажа, соорудил столы, и жильцы дома тащили, кто что мог. Начиналось хоть и бедное, но всё же застолье. И вновь крики — известие об окончании войны подтвердилось!
Мы, все дворовые мальчишки и девчонки, высыпали на улицу и понеслись по ней. Многие забегали по дороге к своим родственникам, чтобы сообщить радостную весть. А ещё через пару часов я с папой шагали на Главпочтамт, чтобы послать поздравительные телеграммы в Грозный и Тбилиси. Вечером был дан самый долгожданный в нашей жизни салют и вновь всеобщее ликование. На бульваре буквально нельзя было протолкнуться.
Мы все прожили страшные и тяжёлые годы. Конечно, будучи детьми, мы в свои ранние годы были взрослее, проворнее и более приспособленными к тяжёлой жизни, чем дети нашего возраста, которые меня окружают сейчас. Но мы были и счастливыми людьми, так как на нашу долю выпало увидать, прочувствовать и пропустить через себя такой праздник, такое ликование, какое уже никогда не повторилось в нашей жизни.
Отрывки из воспоминаний Леонида Алавердова «По волнам моей памяти» подготовила Лиана Алавердова
Добавить комментарий