Из Альманаха ЧАЙКА №4 за 2016 год
Толику и Карену, друзьям моего очень давнего детства, вечно голодной «мелкой» шпане московской Петровки военных лет, посвящаются эти воспоминания. Каждый раз, встречаясь намного реже, чем хотелось бы, мы вспоминали те четыре с половиной года, по-мальчишески перебивая друг друга:
- А помнишь?
О чём говорили, что вспоминали Толик, Карен и я во время наших нечастых, но жданных встреч, шло в общий котёл, ложилось в нашу общую память, которая и сделала возможной эту повесть о нашей жизни в жестокое время Великой войны.
Повесть не гладкую, не системную, похожую на лоскутное одеяло, но, по крайней мере, честную.
И я прошу всех, кто её читает - считать соавторами и Толика, и Карена.
* * *
Кто помнит теперь ТУ войну?
Вторую мировую и Великую Отечественную?
Войну, а не то, что о ней наворочено?
Сколько ещё осталось тех, кому повезло, кто вернулся в 45-м, кому теперь за девяносто? Даже нас, уроженцев ранних тридцатых, уже очень, очень немного. Мы, Толик, Карен и я, не были участниками или свидетелями фронтовых сражений.
Но мы были участниками и свидетелями сражений в тылу - тоже ежедневных и тоже жестоких.
Сражений с усталостью и голодом, с ложью и несправедливостью, с предательством и обречённостью. Мы не считали наше детство ни украденным у нас войной, ни потерянным.
Не думали, что оно могло быть другим. Мы принимали его как данность, таким, каким оно пришло. И каким оно не мыслится сегодня.
* * *
Война пройдёт и, десятилетия спустя, доктор очень серьёзных наук Карен Аганбекян позвонит мне из Туапсе.
Попросит заглянуть в его холостяцкую однушку на Кутузовском проспекте, куда он переехал из трехкомнатного рая на Ленинском, где остались бывшие и очень кратковременные жена и тесть.
Заглянуть и проверить, не пришёл ли, наконец, номер журнала Королевского общества - Британской Академии наук - с его, Карена, статьёй о чём-то мне совсем непонятном.
Я загляну.
Сразу за дверью, на полу, увижу гору газет, журналов и конвертов, просунутых через прорезь для почты, которую Карен сделал сам под размер привезенной из Лондона золотистой рамки со словом "MAIL" на откидной пластине, прикрывающей прорезь.
Карен не опасался воров. Во-первых, его научные книги и журналы на английском, сделанный ещё до космической эры харьковский велосипед "Спутник", хрипатая рижская магнитола и холодильник с сакрально привлекательным названием "Свияга" не имели никакой быстроликвидационной стоимости.
А во-вторых, в его "режимном" доме жили только лучшие из лучших советских граждан: военные - чином не ниже генерал-майора, писатели - приятели Шолохова и враги Пастернака, ученые - со степенями не ниже докторской. А также те, за кем по утрам приезжали "Волги" с номерами серий ММА и ММБ.
И очень ответственные члены структуры, которая называлась "наш рулевой". И потому - в каждом подъезде сидели проверенные и доверенные вахтёрши, привычно продолжавшие бдить в круглосуточной, душной полутьме. За спасительную добавку к пенсии.
Журнала Королевского общества на полу не окажется.
Вместо него, вперемежку с другой почтой, будут лежать пустые коробки от сигарет, конфетные обёртки и огрызки яблок - приношения номенклатурных соседей и их домочадцев, которые, в соответствии с идеалами коммунизма, делились избытками своего благосостояния с согражданами.
Особенно в этих сограждан отсутствие.
Я выброшу мусор, сложу конверты, газеты и журналы в стоящую у двери сумку с надписью ”British Airways” и позвоню Карену.
Скажу, что снова проверю почту примерно через неделю.
Но - через неделю почта будет уже не нужна.
В коротких южных сумерках, гружёный щебнем самосвал врежется в докторскую "копейку" и сбросит её с обрыва над морем. Вместе с водителем.
* * *
Военный лётчик Анатолий Тарасов будет послан для оказания помощи нашим иноцветным братьям, временно спустившимся с комфортабельных баобабов ради сверхзвуковых подарков.
Вернётся целым и станет калекой дома - при посадке на обледенелую полосу, которую оставят недочищенной пьяные азродромные "снеговики".
Его "МИГ" - почти десять тонн алюминия, электроники, керосина и ракет - соскользнёт с блеснувшей зеркалом бетонки и помнёт крыло.
Вытекающее топливо вспыхнет.
А пожарники подъедут только минут через десять, потому что их машина сразу не заведётся. Не по их вине, конечно. Из-за мороза. Майор Тарасов будет понижен в звании за "нанесение ущерба боеспособности Родины". Получит инвалидность, демобилизуется и уедет к подруге в Воронеж. Будет ремонтировать мотоциклы и просить разрешения на усыновление сироты из приюта.
Общественная комиссия, в составе поварихи из кафе "Сядем рядом", преподавателя марксизма-ленинизма в ПТУ и бывшей прыгуньи с шестом, разрешения не даст.
По причине "несоответствия здоровья" истцами упорного не возмещения им "ущерба боеспособности" в размере стоимости сгоревшего "МИГа". Истец обматерит преподавателя марксизма и выслушает нотацию капитана милиции, срочно вызванного бывшей прыгуньей.
И капитан коротко скажет истцу потом, в коридоре:
- Толя, извини. Забудь.
Бывший лётчик-истребитель начнёт вести секцию авиамоделистов в клубе ДОСААФ.
Раб божий Анатолий примет крещение и начнёт петь в церковном хоре. А отчаявшийся инвалид врежет костылём по морде инспектору райсобеса, который пнёт его дворнягу Рашу - купленную у ловцов за четвертинку и уже почти ослепшую.
Пойдёт по "трём столбам"- Ст. 111, УК РФ, Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью какого-либо лица при осуществлении данным лицом служебной деятельности или выполнении общественного долга.
От пяти до десяти. C последующим ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового.
Оттянет до звонка шестилетнюю ходку.
Уедет к новой подруге в таёжную деревню под Иркутском.
Не отвечая на мои письма, будет слать поздравления с Пасхой, Рождеством Пресвятой Богородицы и Рождеством Христовым.
Пока не откажет печень.
И престарелый сельский врач - из сосланных после войны эстонцев - отправит мне заказную бандероль, в которую вложит фотографию могильного холмика с деревянным крестом, часы "Полёт" и личную записку.
На верхней, горизонтальной перекладине креста будет написано "А. Тарасов". Над фамилией будет прибита жестяная звезда, вырезанная из консервной банки.
Часы врачу отдаст подруга Толика, которая скажет:
- Толя говорил, что это Лёвин подарок. Они всё равно поцарапанные.
А в записке - врач попросит достать для его больных хоть немного настоящего, чистого аспирина.
Производства фирмы Bayer AG.
* * *
Громадность и трагизм войны сделали малой песчинкой всё, что происходило 16-го октября 41-го года в микрокосме нашего двора на Петровке.
Но эта песчинка вместила в себя часы и минуты, когда между немецкими танками и Москвой не стоял никто.
Мгновения этого главного дня войны - как и других дней, до и после него - мгновения предельно важные и не очень, легко понятные и не понятые вообще, остались со мной, тогдашним тощим шкетом, как остаются в теле осколки, извлечь которые невозможно.
Которое и сегодня режут по живому своими рваными краями.
* * *
Война шла уже очень долго - почти четыре месяца.
Уже никто не орал, что "от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней". Никто не одобрял - как ещё совсем недавно - совместный с немцами поход в Польшу.
Никто не радовался возврату "исконных немецких, украинских и белорусских земель",нагло оттяпанных "агрессивными пшеками" у наивных и доверчивых соседей.
И никто больше не гордился совместным с немцами парадом победы в "освобождённом" совместными атаками Бресте.
Теперь братание с немцами не упоминалось вообще, словно его и не было. Потому что теперь немцы дошли до Москвы.
* * *
Война.
Наступательная, внезапная, стремительная, всё решающая и всё разрешающая.
"Малой кровью, на чужой территории".
Победа.
Завоёванная нашей непобедимой, ''самой наступательной в мире'' Красной Армией с её огромным преимуществом в количестве дивизий, танков и самолётов.
Освобождение угнетённых народов, жаждущих и ждущих нашей братской помощи.
Торжество социализма.
Сначала - в Европе. Далее - везде.
Всё это обернулось очередной лажей.
Осенью 41-го люди узнали из первых рук, от раненых красноармейцев, которые прятались по подъездам от патрулей, о трусости и паническом бегстве наших командиров и комиссаров, о том, что наши сдаются в плен чуть ли не дивизиями, что вдоль дорог стоят наши брошенные пушки и танки, что наших самолётов не видно и не слышно, а немецких самолетов - как комаров в лесу.
И что немецкие солдаты совсем не похожи на угнетённых.
И что одной убитой лошадью можно накормить роту.
* * *
В начале октября, когда ещё было тепло, наш хромой дворник Равиль нашёл спящего на куске фанеры младшего лейтенанта.
Красный командир лежал у стены пятого корпуса, за большим мусорным баком, прижав колени к животу, словно стараясь казаться маленьким и незаметным.
Правое плечо его телогрейки было разорвано и пропитано кровью.
Равиль принёс ему воды в поллитровой бутылке, и младший лейтенант выпил её всю, не отрываясь. Он был совсем молоденький, наш приятель Андрюха из третьего корпуса выглядел старше в свои шестнадцать.
Младший лейтенант рассказал Равилю и подошедшим женщинам, что его часть стояла около Истры и от неё мало что осталось.
Что те, кто мог идти, ушли в сторону Химок, за канал Москва-Волга, чтобы в плен не попасть.
И что, когда штабные уехали на санитарной машине с крытым кузовом и красными крестами на боках, в палатке медсанбата ещё лежали шестеро тяжелых - пять рядовых с пулевыми и старлей с осколками в животе.
И с ними оставалась одна медсестра.
Которая крутила любовь с этим старлеем ещё с августа месяца.
И что пожилой комиссар с двумя шпалами и чёрным кантом на ещё довоенных, а не зелёных, полевых петлицах, который держал на поводу осёдланную лошадь и которого он раньше никогда не видел, дал ему клочок бумаги с названием улицы, на которой находится самый большой, самый хороший московский госпиталь.
И приказал добираться до него своим ходом.
И что он плутал по проселкам всю ночь, а утром его пустили в кузов своей полуторки красноармейцы, которые везли в Москву какие-то ящики и живых кур в мешках.
И были все, кроме шофёра, уже в гражданском.
И что сначала, когда он попросился к ним в машину, шофёр открыл дверцу кабины и пнул его в грудь. И он упал прямо на раненое плечо и закричал от боли, а те, в штатском, повыхватывали наганы и хотели его пристрелить.
Чтобы он не привлекал к ним внимания.
Но ихний старшой увидел его кубарь и сказал, что раз он из комсостава, хоть и младшего, его надо лечить, чтоб потом он опять воевал.
А раз он ранен, то ему можно поверить, что он не шпион.
И разрешил не применять к нему закон военного времени, не "расходовать" его, а взять в машину и подбросить. Но только до Садового кольца.
Потому что дальше их маршрут будет совершенно секретный.
И что тогда его подсадили в кузов, потому что сам он забраться не мог.
На колесо-то он ногу поставил и здоровой левой рукой за борт взялся, а вот подтянуться на этой одной руке и перевалиться через борт у него не получалось.
И что по дороге на них налетел мессер, сделал заход и обстрелял из пулемета.
Те, в штатском, как только этого мессера услышали - выпрыгнули из кузова, и спрятались в кустах вдоль дороги. И немец их не увидел.
А он выпрыгнуть не мог, прижался в борту и прикрыл голову и плечи мешком с курами.
Немец не стал бомбу тратить, только очередь дал, попал в угол кузова и в мешок с курами.
Не в тот, которым он прикрывался, а в другой.
И что потом, за всю дорогу до Москвы, им не попалась ни одна встречная машина.
И что их остановил только один дорожный патруль.
И что командир патруля, с одной шпалой на краповых петлицах, приказал всем выстроиться на обочине для проверки и выяснения.
И что те, в штатском, сказали, что он ранен и, если вылезет, то обратно уже не влезет. И тогда командир сам поднялся к нему в кузов и приоткрыл телогрейку на раненом плече. И проверил, действительно ли он ранен.
И спросил, целы ли кости между плечом и локтем, а про документы не спросил.
Но спросил, не обгоняла ли их полуторка - зелёный автобус "ЗиС" с комсоставом с такими же, как у него, петлицами.
И что один из стоящих около машины патрульных крикнул командиру:
- Колян, да брось ты его нах, пошли!
И командир выпрыгнул из кузова.
И патрульные никого больше проверять не стали и ничего ни у кого не взяли. И ушли в лес.
И потом старшой высадил его около бульвара, который называется Цветной. И сказал, чтобы он шёл в сторону Трубной площади, потому что от неё до всего близко.
И что на Трубной он показал каким-то мальцам клочок бумаги, на котором пожилой комиссар написал название улицы с госпиталем - Страстной бульвар.
И спросил у мальцов, как к этому бульвару пройти.
А они увидели, что адрес написан на четвертушке немецкой листовки с призывом к нашим сдаваться в плен. И с ходу решили, что он немецкий диверсант, который раненым только прикидывается.
И стали бдительность проявлять, свалили его и били по раненому плечу и по голове. Ногами.
И что люди на Трубной, видели, как его топчут, но никто не вступился. А патрулей, как назло, поблизости не было.
А листовок этих немецких под Истрой, как листьев опавших. Слоем лежат. Наши из них козьи ножки крутят.
И что отогнали мальцов женщины, которые шли вдоль трамвайных путей и несли ломы и лопаты. У них была бутылка с водой, они намочили подол его гимнастёрки и вытерли ему глаза, в которые кровь натекла.
И сказали, что Страстной бульвар совсем близко, показали, в какую сторону ему надо идти и где поворачивать.
Но велели посидеть в каком-нибудь подъезде до сумерек. Переждать, пока мальцы с Трубной домой не уйдут.
И что потом он больше падал, чем шёл, потому что два дня ничего не ел, а только пил из воду из луж. Которые были почище.
А когда дошёл до госпиталя, то долго сидел на ступеньке у входа, над которым были такие высокие колонны, что ему даже не верилось, что это больница, а не какой-нибудь музей или наркомат.
И что он заснул на этой ступеньке, потому что много крови потерял и совсем обессилел.
А красноармеец из охраны пихнул его в спину прикладом и хотел прогнать, сказал, что в госпитале не хватает места даже для тех, кого привезли из медсанбатов.
Без руки или ноги. И с документами, что это боевое ранение, а не самострел.
А у него никаких таких документов нет.
И поэтому он отдал красноармейцу своё последнее курево - полпачки махорки. Которая была у него в нагрудном кармане и потому только слегка намокла.
И тогда красноармеец пустил его внутрь, а медсёстры на приёме дали ему три таблетки белого стрептоцида. Чтоб он их сам раскрошил и присыпал рану.
И сказали, что раз он может идти, то пусть уходит, потому что все врачи заняты с тяжёлыми.
Глотают кофеин и не выходят из операционки.
А стрептоцида этого у него теперь нет, потому что таблетки, наверное, выпали через дыру в кармане, которую он раньше не заметил.
И что через ту же дыру могли выпасть три запасных патрона к его пистолету "ТТ", который забрали у него мальцы на Трубной и в котором была полная обойма.
И что тогда, на Трубной, он не мог выхватить "ТТ" и этим мальцам пригрозить, потому что кобура была на ремне под левой рукой, которую они заломили ему за спину.
А раненая правая рука у него не поднимается, только пальцы ещё шевелятся.
И что он прилег хоть чуть отдохнуть за баком, потому что за ним мало снега и сухо. И за баком на него никто не наступит и никто об него не споткнётся.
И теперь не знает, что делать - искать другой госпиталь или подойти к патрулю, чтобы его арестовали.
Потому что арестованных кормят.
* * *
Мы с Кареном слушали и не могли поверить, что штатские в полуторке хотели его пристрелить, а пацаны с Трубной - избили.
Карен сказал:
- Может, ему картошину принести? Мама утром пять картошин сварила, две ещё остались. У него же рот разбит, а картошины мягкие, их кусать не надо...
А женщины, собравшиеся около, явно не знали, как им быть.
Они, вроде бы, и жалели парня, но...
Перед ними, на листе грязной фанеры, сидел ''комсостав'', который - пусть раненый и пусть по приказу старшего по званию - покинул фронт.
Покинул - как и многие другие. Но ведь многие же остались. И теперь тоже, быть может, ранены. Или даже убиты.
И лица женщин, слушавших младшего лейтенанта, становились всё жёстче и суровее.
Добавить комментарий