А пустоты душа не терпит. К 92-летию Юлия Зыслина

Опубликовано: 28 октября 2022 г.
Рубрики:

Редакция журнала ЧАЙКА поздравляет Юлия Михайловича Зыслина с замечательной датой! Пожелать ему можно только одного – все той же неутомимости во всем – в жизни, в работе, в осуществлении своих замыслов! А замыслы всегда связаны с просветительством, с русской культурой, музыкой и поэзией.

 Здоровья Вам, дорогой Юлий!

 По поручению редакции

Ирина Чайковская

 

Зыслин Ю., Тореева Н. Венок русским поэтам/ Стихи и портреты. – М.: Вест-Консалтинг, 2019. — 48 с., илл.

 

Это строка одного из поэтических посвящений, мудрый вывод долгой жизни и портрет моего героя. Он свободен, размашист, крылат. Физик, с младых лет одержим поэзией, музыкой, с более поздних - уже кандидатом наук и главой семьи - пением стихов под гитару: своих собственных и тех, пред которыми преклонен. Уроженец старой Москвы, он буквально шёл по стопам поэтов: Тверская, старый Арбат, Поварская, Кремль, Большой зал консерватории... Это Москва - Марины Цветаевой, Бориса Пастернака и его - детства. Вполне могла бы состояться их реальная встреча. Но суждено ей было случиться - в стихах: в нём их стихи росли, как звёзды и как розы, и однажды:

 Сочинил же какой-то бездельник,

 Что бывает любовь на земле -

жена Светлана сумела раздобыть в их прекрасной, любимой, исхоженной вдоль и поперёк Москве, где было всё, но не было для него самого желанного - тома стихов Марины Цветаевой. Вместе со Светланой они начали свой подвижнический труд, который заполнил до краёв их и без того полную насыщенную жизнь и воплощением которого стали аллея русских поэтов, писателей, композиторов и художников, цветаевские костры и музей русской поэзии и музыки в Вашингтоне. Из того же высокого духовного строя явились и его собственные строки признания и благодарности - Светлане:

 

 Я тобою на вершину поднят,

 На небесный светлый пьедестал,

 И тебя, конечно же, тревожит,

 Чтобы я под небом не устал...

 

Сейчас ему девяносто два года. По-прежнему поют, серебрятся звуки его гитары, рождаются и воплощаются замыслы. Он затеял и осуществил антологию собственных стихотворных посвящений русским поэтам. Книга издана в Москве в 2019 году (Издательство «Вест-Консалтинг»).

Белоснежный твердый глянцевый переплет размером в лист, пылающее пятно эмблемы. Вспомнилось: Застываю над белой страницей ...Марина. 

Откроем книгу. Остановимся у могилы Пушкина. Из многострадального жестокого двадцатого века наш подвижник, как мне представляется, гневным шёпотом произносит:

 

 Поэт очень хрупок,

 душою раним,

 он знает, когда умирать…

 Склоним свои головы

 мы перед ним -

 поэтов

 нельзя

 убивать!

 

Искренние, бесхитростные, проникновенные строки... Он так и понимает поэзию: ясно выраженная мысль, простая лаконичная форма, вместившая собственные переживания. И всегда - сочувствие поэту, преклонение перед ним, изумление.

Об Анне Ахматовой говорит

 

 ...тихо, величаво,

 Как строил Бах свои лады…

Говорит, исполненный

 ...смиренного желанья

 И неосознанной мечты

 Понять души святую тайну

 Необычайной доброты.

 

И поняв, приняв всё самое сокровенное в Анне, завершает своё стихотворение обращенными к ней её же строками:

 

 Той, что прощение дарует -

 И в Воскресение Христа -

 Ее предавших в лоб целует,

 А не предавшего в уста.

 

И снова, как в жизни, в поэтических посвящениях он проходит исхоженными путями-дорогами своих героев, поднимается на их вершины, замирает у их могил:

 

 Режет воздух Карадаг,

 Смотрит в море профиль-флаг…

 Тих Волошинский залив -

 Светом божеским залит.

 

Вышел четырехтомник Николая Гумилева, и это стало событием личного переживания для того, кому тоже по силе и по радости такие духовные восхождения, для кого томик стихов любимого поэта - величайший дар, а миг, в который ему дано было принять его - заветный час. И на этот миг он отозвался своим поэтическим волнением:

 

 Пытались умолчать поэта,

 От власти был такой наказ,

 Тянулась долго подлость эта,

 И вот настал заветный час.

 

В такие заветные часы пальцы просятся к перу, перо к бумаге, внутренняя мелодия диктует строки и, наконец, отпускает их на волю... Но если воля - невольная и, как понял Осип Мандельштам, узловатых дней колена нужно флейтою связать, поющий под свою гитару другой поэт - автор читаемых нами посвящений - возьмёт паузу, придержит сердца скок и - выдохнет сочувственно и гневно:

 

 Трудно “вырвать век из плена”.

 Наконец, пора понять:

 Глупость с подлостью – нетленны -

 Тянут рьяно в дикость, вспять...

Кому и понять, как не ему, в эту минуту он - защитник, он встаёт вровень с кумиром, не смущаясь скромности своих усилий и веря в чудо:

 Идет к концу двадцатый век,

 ужасно длинный.

 И побеждён невинный смех

 Тоскою винной.

 

 И был загублен Мандельштам

 И миллионы…

“Души израненный полет все ниже”, но хватает сил на отчаянный рывок:

 А что надежда? Умерла?

 Сильна простуда?

 Надежда, как всегда, светла

 И жаждет ЧУДА.

 

Чудом, “берёзовой тенью”, промелькнут два других поэта, чьи песни так непохожи, звучат совсем иначе, но оставляя свой след, проникнув в самое сердце России, и нежность их “из любви”… Гуляя по утрам на природе, так далеко и от домиков старой Москвы и от размашистых проспектов современной, он, городской столичный житель, и в прошлой жизни и теперь, грустит ”о речушке маленькой, неброской”, “о белочке, снующей по сосне”, о “каждой, даже хиленькой березке” и ”скошенной траве”... Грустит мелодиями стихотворений своих любимых поэтов - Сергея Есенина и Николая Рубцова, настраивает струны своей лиры на их лад, и уже сам доверчиво открывается им, не смущаясь нахлынувшей сентиментальности и нежности “из глаз и слез”... Как камертоном, своими исповедальностью и состраданием автор, быть может, даже не задумываясь об этом, настраивает читателя на возможно мерный щадящий ход, как бы микширует громкость боли от прикосновения к страданию и исповеди поэта, вышедшего на подмостки, чтобы в далеком отголоске, всумраке ночи расслышать, что случится на моем веку. В посвящении Борису –

 

 Лог лесной недвижим, он пролег как строка,

 Ему Бог сон поэта доверил.

 И толпою снега -

 Одеял облака

 Сбились в кучу, гонимые ветром.

 

Не даровано поэту при жизни обрести покой - должен затихнуть её гул, быть может, тогда случится

 

 Переход от забот в неизвестность без ссор,

 Где прозрачные блики мелькают,

 Где не слышится спор,

 Где огромный простор,

 Где душа, вознесясь, отдыхает…

 

А если не случится..., тогда боли не унять, её можно только разделить, шепотом или в крик, произнося дорогие строки и смиряя себя, чтобы исполнить завет и не стоять угрюмо, главу опустив на грудь, даже там, в той страшной Елабуге:

 

 Стою у дома синего,

 в смятении душа,

 и говорю с Мариною

 тихонько, не спеша.

 Я у неё прощения

 прошу. Ответа нет.

 Такое ощущение,

 что помутился свет…

 

Он просит прощения у Марины не только за себя, но и за “распластанную страну”, которой “не худо бы покаяться” перед своими поэтами, России послужившими верой и правдой, и, как писала Марина в одном из писем, вместившими её - всю, старую и новую, красную и белую... И потому ещё, что и Бориса Пастернака и её, Цветаеву

 Марину помнит старая Москва – 

 Трехпрудный переулок и Волхонка,

 И Сивцев Вражек, и Тверской Бульвар,

 Борисоглебские оконца.

 

Автор антологии, как мы помним, уроженец той же старой Москвы, наследник марининых и Бориса улочек... Стоит ли удивляться его признанию в том, что он “физически ощущает цветаевскую энергию”, и его музей в Америке начинался с ее стихов... По-домашнему, музей, а он, действительно, частный, домашний, расположен прямо в жилой квартире, называется музеем пяти поэтов - Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Пастернака и Цветаевой, или музеем поэтов Серебряного века. Но в “Венок русским поэтам в стихах и портретах” (это и есть антология, о которой идет речь, а по определению автора - сборник или цикл), вплетены, помимо упомянутых, из Золотого века - имя Пушкина и из Бронзового (определение автора) - поэтов второй половины ХХ-ого. Немыслимый по трудности, благородный высокий замысел! Разве не та, неизбывная - сверх рта и мимо рук - цветаевская энергия и движет им?! Исток его подвижничества - в традициях русского искусства, которое помимо таланта всегда было озарено чувством благодарности и долга тех, кому завещано от Бога.

Время ещё не успело отделить зёрен от плевел и творчество наших современников перемешано с их житейскими волненьями,пересудами и домыслами о них читателя. Это заслоняет подлинный смысл, достоинство стиха, музыку, тишину, звонкость или молчание его. Поэтому, наверное, и оступился автор оговоркой: “Пройдут года, всех время выстроит в ряд, и каждого оценит по заслугам”. Стоит ли этих незаурядных выстраивать в ряд, никто из них не хотел петь хором, и что значит - оценивать поэта по заслугам? Автор знает сам: рождение поэта, явление его строки - тайна... Тайна и то, как слово отзовется, и, может статься, даже решит чью-то судьбу, неожиданно тронув трепетным несовершенством, или, как заметил Велимир Хлебников, очаровательной погрешностью.

И снова - боль порушенного братства, и снова - голым сердцем о камень голый:

 

 А за спиной, у головы твоей - гитары торс.

 Без струн гитара.

 …………………….

 Ты душу рвал себе. И, может быть, не знал,

 Что образом своим ты наши души рвал.

Без струн гитара - страшный образ того, как “горячие рвутся в России сердца”. Владимир Высоцкий, Юрий Визбор, Сергей Стёркин... Автор не в силах сдержать ни гнева, ни печали по поводу их загнанных судеб, рвущихся строк и - на разрыв аорты - песен:

 Но нам-то без них каково доживать

 И небом дышать, и птицам внимать?

 Без них небо серо и по сердцу дождь…

 

Но вот - в очередной раз - случился сбой: в стихотворении, посвященном Юрию Левитанскому, строка мчит во весь опор, сквозь суету сует, без оглядки, не переключая скорости, и вдруг - стоп! - ты уже “на осеннем жизненном ветру”.

При прощании с собратом - грустный вздох о Льве Озерове, который “ушел еще при снеге”:

 Он не хотел уйти весною,

 При буйстве красок и предчувствий,

 Когда сирень стоит стеною,

 Когда душа в предвестье чуда.

 

В напевах Булата Окуджавы автор узнал и всего одним штрихом -”интеллигентность певучая”- явил портрет артиста, родственного себе по духу, и обозначил заслугу барда, над песнями которого

 

 Задумалась, слушая, нация -

 Не вся - её лучшая часть...

Заслуга эта в том, что:

 Наверное, не по теории

 Свобода с него началась.

 

В посвящении Евгению Евтушенко автор вступает с поэтом в диалог. Он упрекает его в склонности писать на злобу дня и старания его последних лет - публично оправдываться, упрекает по-мальчишески наивно, будто и не прожив своих собственных беспокойных лет... Нет, не так - именно прожив их достойно и независимо, без уступок и угодливых реверансов, а потому и задавая этот риторический вопрос:

 

 Зачем извиваться, когда есть талант,

 Зачем Вам казаться получше …

 

Жизнь давно дала ответ на этот будничный вопрос. Когда-то неологизмами были слова достоевщина, есенинщина. Недавно у одного из ярких и оригинальных прозаиков современной Британии Джулиана Барнса я неожиданно встретила, простите за тавтологию, новый неологизм, исток которого как раз в том из не достоинств нашего поэта, который так бескомпромиссно не приемлет автор антологии. Барнс замечает: «Курбе - великий художник, но также и серьезный пиар-проект... При всем его либертарианском социализме, при всем потрясении основ и искреннем желании очистить запущенные конюшни французского искусства, в нём всё же было немало евтушенковщины, немало от лицензированного бунтовщика, знающего, как далеко можно зайти и как монетизировать свой гнев».

Сказав всё горькое о поэте, автор “Венка” воздал ему должное, указав на то, чем, какими строками это должное он в наших сердцах завоевал... Всё мы это знаем и слышим тот крик поэта :

 ”Бабий Яр, Бабий Яр”!

Из двух, так и не примирившихся при жизни поэтов, Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского, последний вызывает особо горячее - своими, после юности, стихами и поступками - осуждение и упрек на страницах антологии: в стихи “хлынули длинноты”, ”потом полезла проза”... Для поддержки своего мнения автор ссылается на схожие суждения о нём Евгения Рейна, которого Бродский считал своим учителем, и Дмитрия Быкова - учителя, писателя и критика, поэта… В этом упреке не в последнюю очередь опять - личное неприятие уступок нравственного порядка, допущенных поэтом:

 Презренье не терял, обиды не забыл, лелеял.

А ведь так советовал брать нотой выше... Возьмём и мы нотой выше... Всем своим трудом автор раз и навсегда поддержал каждого из поэтов. Но, разве любя, сами мы не волнуемся, не сбиваемся с ритма, не перехлестываем в своем горячем осуждении, когда время - ещё не в помощь, ещё не отмерило нужного, большого, расстояния. Воспользуюсь и я поддержкой: в стихотворении друга и единомышленника Бродского поэта Чеслава Милоша его художник сознавал содеянное им зло:

 

 ... Да, он думал об этом,

 Но не пёкся о душе, обещанной аду,

 Пока чист и светел был его труд.

 

По прочтении книгу надо ещё немного подержать в руках, задуматься о согласованности, созвучии формы и содержания, перелистать заново... Строки можно произнести громко, тихо, задумчиво, нетерпеливо, и тогда они станут твоими. И стали: “Венок” - творение поэта и художника, творение, представляется мне, гармоничное: две самодостаточные творческие личности проживают со своими героями мгновения высшего напряжения, когда пульсирует в висках это неотступное быть или не быть, когда нужно вырвать век из плена… Гармония поэта и художника - в одинаковом градусе накала чувств, отношения к равно понимаемым вечным ценностям, степени допустимости нравственных уступок, непримиримости или великодушии прощений. Каждый говорит об этом во весь голос, но каждый, как музыкант, ведёт в ансамбле свою партию.Ценность книги видится мне в том, что художник не иллюстрирует стихи. Да, строки водили пером и карандашом художника, оставляли нетронутым пространство белого листа или заполняли его графическими росчерками. Но и у автора посвящений и у художника - свой взгляд, своё прочтение, своё познание того или иного поэта, свои многоточия - недомолвки. И всё же, всматриваясь в графические портреты, захваченный энергией штрихов и линий, неумолчным присутствием снежной белизны фона, затаенного - сквозь строки - крика, задержанного дыхания, волнения, ты в конце концов, ощущаешь это едва уловимое биение двух сердец - в унисон...

Вот он - Иосиф Бродский: недоверчив, всматривается с прищуром... Не в лучшую минуту застал его карандаш. “Мира с миром или просто мира у Бродского нет, есть тоска, ум. Бог его как бы коснулся, не повернувшись к нему лицом, не успокоив”. Так понял поэта философ Владимир Вениаминович Бибихин. После такого пронзительного знания - только тишина, тишина замершей на белом листе плотной бумаги той бесцветной ледяной глади, где отсутствует кислород, ипронзительный, резкий крик, страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло, пересекает небо одинокой души поэта, а пульсирующие линии рисунка и недозвучавшие оборванные строки рвутся навстречу...

Каков на портрете Владимир Высоцкий? Как и в посвященных ему стихах - одушевленный, словно в продолженном времени, зоркий и горячий:

 Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Наиболее точным мне видится образ Бориса Пастернака: решительный взгляд, порыв, мечта, любовь - нам он дорог именно таким:

 Давай ронять слова, как сад янтарь и цедру…

Во многих портретах приковывают глаза. Думаешь: можно ли так особенно почувствовать точку, чтобы дать ей подходящую глубину, окружность, направить ее, устремить. 

 

 Б.Пастернак М.Цветаева И.Бродский В.Высоцкий

 

Да, с последней страницей не заканчивается чтение книги-альбома. Снова и снова всматриваешься в белый лист обложки, проводишь ладонью по её прохладной глади и, кажется, тебя обжигает пламя, полыхающее за бронзовым венком колосьев и овала, обнявшего отчаянные, страшные, горячие, прекрасные, как божественный глагол, малодушные в заботах суетного света жизни поэтов.

На обратной стороне в маятнике времени, в портретах пяти, явлен Серебряный век: Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Пастернак и, раньше всех, и прежде всех - Цветаева.

С них начинался музей, а потом и “Венок”. Лаконичное графическое решение обложки является эмблемой “Вашингтонского музея русской поэзии и музыки”. Известно: все движется любовью-любовью, талантом, благодарностью. И принимаемый нами дар - трепетное тому подтверждение.

В самый раз - назвать имена дарителей.

Автор графических портретов - Наталия Тореева, художник признанный, многогранный, востребованный и неугомонный, изобретательный в своих творческих поисках и их воплощениях.

Автор идеи антологии и поэтических посвящений “Венка” - Юлий Зыслин. Решившись на обзор именно этой, отдельно взятой книги, я испытала неимоверные трудности в необходимости постоянно ограничивать себя и направлять свои впечатления в русло лишь одного из притоков широкой и полноводной реки его творчества. Каждое из, вынужденно, только упомянутых в этом обзоре направлений долгого подвижнического пути, достойно особого внимания, изучения и рассказа о нём. И не забудем: у истоков его - чудом в ту пору добытый и с любовью подаренный том стихов Марины Цветаевой, и благодарный в ответ- отклик в стихах:

 

 Я тобою на вершину поднят,

 На небесный светлый пьедестал.

 И тебя, конечно же, тревожит,

 Чтобы я под небом не устал.

 И тебя, конечно же, тревожит,

 Все ли там в порядке у меня,

 Крепко ли держу в руках я вожжи

 Голубого с крыльями коня...

  

 С электронной рукописью книги Юлий Зыслин, Наталия Тореева «Венок русским поэтам» в стихах и портретах (Долги-3). Версия 4. 2019. - 48 с. можно ознакомиться здесь: 

https://museumprojectsru.blogspot.com/2019/07/3.html

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки